10
Поэма Пушкина является пародическим изложением двух основных догматов христианской церкви: о грехопадении первых людей и первородном грехе и о происхождении второй ипостаси триединого божества от Святого духа и Марии девы. В основу рассказа положена евангельская версия о Марии и ее муже Иосифе, причем центральным эпизодом является эротическая интерпретация Благовещения. Библейский эпизод об Адаме и Еве дан в качестве вставного рассказа в длинном повествовании Сатаны.
Поэма построена в форме проповеди. Поэтому в ней так сильна пародия на церковные и библейские тексты:
Но, братие, с небес во время оно
Всевышний бог склонил приветный взор
На стройный стан, на девственное лоно
Рабы своей...
Речь архангела Гавриила почти дословно пародирует известные слова молитвы:
О радуйся, невинная Мария,
Любовь с тобой, прекрасна ты в женах;
Стократ блажен твой плод благословенный,
Спасет он мир и ниспровергнет ад...
Но признаюсь душою откровенной,
Отец его блаженнее стократ!
Такова же заключительная часть:
Аминь, аминь! Чем кончу я рассказы?..
Сочетание пародически важного стиля с сгущенной эротикой и составляет стилистическую основу пародии в «Гавриилиаде».
Этому «важному» стилю соответствует и построение, пародирующее приемы эпических поэм. В некоторых списках поэмы имеется подзаголовок: «Поэма в одной песне». В нем уже чувствуется пародия. Ведь это равносильно «роману в одной главе», «толпе в одного человека». Первым признаком поэмы являлась ее многопесенность, традиция, идущая от поэм Гомера. Сжать повествование до одного краткого непрерывного повествования значило резко нарушить каноны эпического развертывания. Пародисты, предшествовавшие Пушкину, авторы многочисленных «герои-комических» поэм XVIII в. не решались отступать от этой формы.
И однако в пределах краткого рассказа Пушкин воспроизвел основные особенности эпических поэм: дал запевку и эпилог, повел повествование в разных планах (небо и земля), постоянно переходя из одного плана в другой, отделил эти переходы отступлениями в форме беседы со слушателями, ввел и вещий сон и обязательное вставное повествование (рассказ Сатаны), соединил «чудесное» с реальным.
Любопытен характер отступлений. В поэме три развитых отступления: первое о наперснике после рассказа о вещем сне Марии, второе о первой любовнице после эпизода Сатаны и Марии, третье о «проказливых» невестах. Отступления выдержаны в духе ранних элегий Пушкина, и их иронический тон едва заметен. Как и в «Руслане», подобные отступления являются характеристикой рассказчика, при этом не совпадающей с пародическим образом проповедника, избранным поэтом для ведения повествования. Это опять Пушкин вчерашнего дня, Пушкин еще доромантических лет.
Не правда ли? вы помните то поле,
Друзья мои, где в прежни дни, весной,
Оставя класс, мы бегали на воле
И тешились отважною борьбой...
«еврейке» в начале поэмы, и воспоминания о рассеянной юности в конце. Всё это окрашено тем же непринужденным тоном стихов конца лицейского или начала петербургского периода. Здесь мы не чувствуем того тона, который присутствует в элегиях романтического периода, начиная с написанной на корабле, тона раскаяния, горечи при мысли об утраченной юности. «Раскаяние», о котором пишет Пушкин в конце поэмы — проказливая насмешка, и упоминаемая здесь «Елена» — вовсе не образец очищающей любви. «Гавриилиада», как это не раз мы встречаем у Пушкина, переносит нас во вчерашний день.
Самая поэма гораздо менее оригинальна, чем другие произведения Пушкина этого времени. Нельзя отрицать очевидной связи «Гавриилиады» с антирелигиозными поэмами предшественников Пушкина, например с «Войной богов» Эвариста Парни. Эта зависимость, конечно сознательная, видна и в разработке отдельных эпизодов, и в манере повествования, и в самом выборе стихотворного размера. Кроме раннего «Монаха», такого же пародического, как и «Гавриилиада», Пушкин таким стихом писал лишь унылые элегии. В сатирическом жанре этот размер имел давнюю традицию.
В отличие от предшественников, пародировавших Библию, Пушкин менее стремится к воспроизведению эпических деталей и не проявляет склонности архаизировать язык и изложение.
Конечно, библеизмы изобилуют в поэме, но лишь там, где стилизуется тон проповеди, и в речах библейских персонажей. Поэтому в литературном отношении свободная и сжатая поэма Пушкина превосходит растянутые произведения предшественников.
Мы склонны преувеличивать агитационное значение поэмы. В свое время это было не так. Антицерковное направление большинства декабристов несомненно: церковь была оплотом реакции. Но издевка над догматами христианства была приметой «вольтерьянства», вышедшего из моды. Уснащение пародии цинической эротикой тоже казалось наследием XVIII в., от которого декабристы отказывались. Несколько строже стали смотреть на кощунства и пародию религиозных догматов при Николае I, когда церковь вошла в систему самодержавно-полицейского государства, но мы видели, как мало внимания охранительная бдительность уделила делу Митькова. Отзыв И. Якушкина — последовательного атеиста — тоже показателен: для декабристов «кощунственный» тон не был орудием идеологической борьбы.
«Гавриилиада» лежит в стороне от большой дороги романтических лет. Она продолжает линию «Монаха» и имеет соприкосновение с «Русланом», первым образцом поэмы-беседы. Пушкин уже не возвращался к таким замыслам: ни в лирике, ни в поэмах мы не найдем явственных следов этого эпизода его юности. Если в «Евгении Онегине» снова возникает тон непринужденной беседы, то уже без пародического плана «Гавриилиады», острота которого состоит в изложении сюжета, заимствованного из библии и окруженного ореолом «святыни», и в низведении его до веселой и соблазнительной сказки.