20
Несмотря на то, что слово «элегия» взято из античной поэтики, в те годы этот род поэзии был новым во всех отношениях. Именно элегия являлась средством выражения чувствований нового человека. Старая элегия имела весьма рационалистический облик и приближалась к дидактическому роду, так как основным ее содержанием были размышления поэта. Подобные элегии писались изредка и в XVIII в. Но к концу века явилась новая элегия, сильно отличавшаяся от традиционной именно отсутствием в ней рационалистического начала. В этой элегии преобладало чувство. Элегия драматизировалась, превратилась в взволнованный монолог поэта, выступавшего уже не в каноническом облике «элегика», определенного в своих чувствованиях строгими правилами поэтики, а в облике своеобразно индивидуальном. Личное начало в элегии значительно усилилось. Элегик являлся героем своих элегий, которые развивали историю его чувств. Поэтому наметилась почти обязательная циклизация элегий. Они превратились в страницы одного романа, отдельные сцены одной драмы. Самое представление об элегии расширилось. Для нового элегика его предшественниками в древности являлись не только Овидий или Проперций, но и Катулл, и Гораций. Однако еще ближе были те новые поэты, которые вывели поэзию из придворного салона, освободили ее от тонкого остроумия в стиле рококо и приблизили к чувству и природе. Вот почему имя Парни так часто встречается у лицейского Пушкина, в сочетании с именами Батюшкова и Нелединского-Мелецкого.128 Элегии Парни были своего рода типом, определяющим общие свойства жанра. Недаром новейших элегиков Пушкин называл «Наследники Тибулла и Парни».
Своеобразие новой элегии, помимо индивидуализации лирической темы, выражалось и в ряде других особенностей. Для элегиков этой поры характерна тема природы. Герой выводится за пределы города на лоно природы. Пейзажные описания в той или иной мере входят в состав каждой элегии. Вот почему, пока жива была элегия, так высоко ценили лирику Жуковского. Человек раскрывался через описание природы, всегда согласной с его чувствами, всегда отвечающей его настроениям. Это острое восприятие природы вело элегиков и к выбору природы особенно богатой, экзотической, пышной. Экзотизм считается одним из признаков французской предромантической элегии. Но эта особенность европейской элегии почти никак не отразилась на русской элегии, по преимуществу меланхолической, «северной». В качестве образца экзотической элегии можно назвать лишь «Тавриду» Батюшкова, но и в ней Батюшков воспевал Крым заочно. Никаких порывов к экзотике, никаких «туда, туда!» в лицейской лирике Пушкина нет. Поэт верен северной природе, воспетой Жуковским в таких элегических стихотворениях, как «Вечер» и «Славянка».
Элегия, модная в эти годы, не была богата разнообразием тем. Чувство меланхолии господствовало над прочими чувствами. Поэтому и темы были в ограниченном выборе. Разлука с возлюбленной, неразделенная любовь, чувство меланхолической ревности, скорбь об утраченной радости, мрачное уединение и «стенания» на лоне природы в вечерний час, чувство угасающей юности и приближение безвременной смерти, наслаждение в страданиях и печали — вот почти весь замкнутый круг элегических тем «унылого» толка. И Пушкин был ему верен. Уже приводились достаточные примеры подобной разработки элегических настроений. Нельзя отрицать, что в них, помимо всего, было много книжного, модного, не порожденного личным опытом. И однако элегический цикл 1816 г. не прошел в творчестве Пушкина бесследно и обогатил его лирический опыт.
Прежде всего новым для Пушкина явилось то, что он овладел языком чувства. Каково бы ни было содержание внутреннего мира поэта, получавшего свое выражение в унылых элегиях, опыт обрисовки этого мира открывал перед Пушкиным дальнейшие, более широкие возможности. От элегий 1816 г. прямой путь к лирике и лирическим поэмам начала 20-х годов. Когда Кюхельбекер в 1824 г. выступил с красноречивым протестом против элегической поэзии, он справедливо поставил знак равенства между элегиями и романтизмом 20-х годов. Лирика Пушкина южного периода, равно как и поэмы его тех же лет, — прямое продолжение его элегического цикла 1816 г. Мы встретим там не только сходные настроения разочарования, но и те же художественные средства для их обрисовки. Как уже отмечалось, это достигалось, в частности, мотивами природы. Тема «природа и внутренний мир человека» поставлена была Пушкиным именно в период его элегических увлечений.
Тема эта не новая, но для Пушкина существенным был здесь опыт Жуковского и Державина. В своей статье 1842 г. «Речь о критике» Белинский писал: «Жуковский внес в русскую поэзию именно тот самый элемент, которого недоставало поэзии Державина: мечтательная грусть, унылая мелодия, задушевность и сердечность, фантастическая настроенность духа, безвыходно погруженного в самом себе, — вот преобладающий характер поэзии Жуковского, составляющий и ее непобедимую прелесть и ее недостаток, как всякой неполноты и всякой односторонности. Жуковский диаметрально противоположен Державину». В разработке темы «человек и природа» у Державина с Жуковским произошло вольное или невольное соревнование в 1807 г. В феврале 1807 г. в «Вестнике Европы» появилось стихотворение Жуковского «Вечер». Жуковский только начинал свою поэтическую карьеру. В мае того же года Державин, находившийся уже в конце своего творческого пути, пишет «Евгению. Жизнь Званская», соблюдая ту же поэтическую форму, что и в стихотворении Жуковского. Стихи Державина напечатаны на страницах того же «Вестника Европы» в августе 1807 г. В этих двух стихотворениях ярче всего сказалось различие обоих поэтов. Мечтательная созерцательность пронизывает строфы «Вечера»:
Как солнца за горой пленителен закат —
Когда поля в тени, а рощи отдаленны
И в зеркале воды колеблющийся град
Багряным блеском озаренны;
Когда с холмов златых стада бегут к реке,
И рева гул гремит звучнее над водами;
И, сети склав, рыбак на легком челноке
Плывет у брега меж кустами...
В стихах Державина преобладает действенное отношение к природе, жадное любопытство к жизни и ее проявлениям:
Иль, утомясь, идем скирдов, дубов под сень;
На бреге Волхова разводим огнь дымистый;
Глядим, как на воду ложится красный день,
И пьем под небом чай душистый.
Забавно! в тьме челнов с сетьми как рыбаки,
Как парусы суда, и лямкой бурлаки
Влекут одним под песнью духом.
У Жуковского человек лишь дополнение к пейзажу. Звуки, достигающие из села, лишь завершают настроение вечера:
Чуть слышно над ручьем колышется тростник;
Глас петела вдали уснувши будит селы;
В траве коростели я слышу дикий крик,
В лесу стенанье Филомелы...
Для Державина человек и человеческая деятельность прежде всего:
Приятно! как вдали сверкает луч с косы,
И эхо за лесом под мглой гамит народа,
Жнецов поющих, жниц полк идет с полосы,
Когда мы едем из похода.
И тот и другой поэт предаются мечтаниям. Жуковский пишет:
Сижу задумавшись; в душе моей мечты;
К протекшим временам лечу воспоминаньем...
О том же говорит и Державин:
Чего в мой дремлющий тогда не входит ум?
Мимолетящи суть все времени мечтаньи...
воспоминания у Державина. Пред ним проходят исторические события, свидетелем которых он был, он размышляет о будущем России, вспоминает о своем славном поэтическом подвиге, а думая о близкой смерти, прежде всего ждет справедливого суда истории.
Ощущение жизни, восторг перед плодами человеческого труда и наслаждение простыми радостями бытия наполняют картины Званской жизни:
Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны,
Что смоль, янтарь, икра, и с голубым пером
— прекрасны!
В лицейские годы Пушкин неоднократно выражал восторг перед поэзией Жуковского; отзывы его о Державине всегда сдержанны. Дельвиг гораздо больше восхищался творениями Державина. И однако конкретные изображения державинской поэзии невольно проникали в стихи Пушкина. Так, в послании к Юдину мы находим следующие строки, навеянные стихами Державина:
Но вот уж полдень. — В светлой зале
Весельем круглый стол накрыт;
Хлеб-соль на чистом покрывале,
И щука в скатерти лежит...
Умение видеть, замечать и передавать виденное в словах было прирожденным даром Пушкина. Это мы наблюдаем каждый раз, когда он пишет о вещах, ему близких, знакомых. Таковы, например, его портретные характеристики «Пирующих студентов», в которых самый склад речи приобретает окраску, соответствующую предмету. Вот портрет Малиновского:
А ты повеса из повес,
На шалости рожденный,
Приятель задушевный...
И немедленно за этим меланхолическая характеристика Корсакова (или М. Яковлева):
Приближься, милый наш певец,
Любимый Аполлоном!
Гитары тихим звоном.
Как сладостно в стесненну грудь
..
В своих элегиях 1816 г. Пушкин был сильно стеснен условностью выбранного рода. Описания в этих стихах поневоле носят общий характер, они крайне скупы на подробности, вместо картин мы встречаем в них только те черты, которые гармонируют с настроением. Однако верность виденному сказалась и здесь. Пушкин не только не покушается на модный экзотизм, не упоминая миртов, скал и т. п., но и вообще не вводит ни одной черты, противоречащей осеннему царкосельскому пейзажу. Пожалуй, одни «холмы» являются данью условностям, но и здесь, видимо, перед глазами Пушкина возникали искусственные пригорки парка, а может быть, и Пулковская возвышенность.
...
(«Я видел смерть; она в молчаньи села»).
Поля, холмы, знакомые дубравы,
Хранители священной тишины!
(«Осеннее утро»).
— конечно, рощи царскосельского парка. Их обнажала осень:
Уж осени холодною рукою
Главы берез и лип обнажены,
Она шумит в дубравах опустелых;
Там день и ночь кружится желтый лист,
И слышится мгновенный ветра свист.
(«Осеннее утро»).
Особенно часто упоминаются волны озера:
Под сумрачным навесом облаков,
Один, один брожу уныл и мрачен.
В вечерний час над озером седым
В тоске, слезах нередко я стенаю;
(«Любовь одна — веселье жизни хладной»).
То же озеро упоминается в послании Горчакову (1817):
В последний раз, быть может, я с тобой,
Задумчиво внимая шум дубравный,
Пройдет немного лет, и эти скупые наброски оживут в памяти Пушкина и сложатся в законченную картину. Именно эти впечатления отразились в стихотворении 1819 г. «Царское Село»: 129
Воспоминание, рисуй передо мной
Волшебные места, где я живу душой,
Леса, где я любил, где чувство развивалось,
И где, взлелеянный природой и мечтой,
Я знал поэзию, веселость и покой.
Веди, веди меня под липовые сени,
Всегда любезные моей свободной лени,
..
Да вновь увижу я ковры густых лугов
И дряхлый пук дерев, и светлую долину,
И злачных берегов знакомую картину,
И в тихом озере, средь блещущих зыбей,
Воспоминание о лицейских годах явится в южный период творчества Пушкина важной темой его лирики. Так, еще в 1821 г. он посвятит несколько стихов в послании Чаадаеву «младенческим летам»:
В те дни, когда, еще не знаемый никем,
Не зная ни забот, ни цели, ни систем,
Я пеньем оглашал приют забав и лени
Тема царкосельских лет пройдет через всё творчество Пушкина до восьмой главы «Евгения Онегина», где получит совершенное свое выражение в начальных стихах:
В те дни, в таинственных долинах,
Весной, при кликах лебединых,
Близ вод, сиявших в тишине,
И эти воспоминания о годах юности соединялись с благодарным обращением к тому, кто был первым руководителем и ценителем поэта:
И ты, глубоко вдохновенный
Всего прекрасного певец,
Ты, идол девственных сердец,
Не ты ль мне руку подавал
И к славе чистой призывал.
Примечания
128 Первое упоминание имени Парни находим в стихотворении «К Батюшкову» 1814 г.; в нем Пушкин самого Батюшкова называет «Парни российский». Такое же сопоставление Батюшкова с Парни находится в «Тени Фонвизина» 1815 г.:
...
Иль Клейст? Иль сам Анакреон?
В «Городке», говоря об эротических поэмах, Пушкин соединяет в одном стихе три имени: «Вержье, Парни с Грекуром». В таком сочетании Парни, можно думать, фигурирует не как элегик, а как автор стихотворений, по цинизму содержания приближающихся к сказкам Вержье и Грекура. В ином соединении появляется имя Парни в стихотворении «Моему Аристарху» 1815 г.: «Анакреон, Шолье, Парни» (в первой редакции: «Наш друг Лафар, Шолье, Парни»). В стихотворении 1816 г. «Любовь одна — веселье жизни хладной» Пушкин называет элегиков «Наследники Тибулла и Парни». В стихотворении «К Шишкову» соединены «Шолье с Мелецким и Парни». Из переводов из Парни и близких ему подражаний можно назвать только «Эвлегу» 1814 г. и «Добрый совет» 1817 г. Кроме того, имеются отдельные фразеологические заимствования в некоторых стихотворениях. Л. Н. Майков сопоставлял со стихотворениями Парни много лицейских произведений Пушкина, но принужден был при этом сказать про любовные элегии Пушкина, что в них «так часто чувствуется влияние Парни, и в то же время так редко можно указать прямое у него заимствование» (Сочинения Пушкина, изд. императорской Академии Наук, т. I, стр. 351).
129 Так, 1819 г. датировалось это стихотворение в изданиях до 1947 г. на неопровержимых показаниях самого автографа: стихи писаны на листе, вырванном из тетради, заведенной Пушкиным еще в Лицее и заполнявшейся им в Петербурге в 1817—1819 гг. Почерк стихотворения не позволяет отнести его ко времени более позднему. На обороте листа — стихотворение «Там у леска, за ближнею долиной», которое ни один издатель не решился датировать временем позднее 1819 г. Среди стихов «Царского Села» имитация подписи Н. Кошанского, тождественная с такой же имитацией на соседних страницах тетради, и т. д. Академическое издание без всякой мотивировки перенесло стихотворение в 1823 г., вероятно потому, что в черновых строках в неясном контексте встретилось слово «изгнанье».