35
К числу романтических произведений, написанных после начала работы над «Евгением Онегиным», принадлежит поэма «Цыганы». Пушкин начал работать над ней с января 1824 г. в Одессе, но окончил уже в Михайловском, в начале октября того же года. Немедленно по окончании поэмы он сообщил о том П. А. Вяземскому: «Кстати о стихах: сегодня кончил я поэму Цыгане. Не знаю, что об ней сказать» (8 или 10 октября 1824 г.).
Закончив подготовку первой главы «Евгения Онегина» к изданию, Пушкин направил в печать сперва отрывки (для «Полярной звезды»), а затем и полный текст «Цыган». Уже в начале 1825 г. всю поэму читали в Петербурге. Брат Пушкина Лев Сергеевич наизусть декламировал ее в литературных кружках Петербурга. Однако печатание поэмы несколько задержалось, и она вышла в свет только в марте 1827 г. с пометой: «писано в 1824 году».
Основное положение новой поэмы во многом напоминает первую романтическую поэму Пушкина — «Кавказский пленник». Точно так же герой — европеец, попадающий в среду почти первобытного племени, чуждого европейской цивилизации. И здесь его вторжение в жизнь этого племени влечет за собой гибель героини. И здесь в характеристике героя речь идет преимущественно о страстях. Страсти героя — источник катастрофы.
В сюжетном отношении некоторые подробности новой поэмы являются как бы прямым выводом из опыта создания «Кавказского пленника». В черновом письме Н. И. Гнедичу о «Кавказском пленнике» (29 апреля 1822 г.) Пушкин отмечает: «Черкес, пленивший моего русского, мог быть любовником молодой избавительницы моего героя — вот вам и сцены ревности и отчаянья прерванных свиданий, опасностей и проч. Мать, отец и брат ее могли бы иметь каждый свою роль, свой характер — всем этим я пренебрег».
В «Цыганах» Пушкин пошел по пути, о котором он здесь говорит. Правда, и в этой поэме он необычайно скуп на характеры. Так, выведя молодого любовника Земфиры, он никак его не характеризует. Эта фигура нужна только для действия. Но всё же, в отличие от «Кавказского пленника», где два действующих лица даны в полной изоляции от всего остального, где они даже лишены имен, здесь герои принимают участие в общей жизни, они связаны с изображаемой средой. Поэтому этнографические описания, которые введены в данную поэму, так же как это было и в «Кавказском пленнике», уже не оторваны от действия и сопровождают его вполне органически.
Новым персонажем в сущности является только один отец, но он наделен и своим характером, и своеобразной речью, и своей ролью не только во внешнем действии, но и в идейном развитии поэмы. Именно речь старика привлекала внимание как ключ к моральному смыслу поэмы.
Различие не ограничивается только внешними чертами: новым романическим сюжетом, иной обстановкой действия и пр. Пушкин вносит изменения и в характеристики героев, и в их взаимоотношения и несколько видоизменяет природу конфликта. Различие с первой романтической поэмой заключается не только в большей творческой зрелости создания, но и в несколько иной постановке проблемы и в иной трактовке трагического конфликта.
Алеко, как и Пленник, не лишен некоторых автопортретных черт (что подчеркнуто уже выбором имени), но и здесь мы видим задачу поэта не в субъективном самораскрытии, а в изображении объективно обобщенного представителя современного русского общества. Алеко есть прежде всего «молодой человек» своего века. Автобиографический налет — необходимая принадлежность романтического героя.
Как и Пленник, Алеко является беглецом из своей привычной среды. Но Пленник добровольно «в край далекий полетел», Алеко же, «изгнанник перелетный», находится в ином положении по отношению к своему обществу: «его преследует закон», и возвращение его невозможно. С другой стороны, Пленник в среду горцев попадает не по своей воле, и его одушевляет стремление бежать из плена и вернуться в среду своих. Алеко именно здесь, в цыганском таборе, нашел свою свободу.
Как и в «Кавказском пленнике», прошлое героя не сообщается читателю, но его воображение возбуждается глухими намеками, недостаточными, чтобы составить полное представление о прежней жизни Алеко. Мы не знаем, что за преступление тяготеет над ним и заставляет его бежать от преследований закона. Его обличительные речи против всего уклада жизни покинутого им общества дают основание для предположения, что конфликт его с обществом мог выходить за пределы личной жизни, но, с другой стороны, подчеркивание его страстей, их неукротимости, может подсказать и то предположение, что в прошлом случилось нечто подобное тому, что произошло и в цыганском таборе.
Какая-то душевная драма была пережита им в прошлом. Об этом мы узнаем из слов Земфиры, прислушивающейся к шопоту спящего Алеко:
...Но тише! слышишь? он
Другое имя произносит...
Старик
Чье имя?
Таинственный смысл намека дополняется словами проснувшегося Алеко:
Я видел страшные мечты.
Однако эти намеки только возбуждают фантазию читателя, но не дают никакого определенного ответа.
Иной драматический ход событий в «Цыганах» в сравнении с «Кавказским пленником» выдвигает на первый план иные черты характера героя, более мрачные: ревность и мстительность особенно выступают в словах Алеко по поводу рассказа старика об измене Мариулы. Индивидуалистический характер Алеко дан в поэме гораздо выпуклее, чем в характеристике Пленника. Герою первой поэмы, по-видимому, вовсе не была свойственна жестокая мстительность. Его душевные страдания, связанные с неразделенной любовью, пережитой им в прошлом, верность этой любви, препятствующая его счастью с Черкешенкой, — всё это черты несколько иного психологического склада.
«Цыганы» писаны в то время, когда тема «утаенной любви» уже не занимала Пушкина в такой степени, как раньше, и он уже не был склонен воспевать страдания неразделенного чувства. Из характеристики Алеко эта тема выпадает совершенно.
Точно так же и характеристика Земфиры не совпадает с характеристикой Черкешенки. Их роднит только принадлежность к «естественному состоянию» первобытного уклада. Идеальные черты девушки, которая впервые полюбила и жертвует жизнью этой любви, в полном и безропотном самоотречении, отсутствуют в обрисовке Земфиры, гораздо более земной. Это тесно связано и с самой природой драматической ситуации, определяющей движение действия «Цыган».
Совершенно новым характером является старый цыган. Самый замысел этого характера определился несколько отвлеченным ходом мысли: старик должен был явиться рупором мнений и убеждений цыганской общины. Он сродни резонерам XVIII в. или хору античной трагедии. Но Пушкин придал ему некоторые конкретные психологические черты, которые оправдывают речи, им произносимые. Отец Земфиры обладает свойством, присущим людям преклонного возраста. С бесстрастием глядя на настоящее, он полон воспоминаниями. Его речи — результат накопленного годами опыта. Последняя речь отца Земфиры, обращенная к Алеко, и есть отражение его личной мудрости: это тоже отражение опыта, в данном случае не индивидуального, а коллективного. Он выступает как старейшина, как предводитель первобытной общины.
Характерной чертой нового произведения является драматизация изложения. Качество это наметилось уже в «Бахчисарайском фонтане». Значительно больше половины стихов поэмы приходится на речи и диалоги действующих лиц, иногда и написанных в драматической форме (с ремарками и именами действующих лиц, как в драмах). Самое членение поэмы отступает от обычного деления на песни, части или главы. Перед нами отрывки, никак не озаглавленные, но по существу являющиеся сценами. Таких сцен одиннадцать. Только две из них совершенно не содержат диалогов и являются полностью изложением от автора. В трех сценах вообще авторский рассказ отсутствует, в двух он сводится к самому краткому вводу в действие (в четыре и три стиха). В остальных авторский рассказ предупреждает действие или его сопровождает. Таким образом, в самой форме поэмы резко выступает драматическая природа ее. Это облегчало инсценировку поэмы. Первая инсценировка 1831 г. была «слово в слово взята» из поэмы Пушкина.299 За ней последовало еще несколько инсценировок, в том числе пять опер.300
В результате такой драматургической системы изложения событий и повествовательные отрывки приобретают особый характер. В них почти отсутствует рассказ о действии. Только в первом отрывке описывается приход Земфиры с «неведомым юношей», а в первой половине предпоследнего отрывка рассказывается о пробуждении Алеко и о том, как он явился на место свидания Земфиры и молодого цыгана. Оба эпизода носят как бы пантомимный характер: в них описываются действия, совершаемые без речей, в молчании. Это своего рода развернутые сценические ремарки. Особым является пятый отрывок («Прошло два лета. Так же бродят...»), делящий поэму на две части и дающий суммарный рассказ о событиях, протекших за два года жизни Алеко в таборе.
В других отрывках находим или лирическое самораскрытие Алеко («Уныло юноша глядел...»), или же описание жизни табора.
Эти описания соответствуют этнографическим местам в «Кавказском пленнике», но они гораздо лаконичнее и связаны с повествованием теснее, так как введены в рамки обычных описательных кусков в общем построении повествования.
Уже в этих описаниях Пушкин прибегает к форме нагнетенного перечисления, которое позднее неоднократно встречается в «Евгении Онегине» (бал у Лариных, приезд Татьяны в Москву), в «Полтаве» (бой) и др.:
Крик, шум, цыганские припевы,
Медведя рев, его цепей
Нетерпеливое бряцанье,
Лохмотьев ярких пестрота,
Детей и старцев нагота,
Собак и лай и завыванье,
Волынки говор, скрып телег,
Всё скудно, дико, всё нестройно,
Но всё так живо-неспокойно,
Так чуждо этой жизни праздной,
Как песнь рабов однообразной!
В описаниях этих присутствуют преимущественно внешние черты цыганского быта, и Пушкина привлекает романтическая красочность и пестрота картины. Но в последних строках приведенной цитаты раскрывается и внутренняя характеристика уклада жизни цыганской общины.
В этой внутренней характеристике Пушкин отступил от принципа объективного этнографического описания. Отступление сделано сознательно. В черновых записях Пушкина сохранились его заметки, которые, вероятно, предназначались для предисловия или для примечаний к поэме. В заметках говорится и о крепостном состоянии бессарабских цыган, об их дани супруге господаря. Это никак не отразилось в поэме. С другой стороны, в заметках отмечены и те стороны цыганского быта, которые получили наиболее полное отражение в поэме. Пушкин пишет про «их привязанность к дикой вольности, обеспеченной бедностию», называет их «смиренными приверженцами первобытной свободы». Последнее замечание сопровождается словами: «Это не мешает (речь идет о крепостном состоянии) им однако же вести дикую кочевую жизнь, довольно верно описанную в сей повести».
Итак, Пушкин описал те стороны жизни цыган, которые, собственно, противоречат их крепостному состоянию. Это — «первобытная свобода», «дикая вольность», «дикая кочевая жизнь». Слово «дикий» Пушкин употреблял в том же значении, что и «первобытный», т. е. не тронутый европейской цивилизацией, европейским «просвещением».
Слово «просвещение», которое недавно еще Пушкин употреблял в широком значении гражданской свободы, обеспечивающей свободу мысли и науки, здесь приобретает иное значение, с руссоистским оттенком, — европейского уклада жизни, притом далеко не в положительных его чертах. Слово это, с лицейских лет звучавшее как призыв к борьбе за будущее, за прогресс, здесь приобретает отрицательный оттенок: «просвещение» осмысляется как знак социального зла, всех противоречий, какие скопились в современном обществе.
Этому порочному «просвещению» в таком особенном смысле слова противостоит идеализованный «первобытный» уклад жизни.
Еще со школьной скамьи Пушкин на лекциях «естественного права» слышал о естественном состоянии людей первобытного общества. Это первобытное состояние рисовалось не столько по этнографическим описаниям путешественников или по данным исторического изучения, сколько как чисто умозрительная гипотеза, необходимая для осмысления и оправдания возникновения гражданской власти в человеческом обществе. Это первобытное общество строилось более по поэтическому мифу о золотом веке, чем по данным научного изучения.
Первым век золотой народился, который без кары
Добровольно, не зная законов, блюл верность и правду.
Казни и страха не ведали, грозных словес не писали
На меди, и толпа молящих еще не боялась
Лика судьи своего, а все без судей были целы.301
Этим стихам отвечает речь старого цыгана:
Мы дики; нет у нас законов.
Мы не терзаем, не казним —
Не нужно крови нам и стонов...
Позднее Пушкин весьма иронически выразится о подобном золотом веке: «Мысль о золотом веке сродна всем народам и доказывает только, что люди никогда не довольны настоящим, и, по опыту имея мало надежды на будущее, украшают невозвратимое минувшее всеми цветами своего воображения» («История села Горюхина»).
Правда, Куницын в своих лекциях предупреждал, что право естественное не следует приписывать первобытному состоянию людей: «... царствовало самоуправство, что закон естественный есть выражение правил, коими люди руководствовались в первобытном состоянии, и что разум естественный есть необразованный смысл дикого сына природы».302 Куницын оспаривал реальность идиллических представлений, по которым первобытный уклад определялся чувством взаимного доброжелательства: «Представляя себе доброжелательство всеобщею и необходимою должностью людей, человек необходимо образует понятие о счастии, каковым люди могли бы наслаждаться, если бы каждый оную должность в рассуждении других наблюдал строго. На сем основываются мечтания о золотом веке, системы человеколюбивые, но несбыточные».303
Первобытное общество Куницын изображал как войну всех против всех: «В естественном состоянии люди не имеют между собою никаких связей, а потому не может быть между ими никаких сношений и все права их ничтожны: ибо при таком положении вещей каждый человек зависит от собственного только произвола и для своей безопасности имеет существенное в своей физической силе, каждый для себя есть законодатель и судья; ибо в естественном состоянии нет расправы, которая бы по общим законам разбирала поступки людей, потому оное есть состояние войны и всегдашней опасности. Недоверчивость людей подает повод к взаимным нападениям».304
Однако хотя Куницын и отрицал историческую реальность идиллического первоначального естественного состояния, но все рассуждения его строились на предпосылке некоего первоначального нарушения общественной гармонии, вследствие которого люди и прибегли к учреждению принудительной власти, вступили в «общественный договор».
Что же вывело общество из такого равновесия? Куницын отвечает, что источником зла является свободная воля человека, если она не обуздывается разумом. «Хотя же предписания разума не лишают волю свободы, так как она может поступать сообразно и противно оным, но отвергая закон разума воля впадает в зависимость от чувственных побуждений. Человек увлекаемый страстями вопреки разуму есть раб оных».305
Г-жа де Сталь писала: «Страсти, движущая сила, увлекающая человека помимо его воли, вот истинное препятствие личному и гражданскому счастию».306 В частности, анализируя чувство ревности, она пишет: «Ревность, страсть ужасная по своей природе, приводит душу в состояние бешенства, когда все сердечные побуждения подчиняются оскорбленному самолюбию. Ревность внушает потребность в мщении».307
Таким образом, для мыслителей, воспитанных на просветительской философии XVIII в., корнем социального зла казались не исторические условия, поставившие людей в отношения борьбы и угнетения, а вечная природа человека, его страсти. Самое порабощение человека человеком являлось следствием страсти приобретения, страсти славы и т. д.
Именно страсти, в своем крайнем проявлении, извращают здоровые инстинкты, превращая их в источник общественных бедствий. Так, г-жа де Сталь анализирует чувство мщения, являющееся извращением чувства справедливости: «Есть страсть, жар которой ужасен, страсть наиболее опасная именно в наше время, это мщение. Не может быть никакого вопроса, чтобы от нее происходило какое-нибудь благо, потому что ее порождает только великое страдание, которое думают смягчить, заставляя разделить его тому, кто его причинил; но нет таких людей, кто бы в разных обстоятельствах жизни не чувствовал порывов мщения; оно происходит непосредственно от справедливости, хотя результаты мщения часто ей противоположны. Причинить другим зло, которое они вам сделали, представляется сначала справедливым правилом; но как бы ни естественна была эта страсть, ее последствия от того не менее бедственны и не менее преступны; и разум в особенности предопределен к тому, чтобы бороться с невольными движениями, увлекающими к преступной цели; ибо размышление также в природе человека, как и душевные порывы».308
Итак, всё спасение в разуме, в мудрости, все беды имеют источником не сдерживаемые разумом страсти.
Еще в «Вольности» Пушкин писал:
Везде неправедная власть
В сгущенной мгле предрассуждений
Воссела — рабства грозный гений
И славы роковая страсть.
В «Зеленой лампе» Ф. Н. Глинка читал «Шараду», в которой говорилось о престоле:
Но горе, где, поправ священные законы,
Забыв свой долг, презрев граждан права и стоны,
Воссядет равный им с , а не закон...
В предисловии к «Истории Государства Российского» к вопросу о разрушительной роли страстей обращался и Карамзин, но в его формулировке отчетливо сказались охранительные убеждения автора: «Должно знать, как искони мятежные страсти волновали гражданское общество и какими способами благотворная власть ума обуздывала их бурное стремление, чтобы учредить порядок, согласить выгоды людей и даровать им возможное на земле счастие».309 Никита Муравьев в своих замечаниях на «Историю» Карамзина подробно остановился на этих словах.
Итак, идея разрушающей силы страстей в разных пониманиях фигурировала в различных публицистических и исторических произведениях того времени. Но далеко не все одинаково понимали, какие именно страсти разрушают гражданский мир. Границу между законным и незаконным в проявлении человеческих страстей каждый определял по-своему. Вот, например, рассуждение одного консервативно настроенного публициста на страницах «Духа журналов» 1820 г.: «Везде за прелюбодейство муж имеет право предать смерти виновных: ибо сим охраняется союз семейства, и отец уверен, что не чужих детей любит, воспитывает, хранит и о них печется. Разврат и скорая погибель обществ настоит близко, когда сей закон будет презрен».310 Итак, то, что одним казалось проявлением разрушительной страсти мщения и ревности, то для других было священным правом и «законом». Это расхождение во мнениях не меняло общепринятого взгляда на то, что разрушительной силой в обществе, вызвавшей необходимость законов и принуждения, являются человеческие «роковые страсти».
Таковы были распространенные мнения, на которых воспитан был Пушкин.
То, что именно цивилизованное общество поставлено в необходимость ограждать себя системой принуждения, карающими законами, создает непреодолимые ассоциации между пагубными страстями и «просвещением». Именно в современном обществе человек — игралище страстей. Первобытный строй не знал их, по крайней мере не знал их в преступном проявлении. Проникновение страстей в общество, находящееся в «естественном состоянии», разлагало это общество, нарушало его равновесие, выводило его из этого идеального состояния.
Вот примерно те данные, на которых построено изображение «естественного состояния» цыганской общины, представленного в поэме Пушкина. Выразителем этого состояния является старый цыган, идеальный по своему бесстрастию, провозглашающий уроки «естественного права».
«Каждый человек внутренно свободен и зависит только от законов разума, а посему другие люди не должны употреблять его средством для своих целей. Кто нарушает свободу другого, тот поступает противу его природы, и как природа людей, несмотря на различие их состояния, одинакова, то всякое нападение, чинимое несправедливо на человека, возбуждает в нас негодование».311
лучших представителей XVIII в.
Цыганская община, конечно, не более как идеализованный образ «золотого века»,312 так же как старый цыган — глашатай гуманистических и филантропических идей всеобщей гармонии и взаимной терпимости. Однако искусству Пушкина принадлежит то, что эти образы не явились абстрактными схемами, а живут в произведении своей убедительной для читателя жизнью.
Позднее (в 1827 г.) Пушкин сказал: «Если всё уже сказано, зачем же вы пишете? чтобы сказать красиво то, что было сказано просто? жалкое занятие! нет, не будем клеветать разума человеческого, неистощимого в соображении понятий, как язык неистощим в соображении слов» («Материалы к „Отрывкам из писем, мыслям и замечаниям“»). Именно это «соображение» (сочетание) понятий и есть заслуга поэта. Оно в полной мере определяет оригинальность «Цыган» и объясняет успех, какой поэма имела у читателей, особенно у декабристов, услышавших близкие им идеи в новом соединении, раскрывающем смысл и значение этих идей.
Эти идеи и понятия принадлежат к области моральных и политических размышлений о природе современного общества. Чувство современности руководило Пушкиным в создании поэмы. Неверно впечатление, будто Пушкин уводит нас из современного общества в экзотический табор, который является каким-то первобытным островком глубокой древности среди нового общества, едва с ним соприкасающегося. Поэма Пушкина говорит о современном человеке и для современного человека. Пушкин не только отражает идеи, отложившиеся в сознании людей его века, — он показывает жизнь этих идей и те трагические конфликты, из которых еще не нашел выхода человек.
историческая оценка социальных сил и их борьбы. В этом отношении «Цыганы» относятся к прежнему, доонегинскому периоду и остаются в пределах романтического искусства. «Довольно верно описанная в сей повести» кочевая жизнь цыган дает лишь красочную и полную движения картину, которая, при всей ее объективной верности, отвечает романтическому принципу живописности и местного колорита. Для Пушкина важнее всего контраст с обыденной жизнью, и потому он подчеркивает, насколько чужда нам эта «нестройная» и «неспокойная» картина.
В цыганской жизни для Пушкина существеннее всего вольность, и это слово сопровождает поэму с первых строк:
Как вольность, весел их ночлег...
Она привыкла к резвой воле...
Будь наш, привыкни к нашей доле,
...
Теперь он вольный житель мира...
Презрев оковы просвещенья,
Алеко волен как они...
Телеги мирные цыганов,
...
Не менее характерным является эпитет «мирный»:
И мирный сон под небесами...
Заботы мирные семей...
и т. д.
«неволя». Оно характеризуется стихом «Как песнь рабов однообразной». Ср.:
Когда бы ты воображала
Неволю душных городов...
Торгуют волею своей...
Но не всегда мила свобода
...
Обвинительную речь против своего общества произносит Алеко. Правда, Пушкин показывает его злобный характер, но для читателя поэмы речь Алеко воспринималась как мнение самого автора, уже подготовленное стихом о «песни рабов»:
Там люди, в кучах за оградой,
Не дышат утренней прохладой,
Ни вешним запахом лугов;
Торгуют волею своей,
Главы пред идолами клонят
И просят денег да цепей.
Что бросил я? Измен волненье,
Толпы безумное гоненье
Или блистательный позор.
Обвинение носит в первую очередь моральный характер. Однако с осуждением нравов соединено осуждение как политического, так и социального порядка. Алеко изобличает всяческое порабощение: духовное, политическое, социальное. В его обществе господствует «предрассуждений приговор», люди клонят головы «пред идолами», они просят «цепей», над ними царствуют деньги, и они торгуют волею. Всё это неразделимо, связано неразрывно и своеобразно определяет природу социально-романтических размышлений Пушкина, наметившихся уже при создании «Кавказского пленника».
Для Пушкина отчетливо устанавливается равенство понятий: богатство — неволя. Но богатство понимается не как историческое, а как абсолютное явление. Отсюда другое равенство понятий: бедность — воля. В приведенной ранее цитате из наброска предисловия к поэме следует вспомнить формулу: «привязанность к дикой вольности, обеспеченной бедностию». Это говорит уже не Алеко, а сам автор, и это повторяет старый цыган:
...
Бродящей бедности и воле...
На слова Земфиры:
Но там огромные палаты,
Там разноцветные ковры,
Уборы дев там так богаты!..
Алеко отвечает:
Что шум веселий городских?
Где нет любви, там нет веселий.
... Как ты лучше их
И без нарядов дорогих,
Без жемчугов, без ожерелий!
Здесь не только идиллический мотив взаимного счастья в скромной бедности и уединении. Ответ Алеко связан с основными проблемами поэмы.313
в отрывке, не вошедшем в печатный текст поэмы и известном нам по недоработанной черновой рукописи. Однако Пушкин знакомил друзей и с этим отрывком. В рецензии Вяземского на поэму мы читаем: «Мы слышали об одном отрывке, в котором Алеко представлен у постели больной Земфиры и люльки новорожденного сына».314 Это так называемый «Монолог Алеко над колыбелью сына». Одно то, что Пушкин не скрывал существования монолога, дает право учитывать и его при разборе поэмы, тем более что мы не знаем точно поводов, по которым Пушкин не включил этого монолога в законченный текст своего произведения.
Алеко держит на руках новорожденного сына и пророчит ему «неоцененный дар свободы». Всё дальнейшее развивает идею порочности цивилизованного общества в сравнении его с цыганской общиной:
Безмолвны здесь предрассужденья,
И нет их раннего гоненья
Расти на воле без уроков;
Не знай стеснительных палат
И не меняй простых пороков
На образованный разврат.
«образованном разврате» переносит всё дальнейшее рассуждение в область моральных норм, а не исторических или социальных оценок, хотя по существу Пушкин касается именно социальной стороны.
Каковы же будут преимущества сына Алеко? Внук его «под сенью мирного забвенья» будет чужд «тщеславных угрызений». Не зная «предрассуждений», он не будет склоняться «пред идолом какой-то чести», т. е. будет духовно свободным от условных обязанностей, налагаемых обществом. Наконец, он не будет в зависимости от богатства, он не узнает, «сколь черств и горек хлеб чужой».315 Итак, богатство, тщеславие, ложные понятия о чести стоят в одном ряду, рассматриваются как одинаковые язвы современного общества, как последствия тех страстей, которые разрушают первоначальную гармонию.
Из этого проклятого мира в новый для него круг цыган врывается Алеко. Пушкин нарочно оставляет в тени все обстоятельства прихода Алеко, ограничиваясь лишь строго необходимым, а может быть и давая менее того, что обычно считалось необходимым; но не личная судьба героя интересовала Пушкина, а столкновение двух начал, воплощенных в Алеко и в цыганах.
Алеко прежде всего принес с собой страсти покинутого им мира. Уже в первой характеристике героя Пушкин говорит о его «страстях»:
Его послушною душой!
С каким волнением кипели
В его измученной груди!
Давно ль, надолго ль усмирели?
В самой характеристике страстей Пушкин останавливается на тех чертах, которые более всего контрастируют с мирным и незлобным обликом цыган. Он сам характеризует себя, выслушав рассказ старика о Мариуле:
Я не таков. Нет, я не споря
От прав моих не откажусь!
Или хоть мщеньем наслажусь...
истине, идею кровомщения проповедует горец, чуждый гуманистических идей европейского общества. Именно Гасуб требует от своего сына убийства безоружного врага.
Старый цыган определяет характер Алеко: «ты зол и смел», «ты для себя лишь хочешь воли». Индивидуализм Алеко показан в предельной степени.
Однако из этого нельзя делать прямого вывода, что Пушкин осудил или разоблачил своего героя. Совсем не в этом была цель поэмы.
Вопрос об оправдании или осуждении героя может стоять только в той литературной системе, в которой четко выступает сознательная задача моральной оценки поведения героя. В романтический период этой задачи Пушкин себе не ставил. В понимании Пушкина этих лет подобные задачи мог ставить перед собой лишь сентиментальный роман —
Нравоучительный и чинный,
(«Граф Нулин»).
В те же дни, когда Пушкин писал «Цыганы», он в третьей главе «Онегина» дал сравнительную характеристику старого и нового направления в литературе:
Свой слог на важный лад настроя,
Бывало, пламенный творец
Как совершенства образец.
..........................
И при конце последней части
Всегда наказан был порок,
В противоположность классическому и сентиментальному роману, Пушкин так характеризовал современную литературу:
А нынче все умы в тумане,
Мораль на нас наводит сон.
Порок любезен — и в романе,
...
Несмотря на иронический тон этих строф (XI и XII), слова «мораль на нас наводит сон» оставались для Пушкина непререкаемой истиной.
В Алеко Пушкин изобразил представителя того поколения, к которому принадлежал и сам. Современному человеку Пушкин мог только сочувствовать и сострадать. В своем отношении к герою Пушкин ни в чем не изменился со времени «Кавказского пленника». Степень сочувствия в «Кавказском пленнике» определялась теми автобиографическими чертами, какие он придал герою, что отнюдь не делало этого героя изображением самого автора с его переживаниями. Одной из таких черт была тема изгнанничества, которую Пушкин перенес и в характеристику Алеко. При этом, как и в лирических стихах о самом себе, Пушкин приписал Алеко двойственное отношение к собственному изгнанию. С одной стороны, это изгнание принудительное («Его преследует закон»), но, с другой стороны, в изгнании героя удерживает воспоминание о тяжких испытаниях, об «изменах» в их разных формах, а потому он не только изгнанник, но и беглец:
А я... одно мое желанье
С тобой делить любовь, досуг
И изгнанье!
Не без намека на свою судьбу Пушкин ввел в поэму и рассказ об Овидии, о ссылке которого он неизменно вспоминал в связи с собственным изгнаньем.
Задача Пушкина — не «развенчание» героя, а изображение его трагической безысходности. Пушкин не разрешает противоречия, не дает морального рецепта или вердикта, он показывает это противоречие и призывает искать из него выход. Было бы просто, если бы Пушкин ограничился изображением «дурного» человека. Замысел Пушкина — показать болезнь века. Алеко не эгоист, а индивидуалист. Если он говорит:
От прав моих не откажусь!
ли Пушкин думал воспеть робость и покорность. Не таково было впечатление от поэмы и у его ближайших читателей-современников. Вряд ли Рылеева и Бестужева, и даже Вяземского в эти годы могла бы прельстить проповедь безропотности и отказа от своих прав.
Действительно, трагедию индивидуализма — и даже шире, трагедию современного человека, героя времени — Пушкин в «Цыганах» показал с большей силой и с большей резкостью, чем в предшествующих своих произведениях. В 1824 г. у Пушкина было мало материала для оптимизма, и хотя в душе своей он всегда сохранял веру в жизнь и никогда не предавался всеобщему отрицанию, но он видел крушение лучших надежд и вокруг себя и в своей собственной судьбе. Поэму свою Пушкин писал в те же дни и в том же настроении, когда он писал «Свободы сеятель пустынный», и продолжал ее в глухой деревне, куда был выслан под надзор из Одессы, когда торжествовали силы мрака, когда надежда на победу света, естественно, могла поколебаться, хотя бы временно, хотя бы в художественном проявлении, в лирическом излиянии. И это выразилось в некотором сгущении мрачных черт героя, в выборе кровавой развязки повести.
Противоречия страстей — вот узел трагедии, и в этом безвыходность положения современного героя.
Однако Пушкин затрагивает вопрос шире. Так ли уж идиллична жизнь цыган, так ли они ограждены от разрушающей силы страстей? Правда, зло явилось к ним извне. Но ведь оно могло возникнуть и в их собственной среде. И это выразил Пушкин в заключительных стихах эпилога:
Но счастья нет и между вами,
..
И под издранными шатрами
Живут мучительные сны.
И ваши сени кочевые
В пустынях не спаслись от бед,
И от судеб защиты нет.
Уже в этих стихах Пушкин совершенно явно отказывается от рецептуры «счастья», а следовательно и от того, чтобы на чьи-то плечи, хотя бы на плечи героя поэмы, взваливать всю тяжесть ответственности за «роковые» беды, за беззащитность человека от судьбы.
«Золотой век» для Пушкина не выход, не средство спасения. Пушкин не требовал от истории движения вспять, от современного человека отказа от цивилизованной жизни, от «просвещения» в любой его форме; он не ставил идеалом человечества примитивное сознание. Но он показывал трагическое положение современного человека и в поисках причины зла находил его в самом обществе, в отношениях человека к человеку. Анализ общества в романтических поэмах был лишен историчности. Зло, по мнению Пушкина, заключалось в самой «природе человека», в извечных «страстях». Об этом говорилось и в «Кавказском пленнике», но с наибольшей ясностью выражено именно в «Цыганах». «Цыганы» — не только последняя из южных поэм, но и завершающая и самая зрелая. Этой поэмой он исчерпал романтическую тему, доведя ее до последнего выражения.
Примечания
299
300 Пушкин и искусство, M. — Л., 1937, стр. 208—209.
301 Публия Овидия Назона XV книг превращений с объяснениями А. Фета. М., 1887, стр. 9.
302 А. Куницын—7.
303 Там же, стр. 37.
304 Энциклопедия прав, лекции в записи А. М. Горчакова (глава «Право государственное, о естественном состоянии»). Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР, ф. 244, оп. 25, № 372, л. 40 об.
305 А. Куницын
306 De l’influence des passions sur le bonheur des individus et des nations. Introduction.
307 Там же, Ch. IV. De l’amour.
308 Там же. De l’envie et de la vengeance.
309 Н. М. . История Государства Российского, т. I, стр. IX.
310 Цитирую по статье Н. К. Пиксанова «Безвестные статьи Н. И. Тургенева» (Декабристы и их время, т. II, М., 1932, стр. 115). Слова эти принадлежат анонимному критику «Опыта теории налогов» Н. И. Тургенева.
311 А. Куницын
312 И. Киреевский писал: «Подумаешь, автор хотел представить золотой век, где люди справедливы, не зная законов; где страсти никогда не выходят из границ должного; где всё свободно, но ничто не нарушает общей гармонии, и внутреннее совершенство есть следствие не трудной образованности, но счастливой неиспорченности совершенства природного» («Нечто о характере поэзии Пушкина». Московский вестник, 1828, ч. 8, № 6, стр. 185—186. Цензурное разрешение номера 19 сентября 1828 г. Статья подписана 9.11; т. е. И. К., по порядку букв в алфавите). В эти годы из всех молодых московских любомудров И. Киреевский стоял ближе прочих к Пушкину, бывшему деятельным участником «Московского вестника». Известно, с каким сочувствием писал Пушкин о его «Обозрении» в 1830 г. на страницах «Литературной газеты». Он говорил: «Несколько критических статей г. Киреевского были напечатаны в Московском вестнике и обратили на себя внимание малого числа истинных ценителей дарования».
313 Вот совершенно иная трактовка подобной ситуации, напоминающая карамзинистское счастье в хижине. В уже цитированном сочинении де Сталь о влиянии страстей имеется такое место: «В Англии я встретила весьма почтенного человека, уже двадцать пять лет соединенного с женщиной, достойной его. Однажды гуляя вместе мы встретили цыган (по-английски gipsies), часто бродящих по лесам, в самом плачевном состоянии; я пожалела их за то, что на них соединились все бедствия природы. Но г-н Л. сказал: «Если бы для того, чтобы провести мою жизнь с нею, мне пришлось решиться на такое состояние, я бы нищенствовал тридцать лет, и мы все-таки были бы счастливы. Жена его воскликнула: Да, мы были бы самыми счастливыми на свете! Эти слова никогда не выходили из моего сердца» (De l’influence des passions. Ch. IV. De l’amour).
314 10, Отд. I, стр. 121.
315 Вопрос о власти денег обсуждался в декабристских кругах. В «Русской Правде» Пестеля об этом говорится: «...начинает возникать аристокрация богатств, гораздо вреднейшая аристокрации феодальной... аристокрация богатств, владея богатствами, находит в них орудия для своих видов... посредством коих она приводит весь народ... » (Декабристы. Отрывки из источников, стр. 151).