2
Борьба вокруг Пушкина началась еще до его ссылки на юг. Здесь следует вспомнить события, развернувшиеся в Вольном обществе любителей российской словесности. К началу 1820 г. руководство Обществом было в руках членов тайных обществ и их единомышленников. Председателем Общества был Ф. Н. Глинка. Однако в Обществе было довольно сильное правое крыло в лице мелких, обиженных талантом писателей, вряд ли исповедовавших какие бы то ни было политические убеждения, стремившихся отнюдь не из высоких побуждений показать свое усердие перед властью. Это были Борис Федоров, князь Н. А. Цертелев и несколько человек с еще более темными именами.
В ноябре 1819 г. эта группа получила своего вождя в лице Василия Назарьевича Каразина. В. Н. Каразин — фигура сложная и противоречивая. Он сыграл некоторую роль в истории русского просвещения: так, по его инициативе в 1802 г. был учрежден Харьковский университет. С другой стороны, он принял вполне определенное участие в борьбе с декабристским движением, участие, мало отличающееся от роли доносчиков вроде М. К. Грибовского или А. К. Бошняка.
Каразин был избран помощником председателя Общества и привлечен к изданию журнала Общества «Соревнователь просвещения и благотворения» («Труды Вольного общества любителей российской словесности»). Он выступил 1 марта 1820 г. с речью «Об ученых обществах и периодических сочинениях в России». В действительности темой его речи были критика органа Общества и предложение изменить его направление. Речь эта хотя и была «одобрена» (т. е. принята к напечатанию) большинством голосов, но здесь же возбудила сомнения, а потому решено было рассмотреть ее на чрезвычайном заседании. Возражения были, по-видимому, резкие. В печатном тексте речи,5 выпущенном 3 марта, мы находим примечание автора, в котором он говорит, что некоторые члены Общества «несправедливо изъяснили намерение сего предложения» (стр. 1). Далее автор доказывает, что не собирался заводить «распри самолюбия». Последние слова, видимо, — цитата из замечаний его противников.
Речь свою Каразин сразу начал с совершенно определенных политических заявлений, которые не могли быть сочувственно приняты значительной частью присутствовавших. Начав с восхваления правительства и сказав о необходимости просвещения, Каразин продолжал: «Конечно... правительство есть то орудие провидения, которому мы должны предоставить наибольшее, наиважнейшее в сем участие» (стр. 1). Автор ставил вопрос, в каком направлении следует воздействовать на общественное мнение. Благоприятным знаком считал Каразин, что это общественное мнение слагается «в высших классах народа». «Достойнейшее духовенство, военные и гражданские чиновники, служащие правительству, помещики, лучшее купечество, благовоспитанные художники: не чернь, собирающаяся из питейных домов на площади, как в Англии и Франции, будут у нас иметь голос» (стр. 10). Оратор обрушивается на «мнимые права человека», на «свободу совестей», «столько препрославленные и столько во зло употребленные в XVIII столетии» (стр. 3). Таким образом, не оставалось никакого сомнения, что восхваление правительства было отнюдь не риторической фигурой, к которой в эти годы иногда прибегали для прикрытия истинных намерений; в речи Каразина кипела злоба на всё, что было связано с освободительными и демократическими идеями века.
Всё это было введением к предложению радикально изменить характер издания Общества — журнала «Соревнователь». И здесь Каразин всячески намекает, что журнал должен быть передан в руки старшего поколения членов Общества, с отстранением молодежи. Он говорит о «необузданности юношеской», о том, что общества должны быть составлены «из людей ума зрелого или по крайней мере неиспорченного, допускающего благонамеренное влияние на себя просвещенной опытности» (т. е. из молодежи можно допустить лишь тех, которые не будут перечить «старейшим») (стр. 4). Когда же доходит дело до того, что именно в журнале оратору не нравится, он указывает на «мадригалы и вздохи сказочных любовников», на «легкие стихотворения и переводы невинных романов», вообще на всё, что напоминает «дружеские собрания молодых людей, провождающих вечера во взаимном себя упражнении в правилах и тонкостях словесности» (стр. 4, 5). Каразин возмущается «шарадами на гор-ох, соблазнительными элегиями или стишками в альбомы» (стр. 7). Он возмущается поэтами, воспевающими «восход солнца, пение птичек, журчание ручейков» (стр. 8). Он призывает отказаться от той поэзии, которая имеет целью «нежить, баловать воображение людей праздных» (стр. 9). «Не почитайте меня педантом, м. м. г. г., с седыми моими волосами осуждающим то, что меня самого восхищало в молодости; школьною своею ферюлею разгоняющим Эротов, опрокидывающим чаши Анакреоновы, смешно восстающим на новых Овидиев и Тибуллов. Никто им не возбраняет писать страстные их элегии и прельщать ими Коринн. Но позвольте усумниться в том: что ежели бы при Августе или Траяне Рим имел периодические сочинения, и притом издаваемые обществом, удостоенным покровительством государя, элегии те нашли в них место» (стр. 10—11).
В качестве положительных примеров литературных произведений, появляющихся на страницах «Соревнователя», Каразин называет «басни Ф. Н. Глинки», «идиллии В. И. Панаева» и сцены из трагедии Б. Федорова «Смерть Цезаря». Эта трагедия удостоилась такой характеристики: «Автор в ней обнаруживает не республиканские начала, и весьма удачно состязуется с Волтером» (стр. 10). Эти примеры указывают на личный характер выпадов Каразина. Глинка, как мы в этом далее убедимся, назван исключительно потому, что он был председателем общества. Панаев писал также идиллии, которые по своему содержанию нисколько не могли служить целям просвещения (в понимании Каразина) даже в сравнении с хулимыми элегиями. Состязание Федорова с Вольтером было по меньшей мере комично, но Федоров, как и Панаев, принадлежал к партии Каразина.
Все свои выпады Каразин прикрывал двумя мыслями, которые никто бы и не стал опровергать: необходимостью просвещения и соответствующих статей в журнале по разным отраслям знания и стремлением к самобытности в литературе. Но не в этих идеях был центр тяжести речи. Насколько личный характер имели хвалы, настолько же личный характер носили и нападки. Дело было не в шарадах или мадригалах, которые в те годы украшали страницы всех журналов, хотя никто не был особенным поклонником этих поэтических пустяков, удар был направлен на элегиков. Самая терминология, примененная Каразиным, впоследствии применялась в журналах при нападении на ту группу поэтов, которую имел в виду Каразин. Так, на страницах «Благонамеренного» Б. Федоров несколько позднее печатал шуточки по адресу «баловней-поэтов». Каразин имеет в виду ту группу молодежи, которую считали школой Жуковского и Батюшкова (к этим двум именам иногда присоединяли имя Вяземского). Эта группа молодых поэтов самым видным представителем имела Пушкина. Остальные были Дельвиг, Кюхельбекер, Баратынский. К ним примыкали и другие поэты (Плетнев, А. А. Крылов).
Истинный смысл выступления своего Каразин раскрыл в письме, адресованном Николаю I в 1826 г. В этом письме он говорил, что его «рассуждение об ученых обществах и периодических сочинениях в России» имело целью, «сколь благопристойность и цензура могла позволить, обратить внимание благомыслящих на небывалое у нас республиканское оных направление», а потому «озлобило» на автора «Бестужева, Кюхельбекера, барона Дельвига и других членов общества любителей российской словесности, со включением Глинки, президента оного». Каразин сообщал, что в разговоре с министром внутренних дел В. П. Кочубеем он указал на лиц, «направление умов» которых было «совсем подобное тому, каковое замечали во Франции до наступления переворота». Эти лица: С. Волконский, Кюхельбекер, Рылеев, Глинка и Пушкин. Каразин добавлял: «В. и. в. изволите сами заметить, что из прежде вышепоименованных лиц, казавшихся мне сомнительными, последний, т. е. Пушкин, один оказался незамешанным в деле, о котором да погибнет память! — вероятно потому лишь, что он был побежден милосердием, простившим ему дерзкие стихотворения».6 Итак, Каразин имел разговор доносительного характера с Кочубеем в связи с данной своей речью. Несмотря на некоторые ошибки памяти (Бестужев и Рылеев вступили в Вольное общество позднее), заявление Каразина подтверждается документами.
Речь Каразина вызвала возражения в самый день ее произнесения. Обсуждение было назначено на 15 марта. Здесь-то и обнаружилось как истинное намерение автора, так и то сопротивление, какое встретила его речь в среде членов Общества. Сохранился «журнал» этого заседания. Из него мы видим, что речь Каразина уже по своему содержанию была признана «весьма оскорбительною для общества».7 Одиннадцать членов прочитали свои «мнения» о речи Каразина. Характер этих «мнений», не сохранившихся в делах Общества, можно восстановить по косвенным свидетельствам. Так, биограф Дельвига, В. Гаевский, говоря о литературных разногласиях начала 20-х годов, писал со слов П. А. Плетнева: «Частною причиною этой литературной войны могли быть отчасти споры в Вольном обществе любителей российской словесности по поводу разногласий с вице-председателем общества Каразиным. Против Каразина сказано было несколько речей, в том числе и Дельвигом. Дельвиг говорил первый. Речь его, сравнительно с другими весьма умеренная, была заключена двустишием В. Пушкина:
Тот выражается приятно и свободно.
«Каразин, как бы не поняв иронии, благодарил поэта; но дело кончилось тем, что Каразин был исключен из общества».8
Из заявления Цертелева (поданного 26 апреля) мы узнаем, что на заседании 15 марта возник шумный и продолжительный спор. «В пылу спора члены Общества, — пишет Цертелев, — называли сочлена своего клеветником, невежею, нарушителем спокойствия и другими именами, которых повторять не смею».9 Граф Д. И. Хвостов в своем заявлении (поданном также 26 апреля) указывает, что Каразин «оскорблен лично более девяти раз словами не мягкими и нежностью не исполненными».10
На заседании 15 марта выяснилось и то обстоятельство, о котором писал Каразин Николаю в 1826 г. В журнале заседания говорится: «По прочтении сих мнений11 г. действительный член Н. И. Греч объявил, что он видел у некоторых особ такие печатные экземпляры сего рассуждения, в которых заключаются мысли особенной важности, между тем как в других экземплярах оных не содержится».12 В делах Общества сохранилось два экземпляра брошюры Каразина. В одном из них в примечании на стр. 3—4 имеются слова, отсутствующие в другом. Вот текст, общий в обоих экземплярах: «Erunt verba et voces, preterea que nihil.13 Я иногда дивлюсь статьям иных наших журналов. Хотя побожиться готов, что это делается безо всякого намерения, а так, просто, по нашей русской привычке копировать иностранных» (стр. 3—4). Далее в одном экземпляре следует отсутствующее в другом: «Сюда принадлежит прославление инсургентов, вольных (?) областей, их конституций и т. п. Подумали бы хоть раз эти господа, кому у нас адресуют они свои восклицания!.. Наши санк...ты14 читать не умеют» (стр. 4).
Это уже был явный донос на журналы, печатавшие о событиях в Испании и в испанских колониях Южной Америки. Естественно, что Н. И. Греч как издатель «Сына отечества» обратил внимание на эти доносительские строки. Впрочем, возможно, что существовали экземпляры с другими «вариантами». Заявление Греча дополнил Глинка, хорошо во многом осведомленный, так как служил у Милорадовича, генерал-губернатора Петербурга. Недаром Каразин в письме Николаю I говорил о Глинке, что он тем более опасен, что «по отличной доверенности генерал-губернатора был употреблен на секретное собирание городских слухов для высочайшего сведения».15 Здесь двойной намек — и на доверенность к Глинке Милорадовича и на то, что Глинка обманывал власти неверным освещением общественного мнения.
Журнал заседания 15 марта сообщает: «Г. председатель общества предложил на благоуважение гг. членов поступок г. Каразина, заключающийся в том, что он читал сие оскорбительное для общества рассуждение в том заседании, когда ожидали в оное г. почетного члена Н. М. Карамзина, на сей случай собственно сочиненное, напечатал с вариантами для общества предосудительными, без позволения сего сословия, пустил экземпляры в публику и чрез правительственное место поднес оное г. попечителю графу В. П. Кочубею».16
«знаменитый наш историограф», предлагается членам Общества «с Тацитом и Карамзиным» «углубиться в историю народов» (стр. 7, 8). Кочубею посвящено льстивое примечание: «Один из почтеннейших мужей в государстве, попечитель наш, граф В. П. К. сказал при поднесении нами ему адреса: „от вас, м. м. г. г., совершенно от вас зависит быть полезным и Общество ваше сделать значительным в самой большой мере!.. И я готов буду вам вспомоществовать“. Какой совет в немногих, скромных словах!» (стр. 7).
Итак, рассуждение Каразина сделалось орудием его политического доноса Кочубею (в обход Милорадовича). Каковы же были сношения Каразина с Кочубеем? Оказывается, посылка речи была лишь началом доносительских сношений с министром. Так, 2 апреля была послана Кочубею записка, в которой между прочим говорилось: «Дух развратной вольности более и более заражает все состояния... Молодые люди первых фамилий восхищаются французскою вольностию и не скрывают своего желания ввести ее в своем отечестве. Для примера представляю вашему сиятельству князя Сергея Григорьевича Волконского и пр. Сей дух поддерживается масонскими ложами и вздорными нашими журналами, которые не пропускают ни одного случая разливать так называемые либеральные начала, между тем как никто из журналистов и не думает говорить о порядке... В самом лицее Царскосельском государь воспитывает себе и отечеству недоброжелателей... это доказывают почти все вышедшие оттуда. Говорят, что один из них Пушкин по высоч. пов. секретно наказан. Но из воспитанников более или менее есть почти всякий Пушкин, и все они связаны каким-то подозрительным союзом... Стоит только вспомнить Францию и ужасное влияние, которое имели на нее тайные общества».17 Связь между этой запиской и речью 1 марта очевидна. Ознакомившись с запиской Каразина, Кочубей пригласил его на личное свидание 12 апреля. Как показывают записи в дневнике Каразина, внимание Александра I, которому Кочубей доложил записку Каразина, более всего привлекло примечание, сделанное в записке: «Кто сочинители карикатур или эпиграмм, каковые напр. на двуглавого орла, на Стурдзу, в которой высоч. лицо названо весьма непристойно и пр.».18 В дневнике Каразин наивно или лицемерно возмущается тем, что Кочубей поручил ему достать эпиграммы Пушкина. Он восклицает: «Как! Печальная и праведная картина о положении государства только и произвела!.. Лучше их совсем оставить: да идут во стретение судьбе их ожидающей».19 Однако ничего другого и не могла произвести записка, основной целью которой был политический донос на Пушкина и его товарищей-поэтов. Патетические возмущения Каразина не помешали ему и в дальнейшем осаждать Кочубея доносами с наименованием врагов своих.
Но вернемся к заседанию 15 марта. В пылу споров Каразин и его партия в составе восьми человек демонстративно покинули собрание. Осталось 19 человек, которые исключили Каразина из числа членов Общества, избрали на его место А. Е. Измайлова, охотно принявшего это избрание и, следовательно, находившегося 15 марта в рядах противников Каразина (голосование оставшихся было единогласным).
По-видимому, обстоятельства, сопровождавшие ссылку Пушкина, повлияли на соотношение сил в Вольном обществе. В дни, когда стало известно, что Пушкина за вольнодумство Александр отправляет в ссылку, сторонники Каразина, замолчавшие после 15 марта, стали развивать усиленную деятельность. С Цертелевым во главе они потребовали 26 апреля пересмотра дела. Было назначено новое заседание на 31 мая. Однако это заседание происходило в такой накаленной атмосфере, что Глинка закрыл его, не доведя до конца, и протокол не был составлен. Назначено было на 2 июня новое заседание; партия Цертелева (Каразин уже совершенно отстранился от участия в Обществе) в эти дни проявила энергичную деятельность. Еще задолго до этих заседаний она вербовала сторонников. Так, завербован был в ее ряды М. Загоскин. Появились перебежчики, в том числе А. Е. Измайлов, В. И. Панаев, Д. И. Хвостов. Было подано коллективное заявление 2 июня, в котором ультимативно требовалось, чтобы всё происшедшее было «предано забвению», с уничтожением всех документов, относящихся к спору. Иначе вся группа грозила уходом с обязательным опубликованием этого в печати, т. е. таким разглашением дела, которое после доносов Каразина могло иметь тяжелые для Общества последствия. На заседании 2 июня и было постановлено предать забвению всё происшедшее, но журнал 15 марта всё же сохранился в делах Общества.20 Однако в действительности борьба продолжалась.
поэту. На страницах журналов появились стихи, обращенные к Пушкину. Об этом немедленно Каразин довел до сведения Кочубея в записке 4 июня 1820 г. Каразин обратил внимание министра на появление в «Соревнователе» стихотворения Кюхельбекера «Поэты».
Партия Каразина, в лице Цертелева, Б. Федорова, А. Измайлова, О. Сомова и др., не удовольствовалась своей победой в Обществе. Она повела кампанию против группы поэтов, связанных с Пушкиным, печатая на страницах «Благонамеренного» и других журналов критические разборы, эпиграммы и пародии, направленные против «романтиков», их учителя Жуковского (соблюдая в данном случае большую осторожность) и против «союза поэтов» (Баратынский, Дельвиг, Кюхельбекер). Кампания продолжалась несколько лет.
С другой стороны, и в самом Вольном обществе происходила мобилизация прогрессивных сил.
А. Е. Измайлов недолго занимал пост помощника председателя, предоставленный ему после изгнания В. Н. Каразина. Уже 14 июня состоялись выборы на вторую половину года, и в помощники председателя был избран гр. С. П. Салтыков. Новый помощник председателя, кроме того, что он был сенатором и тайным советником, особых заслуг перед литературой не имел, и избрание его имело, очевидно, временный характер. Тем не менее 27 декабря он был переизбран и на первую половину 1821 г. Новая кандидатура определилась только к концу этого периода. На заседании 31 мая решено было переименовать Н. И. Гнедича из почетных членов в действительные, «уважая отличные сведения в науках, глубокое познание языка отечественного» и в уверенности, что он «в сем новом звании потщится усугубить ревность свою в трудах общества».21 В ответ на это переизбрание Н. И. Гнедич произнес 13 июня речь,22 по прослушании которой постановили «принесть г. действительному члену душевную благодарность за благороднейшие и высокие чувствования к обществу, а речь напечатать в Соревнователе».23 При перевыборах на вторую половину года Гнедич был избран помощником председателя.
«Зеленой лампы». Его литературные заслуги пользовались общим признанием. В это время он работал над переводом «Илиады», и этот перевод вызывал живейший интерес в литературных кругах. Гнедич был в дружеских отношениях со многими декабристами. Так, Рылеев посвящал ему свои «Думы».
Таким образом, избрание Гнедича на место, освободившееся после исключения Каразина и в течение года занимавшееся случайным лицом, знаменовало победу левого крыла Общества. Речь его явилась как бы программой для дальнейшей деятельности Общества и своеобразным наставлением молодым поэтам. При печатании речи возникли цензурные затруднения, и появившийся в печати текст24 искажен купюрами, ныне не восстановимыми. Тем не менее и в том виде, как эта речь напечатана, она заслуживает внимания.
Речь построена с возможной дипломатией и осторожностью. Она не лишена некоторых обязательных официальных фраз, произнесенных для смягчения впечатления. Но слушатели пропускали эти фразы и обращали внимание лишь на то, что отвечало их настроению. Вероятно, Гнедич, считавший себя опытным декламатором, самым тоном речи подчеркивал именно то, что вызывало сочувствие слушателей.
В начале речи Гнедич остановился на гражданском значении просвещения: «... невежеством, со всеми невидимыми, но опаснейшими врагами общества человеческого, имеют не меньше прав на его признательность» (стр. 130). Сказав несколько слов о значении благотворительности, которой занималось Общество, основную часть речи Гнедич посвятил значению просвещения и задачам литературы.
Идеи просветительства и филантропии, вдохновляющие передовые круги русского общества Гнедич положил в основу своей речи. Он утверждает могущество человеческого слова: «... перо писателя может быть в руках его оружием более могущественным, более действительным, нежели меч в руках воина» (стр. 136). Гнедич отрицает значение светской литературы и тем подходит к понятию национальной литературы, хотя и не формулирует этого. К «литературе света» он относит тех писателей, «которые, усилием и навыком приобретая известную легкость в слоге, заставляют читать себя и слушать». Таких писателей Гнедич именует «ласкателями света»: «угодниками всех прихотей моды и духа времени, они рабы мнений» (стр. 137). Провозгласив таким образом независимость писателя как основное требование, Гнедич указывает, что главная задача литературы есть воздействие на общественное мнение и борьба за общее благо во имя любви к человечеству. «Писатель своими мнениями действует на мнение общества; и чем он богаче дарованием, тем последствия неизбежнее. Мнение есть властелин мира». «Писатель сражается с невежеством наглым, с пороком могущим, и сильных земли призывает из безмолвных гробов на суд потомства. Чтобы владеть с честию пером, должно иметь более мужества, нежели владеть мечем» (стр. 138). Гнедич предостерегает поэта от того, чтобы «ласкать могуществу». Гнедич прославляет бедность: «на сем пути человек узнает человека и научается любить его: ибо видит, что большая часть людей несчастны». «Фортуна ж и Меценаты, которых он будет искать, продают благосклонности свои за такие жертвы, которых почти нельзя принесть не на счет чести» (стр. 140).
Обращаясь к поэзии, Гнедич прежде всего обращает внимание на язык. «Наконец писатель да любит более всего язык свой. Могущественнейшая связь человеческих обществ, узел, который сопрягается с нашими нравами, с нашими обычаями, с нашими сладостнейшими воспоминаниями — есть язык отцов наших! И величайшее уничижение народа есть то, когда язык его пренебрегают для языка чуждого. Да вопиет противу зла сего каждый, ревнующий просвещению, да гремит неумолкно и поэзией и красноречием! Пусть он в жолчь негодования омачивает перо и всем могуществом слова защищает язык свой, как свои права, законы, свободу, свое счастие, свою собственную славу!» (стр. 140—141).
Не отрицая за поэтами права воспевать любовь, Гнедич направляет внимание на героические темы. Указывая, что писатель должен идти не вслед за веком, а впереди его, он говорит: «В такое время нужно чрезмерить величие человека, нежели унижать его» (стр. 145).
никто не сомневался, что из всех поэтов молодого поколения именно Пушкину принадлежит первенство.
Все эти события, развернувшиеся в Вольном обществе, показывают, что обстоятельства ссылки Пушкина содействовали тому, что уже ранее существовавшие партии и группировки в литературных кругах определились с полной ясностью. Теперь стало совершенно очевидно, кто является союзником и кто противником Пушкина. Связь между литературными спорами и спорами политическими совершенно выяснилась. Раскол, произошедший в Вольном обществе, был вызван политической борьбой. Он привел к победе левого крыла Вольного общества, руководимого членами тайного общества. После этого руководство перешло в руки писателей-декабристов.
С этого же времени руководители Вольного общества — Рылеев и Бестужев — входят в непосредственную переписку с ссыльным Пушкиным, и эта переписка принимает всё более и более дружеский характер.
Именно в эти годы, непосредственно после ссылки, популярность Пушкина быстро растет и общее мнение присуждает ему первое место среди плеяды русских поэтов. Уже не пытаются оспаривать его первенства и самые его противники.
задачи и разрешает их. Именно период ссылки на юг и в Михайловское совпадает со временем полного расцвета поэзии Пушкина, полного его освобождения от какого бы то ни было ученичества, полной его оригинальности.
5 Хранится в Рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР, ф. 58, № 4, лл. 103—114. («Входящие бумаги высочайше утвержденного С. Петербургского Вольного общества любителей российской словесности 1820 года»). В дальнейшем указываются страницы печатного экземпляра.
6 Письмо с пропусками напечатано в «Русской старине» (1870, т. 2, декабрь. стр. 532—545). Пропуски восстановлены в книге Б. С. Мейлаха «Пушкин и русский романтизм» (М. — Л., 1937, стр. 60—61).
7 Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР, ф. 58, № 26, л. 70.
8 Современник, 1853, т. 39, № 5, стр. 60.
9 4, л. 277.
10 Там же, л. 279.
11 Речь идет о мнениях, высказанных по поводу речи Каразина.
12 Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР, ф. 58, № 26, л. 70 об.
13 «Будут слова и крики, и сверх того ничего» (стих Овидия, вошедший в поговорку, здесь слегка изменен).
14 «санкюлоты».
15 См.: Б. Мейлах. Пушкин и русский романтизм, стр. 61.
16 Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР, ф. 56, № 26, лл. 70 об. — 71.
17 Базанов. Вольное общество любителей российской словесности. Петрозаводск, 1949, стр. 176—177.
18 Там же, стр. 177.
19 Там же.
20 «Вольное общество любителей российской словесности» (стр. 166 и сл.).
21 Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР, ф. 58, № 27, л. 116.
22 Смысл речи Н. И. Гнедича вскрыт в статье И. Н. Медведевой «Гнедич и декабристы» (Декабристы и их время, Изд. АН СССР, М. — Л., 1951, стр. 129—135).
23 Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР, ф. 58, № 27, лл. 124 об. — 125.
24 Соревнователь, 1821, ч. 15, кн. 2, № 8 (цензурное разрешение 1 июля), стр. 130—147.