Томашевский Б.: Пушкин. Книга первая
Глава II. Петербург.
32. "Двенадцать спящих дев" и "Руслан и Людмила"

32

Введение в поэму эпизода из «Двенадцати спящих дев» заставляет остановиться на вопросе о взаимоотношении произведений Жуковского и Пушкина.

Пушкин, вспоминая в 1830 г. обвинения, какие вызвала его поэма в 1820 г., отметил, между прочим, что его побранили «за пародию Двенадцати спящих дев: за последнее можно было меня пожурить порядком, как за недостаток эсфетического чувства. Непростительно было (особенно в мои лета) пародировать, в угождение черни, девственное, поэтическое создание» («Опровержение на критики»).

Это замечание Пушкина смутило критиков и было многими принято за чистую монету. Между тем прежде всего следовало бы принять во внимание, что слово «пародировать» в языке Пушкина значило не совсем то, что оно означает ныне, т. е. вовсе не обязательно включало в себя понятие литературной борьбы.

Составилось два мнения о взаимоотношении «Двенадцати спящих дев» и «Руслана и Людмилы». Одно из них основывается на беглом замечании Белинского: «... романтизма, столь ненавистного тогдашним словесникам, в ней (поэме Пушкина) тоже нет ни искорки; романтизм даже осмеян в ней, и очень мило и остроумно, в забавной выходке против „Двенадцати спящих дев“. Короче: поэма Пушкина должна была бы составить торжество псевдоклассической партии того времени».289 Обычно в этой цитате забывается последняя фраза. Белинский говорит о схватке классиков с романтиками, о том, что шутка Пушкина по адресу Жуковского должна бы была реабилитировать молодого поэта в глазах реакционной критики с позиций классицизма. Далее Белинский продолжает: «Но не тут-то было!» — и тем ставит под сомнение и высказанное противоположение Пушкина и Жуковского. Но слова Белинского были вырваны из контекста, и из них взято только то, что Пушкин «осмеял романтизм» («мило и остроумно» — тоже не принималось во внимание). Составилась теория, по которой чуть ли не весь смысл «Руслана и Людмилы» сводится к литературной борьбе против Жуковского, против его романтизма, против его мистицизма.

Другое мнение, диаметрально противоположное, представлено в книге А. Незеленова. По мнению автора, «не пародию написал Пушкин, а всё его произведение есть, вернее, переделка „Двенадцати спящих дев“, так сказать, реализация поэмы Жуковского, с одной стороны — легкомысленная, с другой — не лишенная поэзии».290 Этот тезис А. Незеленов доказывал поистине чудовищными средствами: «Если сравнить содержание обеих поэм, то окажется, что они почти тождественны. И в той, и в другой рассказывается о похищении киевской княжны; и у Пушкина, и у Жуковского являются двенадцать прекрасных дев. Только Вадим Жуковского разделился у Пушкина на две личности — на Руслана и Ратмира... Великан Жуковского, похитивший киевскую княжну, тоже раздвоился у Пушкина на Карла-Черномора и его брата — Голову... Св. угодник Жуковского превратился у Пушкина в старика Финна, бес — в Наину». При помощи таких раздвоений и превращений можно доказывать тождественность любых двух произведений. И это осуществляется немедленно в том же писании А. Незеленова. Через пять страниц он пишет: «Будучи переделкой „Двенадцати спящих дев“ Жуковского, „Руслан и Людмила“ есть вместе с тем и переделка сказки „о спящей царевне“. Людмилу похищает Черномор, как царевну Кощей...» и т. д.291 Аргументы Незеленова были в свое время оценены по достоинству, однако П. Н. Шеффер счел возможным не только согласиться (с некоторыми оговорками) с основным тезисом положения Незеленова, но и подкрепить новым аргументом: «... словарный материал „Руслана и Людмилы“ до известной степени определился словарным материалом „Двенадцати спящих дев“.292 Приводимые здесь же параллели показывают, что сближения делаются без всякого учета контекста, в котором встречаются эти слова, например, темная тропа сопоставляется с темным бором и пр. Конечно, нельзя отрицать некоторой общности лексики «Двенадцати спящих дев» и «Руслана», но причиной этого является вообще близость лексики поэзии Жуковского (в такой же мере, как и Батюшкова) к данной поэме Пушкина.

Но если отпадает вопрос о зависимости замысла «Руслана и Людмилы» от балладной повести Жуковского, то из этого еще не следует, чтобы «пародирование» одного эпизода баллады было бы симптомом какой-то литературной борьбы. В этом отношении «исправленный» пересказ «Двенадцати спящих дев» совсем не похож на пересказ романа Загоскина в «Рославлеве» Пушкина. Там дело шло о больших исторических событиях, об освещении таких объективно значительных вопросов, как истинный патриотизм, и в этом расходился Пушкин с Загоскиным, полемизируя с ним на изложении исторического сюжета. Но какое значение может иметь освещение вымышленного сказочного сюжета? Жуковский придумал некий заколдованный монастырь, а Пушкин — нечто другое, что даже неловко сказать:

Дерзну ли истину вещать?
Дерзну ли ясно описать
Не монастырь уединенный,
Не робких инокинь собор,
Но... трепещу! в душе смущенный,
Дивлюсь — и потупляю взор.

«Руслан и Людмила» насквозь проникнута духом земного, ощущением радостей реальной жизни. Его героям не нужно ни рая, ни ада, и они не умирают от печали потому, что в них силен инстинкт этой земной жизни. Несмотря на несколько элегический стиль речей Руслана на поле битвы у Головы, он менее всего похож не только на элегического мечтателя в духе баллад Жуковского, но даже вообще на современного «витязя», городского молодого человека, читателя новейшей литературы.

Мистицизм Жуковского в эти годы отрицался уже его ближайшими литературными друзьями. П. А. Вяземский писал А. И. Тургеневу 5 сентября 1819 г.: «Жуковский слишком уже мистицизмует, то-есть, — слишком часто обманываться не надобно: под этим туманом не таится свет мысли. Хорошо временем затеряться в этой глуши беспредельной, но засесть в ней и на чистую равнину не выходить на показ — подозрительно. Он так наладил одну песню, что я, который обожаю мистицизм поэзии, начинаю уже уставать. Стихи хороши, много счастливых выражений, но всё один оклад: везде выглядывает ухо и звезда Лабзина».293 И однако Вяземский считал себя в том же литературном лагере, что и Жуковский. Против Жуковского в эти годы ополчался А. А. Шаховской. Кроме того, выступала довольно тесная группа П. А. Катенина. Между тем всё молодое и передовое числило себя среди сторонников Жуковского. К. Ф. Рылеев в послании Н. И. Гнедичу (1821) писал:

Так и Жуковский наш, любимый Феба сын,
Сокровищ языка счастливый властелин.
Возвышенного полн, эдема пышны двери,
В ответ ругателям, открыл для юной Пери.

А. А. Бестужев в «Полярной звезде» на 1823 г. писал: «С Жуковского и Батюшкова начинается новая школа нашей поэзии. Оба они постигли тайну величественного, гармонического языка русского; оба покинули старинное право ломать смысл, рубить слова для меры и низать полубогатые рифмы. Кто не увлекался мечтательною поэзиею Жуковского, чарующего толь сладостными звуками? Есть время в жизни, в которое избыток неизъяснимых чувств волнует грудь нашу; душа жаждет излиться, и не находит вещественных знаков для выражения: в стихах Жуковского, будто сквозь сон, мы как знакомцев встречаем олицетворенными свои призраки, воскресшим былое».294

В. Кюхельбекер писал в 1821 г. Жуковскому, избирая для этого форму «Посвящения» к «Двенадцати спящим девам» (октавы):

В уединенье сладком возрастая,
В твой голос вслушалась душа моя;
И се! вдруг оперилась молодая:

С того часа, меня не покидая,
Небесных муз прелестная семья
Мне подала восторженную лиру,
Мне показала путь к иному миру!

кормилицы.

Если бы «пародия» на повесть Жуковского была всеми понята, то в каком же смысле признал себя Жуковский побежденным? Дело могло бы идти только о мистицизме литературного направления. Однако мы не видим в дальнейшей деятельности Жуковского каких-либо следов отказа от своего «мистицизма». Но он признал себя побежденным в попытках создать сказочную поэму и уже не вернулся к замыслу «Владимира».

Примечания

289 Сочинения Александра Пушкина. Статья шестая.

290 А. . А. С. Пушкин в его поэзии. СПб., 1882, стр. 49.

291 Там же, стр. 54.

292 П. Н. Шеффер— Сборник «Памяти Л. Н. Майкова», стр. 517.

293

294 Полярная звезда на 1823 г., стр. 21—22.

Раздел сайта: