| Наши партнеры |
11
Одним из наиболее популярных политических стихотворений Пушкина периода 1817—1820 гг. является послание к Чаадаеву.
До нас не дошел автограф этого послания, но оно известно в многочисленных списках. Так, в академическом издании названы 36 старинных копий (списков и ранних публикаций данного стихотворения).
Датировка этого стихотворения по существу не известна. По традиции, начиная с первых публикаций, оно датируется 1818 г. Эту дату мы находим под восемью списками и публикациями из числа названных в академическом издании. У нас нет доводов, достаточных, чтобы отступить от этой даты. Можно лишь думать, что по времени создания оно близко к созданию «Вольности». Это можно предполагать по начальным стихам, повторяющим начало «Вольности»:
Любви, надежды, тихой славы
Недолго нежил нас обман,
Исчезли юные забавы,
Как сон, как утренний туман;
Но в нас горит еще желанье,
Под гнетом власти роковой
Нетерпеливою душой
Отчизны внемлем призыванье.
И здесь гражданская поэзия («отчизны призыванье») противопоставляется поэзии нежной, славе тихой, характеризующей элегического поэта. Стихи послания более зрелые, чем в оде, но тема та же. Вряд ли Пушкин повторил бы ее после большого промежутка времени. С другой стороны, употребление слова «надежда» в значении синонима к любви и «тихой славе» вряд ли было бы возможно для Пушкина в 1819 г., в период собраний «Зеленой лампы», когда слово «надежда» приобрело определенный политический характер, о котором постоянно напоминала эмблема общества и его девиз: «свет и надежда».
В данном стихотворении менее всего риторизма, и это, вероятно, привлекало читателей. Точно так же отсутствие дидактического элемента придавало содержанию стихов большую емкость. В послании не говорилось ни о конституционной монархии, ни о республике, т. е. о тех вопросах, какие могли разделить людей. Но ярко проявилась ненависть к самодержавию, объединявшая всех передовых людей тех лет.
Именно 1818 год характеризуется политическим подъемом и возбуждением общественной мысли. После мартовской речи Александра полицейские органы растерялись. Разговор о конституции, об уничтожении самодержавия стал легальным. Сталкивались надежды с недоверием. Всем казалось, что крушение самодержавия близко, но мнения разделялись, произойдет ли это мирно или насильственно.
Чаадаев, к которому обращены стихи, сблизился с Пушкиным еще в Царском Селе. Дружба продолжалась и в Петербурге, куда переехал Чаадаев, когда поступил адъютантом к Васильчикову и оставил лейб-гусарский полк. Чаадаев несомненно был близок к тайному обществу. В 1826 г. он по возвращении из-за границы подвергся допросу, но в обвинительном акте его имя отсутствует. В «Алфавите декабристов» читаем: «По показанию Якушкина, Бурцова, Никиты Муравьева, Трубецкого и Оболенского, Чаадаев был членом Союза Благоденствия, но уклонился и не участвовал в тайных обществах, возникших с 1821 года».77 Не совсем ясно, почему при таких показаниях Николай приказал оставить дело без внимания. Не совсем точно секретарь Следственной комиссии Боровков формулировал и выход Чаадаева из общества. Якушкин в своем показании писал: «В том же 1821 году по данному мне препоручению на бывших тогда совещаниях принял я в общество покойного отставного генерал-майора Пассека и отставного лейб-гвардии гусарского полка ротмистра Чаадаева».78 Таким образом, Чаадаев не «уклонился», а прекратил связь с обществом только потому, что уехал за границу,79 где и был до 1825 г. Именно в период своей заграничной поездки Чаадаев отошел от вольнолюбивых взглядов прежних лет, и тогда началась его идеологическая эволюция в направлении идей, легших в основание его «философических писем».
Для Пушкина Чаадаев был образцом приверженности освободительным идеям. Впечатление это Пушкин вынес из тех бесед, какие вели они еще в Царском Селе. Беседы, по-видимому, были увлекательны. Чаадаев тогда еще не проникся духом презрения и всеобщего отрицания, который стал у него развиваться после выхода его в отставку в 1821 г. Впрочем, и в период отрицания свободолюбие не оставляло Чаадаева. Так, Свербеев излагает темы разговоров Чаадаева в бытность его уже за границей, в Берне: «Он обзывал Аракчеева злодеем, высших властей военных и гражданских — взяточниками, дворян — подлыми холопами, духовных — невеждами, всё остальное — коснеющим и пресмыкающимся в рабстве».80
— Брут и Перикл, Пушкин хотел, конечно, выразить свободолюбие Чаадаева и его демократические убеждения.
Отношения, существовавшие между Пушкиным и Чаадаевым, характеризуются записью в дневнике Пушкина 9 апреля 1821 г.: «Получил письмо от Чаадаева. — Друг мой, упреки твои жестоки и несправедливы; никогда я тебя не забуду. Твоя дружба мне заменила счастье, одного тебя может любить холодная душа моя».
героев Древнего Рима и Древней Греции, овеянные особым чувством благоговейного восторга перед примерами высокой добродетели, много веков вызывавшими восхищение человечества пламенной любовью к своему отечеству:
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Души прекрасные порывы!
Заключительные стихи призывали к подвигу, который каждый осмыслял как революцию, как действие. Участие в подвиге, освобождающем Россию от самовластья, обеспечивало более прочную славу, чем та «тихая слава» поэта, воспевающего любовь, о которой говорилось в первом стихе послания. И можно думать, что именно это стихотворение действительно воспламеняло передовую молодежь, приводило ее в ряды тайного общества. А сочувствующей молодежи было много. Каховский писал из крепости генералу Левашову: «Смело говорю, что из тысячи молодых людей не найдется ста человек, которые бы не пылали страстию к свободе. И юноши, пламенея чистой, сильной любовью к благу отечества, к истинному просвещению, делаются мужами».81
Именно эти стихотворения распространялись среди молодых читателей и создавали славу Пушкину. Еще в 1829 г. об этом в печати заявил Ксенофонт Полевой в «Московском телеграфе». Соблюдая всяческую цензурную осторожность, он писал: «В это время имя юного поэта сделалось славно между молодыми современниками его другим родом поэзии: мы разумеем здесь мелкие стихотворения, в которых Пушкин — кто не знает этого? — является истинным Протеем. Но не разнообразный гений его, не прелесть картин увлекали современную молодежь, а звучные стихи, изображавшие их дух, от которого после сам Пушкин освободился и причисляет его к заблуждениям своей юности».82 Оставим на совести К. Полевого сделанное для цензуры заявление Пушкина о «заблуждении»: только таким образом К. Полевой мог сказать, о каких стихах идет речь. «Можно утвердительно сказать, что имя Пушкина всего более сделалось известно в России по некоторым его мелким стихотворениям, ныне забытым, но в свое время ходившим по рукам во множестве списков».83
«Русская потаенная литература», изданному в Лондоне в 1861 г., Н. Огарев (впрочем, здесь же сурово оценивший оду «Вольность») писал: «Впечатление, произведенное одой («Вольность»), было не менее сильно, чем впечатление „Деревни“, стихотворения выстраданного из действительной жизни до художественности формы, и не менее „послания к Чаадаеву“, где так звучно сказалась юная вера в будущую свободу. Кто во время оно не знал этих стихотворений? Какой юноша, какой отрок не переписывал? Толчок, данный литературе вольнолюбивым направлением ее высшего представителя, был так силен, что с тех пор, и даже сквозь всё царствование Николая, русская литература не смела безнаказанно быть рабскою и продажною».84 От вольнолюбивых стихотворений Пушкина Огарев производит тот характер нравственной чистоты и гражданского достоинства, который характеризует всю русскую литературу: «Мысль общественного освобождения никогда не переставала быть однозначущею с нравственной чистотой человека... Через двадцать лет после оды на свободу, несмотря на общественное принижение, вследствие той же необходимости гражданской нравственной чистоты, журналистика допустила к своему станку Белинского: такова была сила толчка, данного литературе декабристами и Пушкиным».85
Примечания
77 Восстание декабристов. Материалы, т. VIII. Л., 1925, стр. 202.
78
79 Чаадаев вышел в отставку в феврале 1821 г., а уехал за границу в сентябре 1823 г.
80 Записки Дмитрия Николаевича Свербеева (1799—1826), т. II. М., 1899, стр. 237.
81 П. Е. Щеголев—Л., 1926, стр. 175 (письмо 24 февраля 1826 г.).
82 Московский телеграф, 1829, ч. 27, № 10, май, стр. 227.
83 Там же, стр. 227—228.
84 Русская потаенная литература XIX столетия. Лондон, 1861, стр. XXXIX—XL.
85 —XLI.