Томашевский Б. В.: Пушкин и французская революционная ода (Экушар Лебрен)

ПУШКИН И ФРАНЦУЗСКАЯ РЕВОЛЮЦИОННАЯ ОДА (ЭКУШАР ЛЕБРЕН)

Раскрыть имя поэта, зашифрованное в оде Пушкина «Вольность» формулой «возвышенный галл», значит не только присоединить еще одно имя к тем именам, которые так или иначе связаны с Пушкиным; это значит назвать того, по чьим следам шел Пушкин по собственному его признанию; это значит, наконец, определить ту литературную и идейную среду, в которой возникла пушкинская ода.

Именно в данном случае можно говорить о влиянии, не боясь многозначности этого слова, так как влияние это осознано и признано самим поэтом.

Более двадцати лет тому назад в краткой заметке я коснулся вопроса о том, кого именно Пушкин имел в виду под перифрастической формулой «возвышенный галл».¹ Тогда мною было названо имя Экушара Лебрена вместо традиционного имени Андре Шенье. Краткость заметки и ее задача (раскрытие смысла пометы на одной из старых копий «Вольности») не позволили тогда полностью развернуть проблему, а потому вопрос считается до сего времени окончательно не решенным. Во многих изданиях комментаторы попрежнему упоминают, в связи с этими стихами Пушкина, имя Андре Шенье.² Делались попытки расшифровать слова Пушкина иначе, выдвигались другие имена в роли вдохновителя Пушкина. Поэтому необходимо к данному вопросу вернуться еще раз и привести в известность все материалы, какими мы располагаем по этому поводу.

Прежде всего, обратимся к точному тексту оды Пушкина и постараемся уяснить реальное содержание его слов.

Обращаясь к «грозе царей, свободы гордой певице» (т. е. к «музе вольности», поэзии свободы), Пушкин пишет:

Открой мне благородный след
Того возвышенного галла,
Кому сама средь славных бед
Ты гимны смелые внушала.
Питомцы ветреной Судьбы,
Тираны мира! трепещите!
А вы мужайтесь и внемлите,
Восстаньте, падшие рабы!

Здесь несомненно только то, что Пушкин имеет в виду французского поэта, воспевавшего свободу в значительную историческую эпоху (средь «славных», т. е. знаменитых бедствий, calamités mémorables).³ Однако к этим скудным данным можно присоединить еще подсказываемые контекстом предположения, обладающие достаточной вероятностью. По-видимому, призываемый певец свободы исключал возможность монархической интерпретации его гимнов, так как за несколько строк та самая муза, которая вдохновляла «возвышенного галла», названа «грозой царей». Можно предполагать, что среди произведений этого поэта имеются мотивы изобличения царей. Точно так же надо думать, что, изобличая тиранию, данный поэт выступал против нее в защиту народных прав. Обращение к тиранам и рабам, непосредственно после воззвания к имени поэта, в известной степени показывает, о чем может писать поэт, идущий по следам данного автора. Следует учитывать, что слово «восстаньте» в политико-поэтической лексике Пушкина не обозначает еще призыва к восстанию, мятежу, и синонимично современному «воспряньте»; однако в данном случае противопоставление народа царям определенно говорит, о какой свободе идет речь.

Помимо того, в тексте наличествуют черты, определяющие искомого поэта. Это — поэт возвышенный, т. е. по всей вероятности — лирик. Кроме того, его «гимны» воспевают Свободу. Термин этот не отличается определенностью. Хотя во французской гражданской лирике и часто встречаются термины chant, hymne, dithyrambe, но поскольку это слово употреблено в стихотворном контексте, где о поэзии не говорится иначе, чем о пении, возможно и более широкое истолкование слова, а именно как оды вообще.

«Вольности» достаточной известностью, чтобы у современников не возникало сомнений в том, о ком идет речь. Отмечу здесь, что известны два старых списка, в которых это имя раскрыто: в обоих случаях назван Лебрен. Это раскрытие имеет свое значение как восприятие современниками текста Пушкина. Но, конечно, у нас нет никаких данных утверждать, что это раскрытие имени восходит к самому Пушкину.

Принимая во внимание революционную функцию оды (независимо от положительного содержания политического учения, в нее вложенного), естественнее всего искать имя «возвышенного галла» среди поэтов французской революции.

Чтобы избежать всякого субъективизма в отборе имен многочисленных поэтов этой эпохи, я воспользуюсь официальным документом, который и приведу полностью (опуская лишь заключительный перечень композиторов), в переводе, сохраняя французскую транскрипцию собственных имен. Это — приказ (proclamation), изданный и прочитанный в Париже на Марсовом поле I вандемьера V года (22 сентября 1796), по случаю годовщины основания Республики.

«Если французский народ во все времена умел побеждать, то во все времена он умел и воспевать свои победы; но при деспотизме скованный гений мог касаться лишь немногих струн лиры: ныне свобода открывает ему полный простор для полета; Пиндары и Тиртеи умножаются, и по ним Европа узнает, что если мы умеем защищать свободу нашей доблестью, мы также умеем привлекать к ней любовь нашими песнями.

Вот имена поэтов и музыкантов, которые содействовали украшению национальных празднеств со времени завоевания свободы и к которым народ обращается с данью признательности.

В первом ряду идут народный представитель Marie-Joseph Chénier;

Гражданин Lebrun, член Национального института наук и искусств, пиндарический слог которого (dont le genre pindarique) семь раз прославил в разные времена свободу, искусства и наши победы;

Гражданин Théodor Desorgue, который так же семь раз поспешил смешать свое поэтическое пенье с нашими песнями радости, и гражданин Compigni, известный главным образом похоронной песнью на смерть Ферро и элегической песнью усопшим Жиронды;

Наконец, гражданин Rouget de Lille, истинный Тиртей Франции по силе своей марсельской песни, которой он является и композитором и поэтом одновременно, песни, которая дала столько побед Республике, которая так дорога нашим воинам и которая заставляет врагов наших и бояться ее и петь ее.

За ними следуют только еще вступающие на открывающееся перед ними поприще, подавая большие надежды, граждане Baour-Lormian, Varson, Dravigni, Pillet, Fline, Lachabaussière и гражданка Pipelet».

Прежде всего, необходимо устранить имена, которые никак не подходят под формулу «возвышенный галл». Начинающие поэты, перечисленные в конце, так и не проявили себя в достаточной степени, за малыми исключениями. Баур-Лормиан (1770—1854), написавший всего лишь несколько гражданских стихотворений, не мог привлечь внимания Пушкина с этой именно стороны своего творчества. Он дебютировал, когда революция была уже на исходе, и быстро перешел с тем революционного патриотизма на темы прославления Наполеона. Вскоре, после Ста дней, он с той же легкостью писал послания Людовику XVIII. Если он и достиг некоторой известности, то более как переводчик «Освобожденного Иерусалима», как автор оссианических поэм и нескольких трагедий, а больше всего как жертва бесчисленных эпиграмм. Варсон, по-видимому, искаженное имя. Это едва лине Varon (1761—1796), поэт весьма малого масштаба. Dravigni, конечно — искажение имени Davrigni или d’Avrigni (смотря по обстоятельствам). Этот Давриньи (1760—1823) получил некоторую известность своим гимном (музыка Мегюля) для празднества в честь Барра и Виала в 1794 г. (7 термидора II года). Однако, если у него и была некоторая известность, то только как драматурга. Объектом его гражданской поэзии был преимущественно Наполеон, при котором он получил должность драматического цензора при министерстве полиции. Должность свою он сохранил до самой смерти, т. е. оставался политическим цензором и при Бурбонах, реставрацию которых он дважды приветствовал.

Более известен Pillet, вернее Fabien-Pillet (1772—1855), но известен он более как последовательный реакционер, вообще же от политических тем он воздерживался, писал мелкие стихотворения и случайные пьесы, приобрел некоторую известность эпиграммами. Репутацией революционного поэта обязан пьесе «Wenzel» (1794) и стансам на изготовление пушек, пороха и селитры того же времени. В его репертуаре имеются куплеты на рождение римского короля и на возвращение Бурбонов. Это типичный представитель мелкой поэзии.

Fline — опять искаженная фамилия Flins (1757—1806), поэта, никогда не возвышавшегося над посредственностью,⁴ равно как и de Lachabeaussière (1752—1820). Оба они занимались более драматургией, чем лирикой, и ничего заметного после себя не оставили. Что касается гражданки Constance Pipelet (1767—1845), то о ней серьезно говорить не приходится, тем более, что к эпохе создания «Вольности» она была уже княгиней Salm-Dyck. Она продолжала успешно заниматься поэзией, но славы революционного поэта не стяжала.

Все эти мелкие поэты в своих случайных гимнах, никак не выражавших их подлинных убеждений (в большинстве случаев у них не было никаких убеждений), ограничивались общими фразами, в которых выражался восторг перед успехами французского оружия и угрозы эмигрантам и монархам враждебных государств. Никакой политической доктрины, кроме абстрактных формул патриотизма, их стихи не содержали.

К их числу можно отнести и поименованных «в первую очередь» Désorgues (1750—1808), автора «Гимна в честь верховного существа» 1794 и Compigni, в действительности Coupigni (1766—1835), автора «Песни победы» 1794 г. Первый из них был искренним республиканцем, а затем почитателем Наполеона, который впрочем за одну его сатирическую песенку засадил его в сумасшедший дом, где он и кончил существование. Единственное гражданское стихотворение, пережившее автора, носит настолько ясно выраженный религиозный характер воспевания бога, что при известном настроении Пушкина оно в его глазах не искупалось наличием общих слов, в которых прославлялась свобода.⁵ Дезорг более известен эпиграмматической перепалкой с Лебреном, который написал против него не менее пяти эпиграмм; это не лучшие эпиграммы Лебрена; в них осмеивается горб Дезорга, его дифирамб (упомянутый выше гимн) и страсть всем читать свои стихи и в частности свой пресловутый гимн. Дезорг отвечал Лебрену жестокой эпиграммой, которая сохранилась в памяти потомства долее, чем те эпиграммы, которыми она вызвана.

Купиньи составил себе известность не гражданскими стихами, а нежными романсами, из которых более всех славится романс 1799 г. «Il est trop tard». Сатирик Депаз определил его стихом:

Le tendre Coupigni soupire une romance...⁶

Ясно, что образ «нежного» Купиньи не совпадает с образом «возвышенного галла».⁷

«возвышенного галла», как например и случайный поэт Ad. S. Boy (умер в 1793), который, правда, написал чрезвычайно популярный гимн «Veillons au salut de l’empire» (1791), распевавшийся на музыку Далерака (гимн этот известен по русскому переводу Катенина; возможно, что данный перевод послужил поводом к высылке Катенина из Петербурга в 1822 г.).⁸

Серьезными кандидатами являются только два первые имени из перечисленных в приказе: М. -Ж. Шенье и Экушар Лебрен.

Но прежде чем заняться ими, замечу, что список революционных поэтов можно было бы продолжить. Однако в числе неупомянутых в приказе поэтов нет ни одного сколько-нибудь значительного. Это были или совсем малоизвестные имена (как Дельриё, Маленгр, Талера, Лефевр, Дефорж, Т. Руссо, Суригер) или мелкие поэты, определившиеся к эпохе реставрации как законченные роялисты (революционные стихи писали Легуве, Мишо и даже редактор «Монитора» Труве, занимавший в 1814 г. место среди самых крайних реакционеров). Один из таких поэтов, Дора-Кюбьер (автор оды Марату и других подобных произведений), с совершенным цинизмом вспоминал в первый год реставрации Бурбонов свое революционное прошлое: «Да, я патриот, я люблю родину и короля... Пусть при терроре я написал несколько произведений, которые, по-видимому, этому противоречат; но эти произведения были продиктованы самим террором: надо было писать в духе террористов, или итти на эшафот».⁹

Среди более значительных писателей можно назвать Парни, написавшего гимн для праздника юности в жерминале VII года. Но для «нежного» Парни ода совсем не характерна. Так же не характерна революционная лирика для Луве де Кувре, автора «Фобласа»; им был написан гимн, хотя и направленный против Робеспьера, но развивающий общие темы революционной свободы.

Подобные поэты понятию «возвышенный галл» никак не соответствуют.

Итак, остаются две кандидатуры.

Остановимся на первой. Мари-Жозеф Шенье (1764—1811), младший брат Андре Шенье, действительно занимает первое место среди авторов революционных гимнов. Ему принадлежит известнейший гимн Chant du départ (1794). Почти ни одно революционное празднество не проходило без какой-нибудь сочиненной им по этому поводу песни. В 1790 г. исполнялся его гимн на празднике Федерации, в 1791 г. им написан гимн по случаю перенесения праха Вольтера, в 1792 г. он принял деятельное участие в организации встречи освобожденных швейцарских солдат, восставших в Шатовьё, и воспел их в очередной оде. Напомню, что это празднество было одним из поводов политического расхождения братьев Шенье, незадолго до того выразившегося в их полемике по вопросу о народных обществах (т. е. о якобинцах). Андре Шенье в «Journal de Paris» резко выступил против празднества, и особенно против его организатора Колло д’Эрбуа. Именно этим празднеством вызвана была его сатира, одно из двух стихотворных произведений, напечатанных при его жизни.

После этого почти каждое торжество сопровождалось гимном М. -Ж. Шенье. Будучи близок к якобинцам, он оставался официальным поэтом при Робеспьере, хотя по своей политической деятельности и не занимал видного места среди монтаньяров, а перед самым термидором подвергался опасности ареста и поэтому легко воспринял линию термидорианцев после термидора, продолжая свою деятельность официально-патриотического поэта. Впоследствии он примирился и с империей.¹⁰ Применяясь к разным режимам, он, однако, всегда сохранял либеральные убеждения и боролся с реакционными течениями, о чем свидетельствуют его сатиры (против Шатобриана, Делиля и др.).

Казалось бы, внешние данные о поэтической деятельности М. -Ж. Шенье делают вероятным предположение, что именно его имел в виду Пушкин в «Вольности». Но этому противоречит то, что Шенье никогда не занимал первых мест в литературе. Из всех его гимнов в памяти удержался только Chant du départ, и то более благодаря музыке Мегюля. Гимны его ограничиваются общими фразами свободолюбивого патриотизма. В его собственном литературном наследии они занимают скромное место. Его имя вызывает в первую очередь представление о революционной драматургии, и его «благородный след» можно понимать только в значении путей гражданской трагедии (главные его произведения «Карл IX», «Генрих VIII», «Фенелон» продержались в репертуаре французского театра до 1805 г.).¹¹ Гимны для национальных празднеств являлись для него не столько делом литературы, сколько политическим мероприятием: он приписывал большое воспитательное значение организации патриотических народных празднеств и неоднократно высказывался в этом смысле с трибуны законодательных собраний, членом которых он был (Конвент, Совет пятисот).

Обратимся теперь к имени Экушара Лебрена, «революционного Пиндара», как называли его современники. К началу революции Лебрен был уже сложившимся поэтом: он родился в 1729 г. и начал писать уже в 14 лет. «В 26 лет Лебрен уже занял место в первом ряду лирических поэтов», пишет его биограф (в либеральной Biographie nouvelle des contemporains, 1823 г.). В первый период своей поэтической деятельности он писал преимущественно элегии классического образца, но постепенно перешел на оды. Именно как одописец встретил он революцию. В первый период революции он занимал крайнюю левую позицию. Тот же биограф, придерживавшийся умеренно либеральных взглядов, писал: «Его революционные оды, в которых поэтический восторг усилен еще восторгом свободы, возмущали среди его современников даже его почитателей: в них часто находили исступление мятежника». Большое значение революционных од в творчестве Лебрена, главным образом, и было причиной споров вокруг его имени. Неполное признание его литературного достоинства в значительной степени объясняется тем влиянием, каким обладали в критике начала XIX в. реакционные и консервативные элементы, и лишь отчасти нападками ранней романтической критики, хотя неполное забвение его имени и относится ко времени окончательного торжества романтической поэзии, когда развенчаны были все имена «великих» лириков классической школы, порядка Делиля и даже обладавшего почти вековой славой Жана-Батиста Руссо. Почти никто в эпоху господства классического стиля не мог предвидеть такой переоценки репутаций. И поэтому автор цитированной биографии совершенно убежденно писал:

«Когда безвозвратно угаснут поэтические раздоры и раздоры политические, вновь вспыхнувшие, Франция оценит Лебрена так, как Англия ныне ценит Мильтона. Она увидит в нем поэта, по меньшей мере равного Жану-Батисту Руссо в эпиграмме и в оде, но более богатого высокими образцами в обоих жанрах. Прекрасные оды Лебрена в такой степени объединяют в себе силу мысли и смелость выражения, часто счастливого, они одушевлены столь возвышенным восторгом, что не явится унижением для первого французского лирика, если мы поставим Лебрена на один с ним уровень».

Вот оценка, данная одам Лебрена Мари-Жозефом Шенье (Tableau historique de l’état et des progrès de la littérature française depuis 1789. Писано в 1816 г.): «Квинтилиан справедливо сказал, что Эсхил был так возвышен, что это достоинство доходило у него до недостатка. То же можно сказать о Лебрене. Но если можно упрекать его в изобилии фигур и злоупотреблении ими, в излишней смелости выражений, в чрезмерной склонности соединять слова, не сочетаемые между собой, то лишь одна зависть может оспаривать в нем глубокое знание поэтического языка, искусную гармонию, и этот прекрасный беспорядок — существенное свойство жанра, который он преимущественно разрабатывал. А потому, хотя он был превосходен в эпиграмме, хотя он дал образцы замечательных красок в поэмах, к несчастью неоконченных, он обязан в первую очередь своим одам тем бессмертием, которое он себе пророчил; и воздавая справедливую оценку его памяти — пусть это удивит некоторых предубежденных судей наших дней, — мы утверждаем, что для потомства он будет одним из трех великих лириков Франции» (Шенье имеет в виду Малерба и Ж. -Б. Руссо).

Чтобы охарактеризовать меру репутации Лебрена в годы создания «Вольности», приведу еще одно мнение о нем критика, напечатавшего несколько статей со специальной целью обличить недостатки Лебрена и унизить его славу. Это — Дюссо, критик газеты «Journal des Débats». В фельетоне 16 августа 1811 г. он писал: «Репутация Лебрена, которая не представляла ничего величественного до революции, невероятно возросла в эти годы, с которыми были в таком явном соотношении, — или, пользуясь выражением, возникшим в самые эти годы, находились в совершенной гармонии — и талант поэта, и характер его ума, и его стиль, и его манера: слава его выросла до размеров странного, причудливого призрака среди молчания критики и криков мятежников; ее внезапный и быстрый рост был бы не так подозрителен, если бы на нем была печать более спокойной эпохи, когда безумие всех родов не достигло бы всяческого триумфа: Экушар Лебрен был Пиндаром в таком же роде, как Бруты и Публиколы его времени».

«возвышенное» (sublime) считалось одной из специфических черт его одических вдохновений.

Стихи Лебрена нередко переводились на русский язык. Так, в «Аонидах», кн. III, 1799, напечатаны два перевода од Лебрена, сделанных А. В. Храповицким (как рассказывает И. Дмитриев, они напечатаны по его настоянию).¹²В «Свитке муз» 1803 г. помещен отрывок из второй песни поэмы «La Nature» (переведенной В. Попугаевым, причем заголовок Лебрена «La Liberté» заменен другим: «Бог»); в «Вестнике Европы» 1811 г. П. Вяземский напечатал перевод анакреонтической оды (под названием «Признанье»); в том же журнале в 1812 г. помещен перевод рассуждения Лебрена об оде; часто переводились эпиграммы Лебрена: Дмитриев перевел «On vient de me voler...» («Я разорился от воров»). Эту же эпиграмму перевели А. Измайлов и А. Илличевский; Батюшков — «О la maudite compagnie» («Всегдашний гость...»), Вяземский — «Pour mettre en pièces mon quadrain» («Моей рукой ты ранен был слегка»), «Que stupidité cotise» («Пусть остряков холодных тупость»), «Lubin, mon barbier» («Кто свяжется с цырюльником Лукою»), Д. И. Хвостов — «Non La Harpe au serpent...» (эту же эпиграмму перевел А. Илличевский), и др.

Из этой библиографической справки уже явствует, что имя Лебрена особенно часто встречается в сочетании с русскими именами карамзинистов. Популярность Лебрена в России явствует также из следующей эпиграммы И. Дмитриева, в которой имя Лебрена употреблено как нарицательное имя одописца (1801):

Гордись пред галлами, московский ты Парнас!

Херасков, Карамзин, князь Шаликов, Измайлов
                                                                      и т. д.

Совершенно естественно заключить отсюда, что с ранних лет Пушкину было внушено, если и не почитание этого имени, то по крайней мере внимательное отношение к нему. К сожалению, в произведениях Пушкина мы не находим прямого отзыва об этом поэте. Однако знакомство с ним очевидно из тех немногих упоминаний, какие мы у него находим. В ноябре 1824 г. среди прочих заказов брату Пушкин просит выслать ему сочинения Лебрена (odes, élégies etc.).¹³ Делая пометки на полях «Опытов» Батюшкова, Пушкин немедленно отмечает на эпиграмме «Всегдашний гость...», что это перевод; оригинал ему был хорошо известен: он цитировал его в письме к Е. Хитрово 21 января 1831 г.

«Рассудок и любовь» (1814) с видоизменяющимся рефреном, изображающим спор рассудка с любовью:

«Молчи, молчи!» рассудок говорил,
А плут Эрот: «Скажи, ты сердцу мил!»

На аналогичную тему имеется ода Лебрена: «Спор любви и рассудка» (Débat de l’Amour et de la Raison)

Amour me dit: Aime Lucile.
’aime pas.¹⁴
(изд. 1811 г., т. I, стр. 297).

В стихотворении «Истина» (1816) Пушкин пишет, как мудрецы искали истину в колодце,

Но кто-то, смертных благодетель,
.................

И, осушив до капли чашу,
Увидел истину на дне.

У Лебрена есть ода «A mes amis, dans un festin», которая заканчивается следующими двумя строфами:

Je sais qu’un Partisan de l’Onde
ème entêté
Jadis, pour le malheur du Monde,
Rêva qu’au fond d’un puits logeait la Vérité.
Mais le Dieu charmant de la Treille
Pour déconcerter ce rêveur

Et c’est là, chers Amis, qu’elle attend un Buveur.¹⁵

(изд. 1811 г., т. I, стр. 50).

В апокрифических мемуарах Смирновой приводится сообщение о фантастическом разговоре Пушкина, который будто бы, говоря о декабристах, прочитал наизусть французские стихи об Арионе:

Jeune Arion, bannis la crainte...¹⁶

— строфа из оды Лебрена «Арион». Таким образом и эта тема является общей и для Пушкина и Лебрена. Надо отметить, что ода Лебрена точнее следует мифу, от которого Пушкин отступил, так как и не имел намерения пересказывать античный миф.

Отмечу еще, что Лебрен написал оду на мотивы Exegi monumentum Горация. И в данном случае можно говорить только о столкновении тем, так как, во-первых, ода Лебрена далеко отходит от Горация (и французские критики утверждали, что она превосходит латинский оригинал), а во-вторых, на русском языке создалась уже до Пушкина традиция подражаний этой латинской оде.

Наконец, можно с некоторым вероятием отметить факт одного литературного воздействия стихов Лебрена на стихи Пушкина. Одним из наиболее популярных произведений Лебрена считалось его «Epître sur la bonne et mauvaise plaisanterie». Даже по признанию его хулителя Дюссо, это послание относится к лучшим его произведениям. Даже Лагарп, с которым Лебрен в этом послании обошелся весьма жестоко, пишет в своем «Лицее»: «Послание о насмешке лучше оды Бюффону. Правда, и в нем имеются еще ошибки, стиль неровен, перегружен эпитетами и отвлеченностями; но в этом стихотворении имеются хорошо сделанные стихи».

Рассуждая на тему, какая насмешка допустима и какая нет, Лебрен восстает против литературной брани. На примере Лагарпа он показывает, как об нем можно сказать одно и то же, но разным способом:

De Laharpe, a-t-on dit, l’impertinent visage
’est qu’un outrage.
Je veux qu’un trait plus doux, léger, inattendu,
Frappe l’orgueil d’un Fat plaisamment confondu.
Dites: ce froid Rimeur se caresse lui-même:
Au défaut du Publique il est juste qu’il s’aime;
’est signé grand Homme et se dit Immortel
Au Mercure! Ces mots n’ont rien qui soit cruel.¹⁷

(изд. 1811 г., т. II, стр. 129).

Мало вероятно, что Пушкин не был знаком с этим произведением, поэтому мы имеем основание сблизить это место послания Лебрена с эпиграммой Пушкина «Журналами обиженный жестоко». В обоих случаях игра построена на двух «редакциях» брани — «неприличной» и допустимой в литературном обиходе. Конечно, здесь не приходится говорить ни о влиянии, ни о заимствовании, так как у Пушкина разработка этой темы дана в совершенно другом применении. Однако не исключена возможность, что именно знакомство с посланием Лебрена подсказало Пушкину сюжет его эпиграммы 1829 г.

И гул дубрав горам передавал
Мои задумчивые звуки...

При этом он цитировал стихи Парни и к ним добавлял следующее:

«И приведенное нами трехстишие Парни характеризует не столько этого поэта, сколько вообще современную ему поэтику. Вот, к примеру, на ту же тему (влюбленный в разлуке повторяет имя милой, а эхо воспроизводит его) стихи из VIII элегии 4 книги знаменитого Пиндара XVIII века Лебрена (Ponce-Denis Ecouchard Le Brun, 1729—1807):

, du fond de ces bois sombres
Prolongeait mes accents, égarés sous leurs ombres
Les antres, les forêts, les rochers attendris
’Eglé, répondaient à mes cris.¹⁸

Мы не случайно привели пример из Лебрена. Кажется, имя его не было произнесено ни Пушкиным, ни в пушкинской литературе, и все же трудно предположить, чтобы Пушкин, при своем широком знакомстве с французской литературой, не знал этого прославленного его времени поэта. Любопытно отметить одну его довольно длинную элегию (2-ю в 3-й книге «Элегий»), в которой он умоляет Делию о свидании, обещая ей защиту Венеры и т. д. Содержание ее для нас неважно, но в ней есть один мотив:

Toi, Délie, ose fuir un Argus odieux,
Ose: Venus sourit aux coeurs audacieux.¹⁹

Совпадение и самого мотива и имен (Делия, Аргус; вообще же эти имена часты во французской эротике) с теми, что встречаются в самом раннем его, известном нам стихотворении, очевидно и указывает на заимствование именно из этого источника».²⁰

вероятно, только к констатированию общих элегических формул и традиционных «фигур». Элегии Лебрена относятся к первому периоду его поэтической деятельности и принадлежат к литературной традиции, господствовавшей до Парни. Это — уснащенные цветами французской мифологической лирики подражания латинским элегикам. Для Пушкина элегия начинается с Парни, а потому нет основания предполагать не только влияния, но даже и основательного знакомства Пушкина с элегиями Лебрена.

Прежде чем перейти непосредственно к тем произведениям Лебрена, которые Пушкин имел в виду в своей «Вольности», остановлюсь еще на двух соображениях, которые выдвигались против имени Лебрена в данном контексте.

Первое возражение — это вопрос о понимании термина «гимны». Можно ли считать «гимны» синонимом «од»? Мною уже было сказано, что в поэтическом словоупотреблении нет ничего невозможного и в таком толковании термина. Даже в прозе терминология не так уже была устойчива.²¹Вот, например, отзыв об одной оде Лебрена: «Tels sont les principaux traits de ce chant républicain, où, parmis quelques légères négligences, il y a plus de vraie poésie que dans tout ce qu’on nous a donné depuis longtemps sous les titres ambitieux et menteurs d’odes, d’hymnes, de dithyrambes»²² («Moniteur», 6 февраля 1793). В рецензии говорится об оде в строгом смысле этого слова, написанной по всем правилам классических од (Ode patriotique sur les évènements de l’année 1792, depuis le 10 août jusqu’au 13 novembre), и за пределами цитированного места она везде в рецензии именуется просто одой. Следовательно, если позволительно оду назвать «песнью», то также вполне допустимо назвать ее гимном. Не следует забывать, кроме того, что именно в революционное время Лебрен написал и несколько гимнов в точном смысле этого слова. Таков гимн «La Bataille de Fleurus», исполнявшийся на праздновании 11 мессидора II года, «Chant du banquet républicain pour la fête de la Victoire» (музыка Кателя для хора с духовым оркестром, 10 прериаля IV года), «Chant dithyrambique pour les fêtes de la Liberté» (9 термидора VI года), «Hymne pour le 21 janvier» (музыка Бертона, 2 плювиоза VII года).

что до V года республики таких произведений было исполнено семь, а Лебрен продолжал писать революционные гимны и после этой даты. Следовательно, само количество гимнов Лебрена не так уж мало.

Однако, повторяю, было бы ошибкою ограничивать слова Пушкина исключительно этими гимнами, потому что и в бытовом отношении не делали большой разницы между одами и гимнами. Так, одну оду Лебрена, посвященную Бюффону, положила на музыку m-lle de Beauménil, и небезызвестная Жанлис пропела ее перед Бюффоном.

Возникает другой вопрос: могли ли быть Пушкину известны революционные оды Лебрена? Собственно этот вопрос может возникнуть по отношению к любому поэту, поставленному на место Лебрена: революционные оды в России не пользовались благосклонностью цензуры и не имели открытого распространения. Однако не следует преувеличивать значения запрета на подобного рода произведения. Все-таки какие-то «смелые гимны» «возвышенного галла» Пушкин знал и, значит, эти произведения до него доходили. Надо было обладать наивностью Бенкендорфа, чтобы серьезно добиваться, откуда Пушкин с Дельвигом могли знать слова революционной песни Ça ira, процитированные ими в «Литературной газете».

Сочинения Лебрена вышли в четырех томах в 1811 г.²³ В это издание не вошли его революционные оды, кроме одной самой известной из них («Sur le vaisseau Le Vengeur»). Редактор издания Женгене писал: «Не вызовет удивления полное отсутствие в этом томе некоторого количества весьма известных од, может быть для многих единственно известных им од автора. Они уже давно напечатаны и находятся у всех на руках. Но из соображений, которых нет нужды здесь излагать, они в данное издание не могли войти». Но оды Лебрена сохранились не только в его сочинениях 1811 г. Они печатались в популярных изданиях, например, в «Альманахах муз», достаточно представленных в частных собраниях начала XIX века, несколько его од помещено на страницах «Монитора», а коллекции этой газеты за годы революции тоже не были такой редкостью. Газета эта считалась главным историческим источником по годам революции; комплекты ее подбирались и находились в продаже (во Франции). Были они и в России. Можно думать, например, что такой комплект номеров «Монитора» был у Михаила Орлова. По крайней мере по выходе в свет книги Жозефа де-Местра «Considération sur la France» в 1814 г. Орлов написал автору восторженное письмо (оно напечатано в позднейших переизданиях книги де-Местра), в котором сопоставлял книгу с «многотомными» комплектами революционного «Монитора» и характеризовал эту газету как «сборник человеческой мудрости и свидетельство о ее бедности», где «записаны усилия людей, действия и слова, и ничтожность этих усилий». Такая характеристика не оставляет никаких сомнений, что «Монитор» ему был доступен. Если же вспомнить роль Орлова в «Арзамасе», то становится вероятным и для Пушкина знакомство с газетой за годы революции. Наконец, следует считаться с возможностью распространения революционных произведений в рукописях — явление обычное в начале века.

«Молодой вертопрах должен... знать наизусть или сам быть сочинителем эпиграмм, пасквилей и песен предосудительных на русском языке, а на французском — знать все самые дерзкие и возмутительные стихи и места самые сильные из революционных сочинений».²⁴Произведения Лебрена входили, конечно, в число «самых дерзких и возмутительных стихов».

Как бы то ни было, популярность имени Лебрена была такова, что вряд ли его произведения были большой редкостью; так или иначе, они должны были доходить до читателя. Поэтому в рассмотрении его революционного творчества нет необходимости ограничиваться одами, вошедшими в собрание 1811 г.

Еще одно возражение может возникнуть. Можно ли оды Лебрена назвать «смелыми»: являлось ли смелостью воспевать революцию при революционном режиме и проявил ли он достаточную смелость в своем личном политическом поведении?

Распространено было мнение о политической переметчивости (versalité) Лебрена. Едва ли не главным поводом к этому мнению послужила популярная эпиграмма Дезорга, цитируемая всякий раз, как заходит речь о Лебрене:

éau le plus funeste
D’une lyre banale obtiendrait les accords;
       Si la peste avait des trésors,
Lebrun serait soudain le chantre de la peste.²⁵

Этой эпиграммой можно объяснить появление имени Лебрена в известном «Словаре флюгарок» (Dictionnaire des Girouettes), появившемся в 1815 г., после второй реставрации Бурбонов.

А отношения Лебрена с Дезоргом характеризуются многочисленными эпиграммами, писанными против Дезорга Лебреном. Дезорг был одной из жертв неистощимой желчности Лебрена, и он отомстил ему тем же оружием. Таким образом показания Дезорга являются сугубо субъективными. По существу он совершенно не прав: не материальная заинтересованность привела Лебрена к революционным гимнам: с наступлением революции он не приобрел сокровищ, а, наоборот, лишился своих прежних доходов.

Не слишком убедительны и факты, которыми располагает автор «Словаря флюгарок» (comte César de Proisy d’Eppes, издавший свой словарь анонимно). Заметочка в словаре не велика. Приведем ее, опуская цитаты. Имя Лебрена сопровождено двумя флажками (мера его переметчивости; максимальное количество флажков в словаре — двенадцать: это количество мы находим при именах Фуше, Талейрана и некоторых других). Текст заметки таков:

«Секретарь князя Конти, великого приора Франции (1782); в 1783 г. появилась его ода «Les Rois». Строфы этой оды ничем не похожи на строфы другой его оды: Ode patriotique sur les évènements de l’année 1792. Сборник революционных стихотворений покойного Лебрена был весьма объемист. Он кончил тем, что посвятил свою музу хвалам Наполеону, сперва похвалив его как военачальника:

Et l’heureux Bonaparte est trop grand pour descendre
        Jusqu’au trône des rois.²⁶

».

Заметка заключается эпиграммой Дезорга.

Итак, обвинение сводится к тому, что Лебрен писал оды при трех режимах. Но суть заключалась не в том, что Лебрен и его современники-поэты оставались на родине, не эмигрируя, а в том, кто из них при всех режимах сохранил единство политической линии, не встречая каждый переворот одинаковыми восторгами и предательством. Между тем, Лебрен никогда не выражал ни поспешной торопливости, ни услужливой готовности в своих одах. Его раздражительный характер и едкие эпиграммы нажили ему много врагов. Победа реакционно-монархического режима Бурбонов содействовала тому, что память этого певца революции предана была поруганию. Прямые нападения на его революционные оды прикрывались также литературными нападками на «пиндарический» стиль и злоупотребление метафорами и всякого рода риторическими украшениями. Литературная борьба прикрывала борьбу политическую. Однако в кругах не реакционного настроения никто не упрекал Лебрена ни в продажности, ни в переметчивости. Никто не оспаривал характеристику, которую он дал сам себе в следующей антологической эпиграмме:

Souvent j’aurais pu m’enrichir:
Des Biens on m’eût ouvert la source;
échir;
Et, toujours prêt à s’affranchir,
Mon Courage fut ma ressource.

Это осознание своей смелости должно быть принято во внимание.²⁸

Впрочем, в тексте Пушкина эпитет «смелый» отнесен не к автору, а к гимнам. Оды Лебрена были поэтическим выражением французской революции и выражали смелость самой революции.

из поэмы «О природе», среди которых имеется песнь о свободе, предшествовали революционным событиям. Его ода «Les Rois», которую ему инкриминирует «Словарь флюгарок», написана в 1783 г., а напечатана уже в начале революции, в 1789 г. Следовательно, сам автор в ней не видел ничего противоречащего его новым идеям. И в самом деле, наряду с изображением идеальных монархов, Лебрен включил туда и следующую строфу:

Tyrans! Les Nations someillent...
        Ah! si jamais ils se réveillent
Ces peuples souverains détrônés par les rois!
        Si les abus de la puissance
à l’homme enfin le premier de ses droits,
        La douce et fière indépendance!
        Oh! qu’alors ma lyre superbe,
        Rival des chants de Malherbe,
Aimerait à conter nos maux évanouis!..²⁹

контрреволюционной коалиции. В трудной обстановке революционной борьбы, которой угрожает вторжение извне, он совершенно искренно оставался на посту поэта народных празднеств и возбуждал народный патриотизм независимо от того, кто именно в данный момент имел перевес. Так же поступал и его друг Мари-Жозеф Шенье. Но оба они, проникнувшись при Конвенте идеями якобинства и монтаньярства, в то же время не примыкали к группе Робеспьера. В частности, например, М. -Ж. Шенье рассматривал казнь своего брата Андрэ как удар сторонников Робеспьера против него самого. Оба они были типичными термидорианцами, но не из «болота», а из монтаньяров. Поэтому оба они проповедовали весьма левые взгляды, но одновременно протестовали против тактики террора, поскольку террор исходил из политической группировки, им чуждой. Поэтому у того и у другого мы найдем стихотворные ламентации против режима якобинской диктатуры, возглавлявшейся Робеспьером. Так, М. -Ж. Шенье написал оду «Sur la Situation de la République Française, durant la démagogie de Robespierre et de ses complices» (Prairial, an second de la République. — Juin 1794), a Лебрен — оду: «Chant d’un philanthrope pendant les Horreurs de l’anarchie»; кроме того, он охарактеризовал этот период в эпиграмме:

Bon dieu! l’aimable siècle où l’homme dit à l’homme:
          Soyons frères... ou je t’assomme!³⁰

(изд. 1811 г., т. III, стр. 233).

В эпоху, когда процветала система так называемых dénonciations civiques, Лебрен писал:

’aime qu’on soit bref et juste en réponse.
Au plus méchant des méchants Barbouilleurs,
Au plus braillard des braillards Bredouilleurs
Quelqu’un disait: Toi qui n’as pas une once
De vrai talent, et pas un sou d’ailleurs,
— Je dénonce.³¹

(изд. 1811 г., т. III, стр. 113).

И Шенье и Лебрен в числе других якобинцев приветствовали брюмер. Но и в этом не было измены убеждениям. Как пишет биограф Шенье в Biographie nouvelle des contemporains, 1822 г., «Шенье вошел в заговор 18 брюмера; но доказано, что этим он стремился к ниспровержению Директории, а не к возвышению Бонопарта». Олар в своей «Политической истории французской революции» говорит: «Наиболее видные умы того времени, Бертоле, Монж, Лаплас, Шапталь, Кабанис, Мари-Жозеф Шенье, ученые, поэты и мыслители были убеждены в том, что этот молодой генерал, математик и философ, организует республику по их мечтаниям» («Histoire politique de la Révolution Française», 1901, p. 694). Шенье попал в ряды оппозиции республиканского направления. Стихи Бонапарту, приведенные в «Словаре флюгарок», доказывают, что Лебрен разделял убеждения своего друга и единомышленника и не стремился к тому, чтобы Наполеон «спустился до трона королей». И сам автор словаря довольствуется голословным намеком на изменение политического тона в позднейших одах Лебрена, не имея возможности процитировать что-либо убедительное в этом отношении.

При Наполеоне положение Лебрена улучшилось: в то время как при Директории он был выселен из предоставленной ему квартиры (не слишком роскошной: только из двух комнат), Наполеон декретом от 12 мая 1806 г. наградил за его труды ежегодной пенсией в 6000 франков.³²Но это объясняется не тем, что Наполеон оплачивал уже оказанные ему услуги, а тем, что в его интересах было привлечь на свою сторону республиканскую оппозицию, особенно в лице писателей и ученых, которых он, тем не менее, не долюбливал как «идеологов». Конечно, Лебрен был для него безвреден. Поэт продолжал воспевать победы французского оружия и гениального полководца французских войск. Иногда он отпускал мадригальные комплименты, например:

à mon héros la muse qui m’inspire?
Ses exploits l’ont chanté mieux que n’eût fait ma lyre.³³

(изд. 1811 г., т. III, стр. 278).

Похвала довольно тощая. Этим почти и ограничивалась деятельность Лебрена в эпоху Империи, что составляло резкий контраст в сравнении с его плодовитостью при республике. «Лебрен оставил лиру» (Lebrun a déposé sa lyre), писал Вине, характеризуя состояние поэзии при Наполеоне. А в то время желчь не покидала Лебрена, несмотря на его семьдесят слишком лет. Режим Наполеона вызывал протест в душе старого вольнолюбца. Им была пущена эпиграмма, появившаяся в печати значительно позднее. Она направлена против фельетониста из «Journal des Débats», небезызвестного Жоффруа, французского Булгарина:

Si l’empereur faisait un pet,
’il sent la rose,
Et le Sénat aspirerait
A l’honneur de prouver la chose.³⁴

Это несколько уравновешивает вынужденные похвалы Бонапарту.

Лебрен жил и умер вольнолюбивым поклонником республики, ненавидящим тиранов.³⁵

«смелые» по отношению к произведениям Лебрена разрешается следующей цитатой из поэтики, напечатанной при втором издании «Собрания образцовых русских сочинений и переводов в стихах» 1821 г. и писанной Иосифом Евс. Срезневским (дядей академика). Там в первом томе на стр. LXV мы читаем: «Лебрень (Lebrun) весьма известен по своим смелым одам».

Чтобы составить себе некоторое представление о революционных одах Лебрена, необходимо учитывать следующее обстоятельство: резкость революционного тона его од еще не свидетельствует о крайности его политических идеалов. Лебрен принимал революцию во всех стадиях ее развития как пламенный «патриот», в революционном значении этого слова. Он ждал именно от революции победы своих политических идеалов вольности и равенства, а, во-вторых, он видел опасность внешнего нашествия. Своей лирикой он стремился поднять силу сопротивления своей страны.

По существу же Лебрен был либерален в духе свободомыслящих людей старого порядка. Его политические идеалы происходили от Монтескье. В оде своему другу Бюффону «Sur les détracteurs» (На злословящих) он писал:

Le croirez-vous, Races futures?
J’ai vu Zoïle aux mains impures,
ïle outrager Montesquieu!
Mais quand la Parque inexorable
Frappa cet Homme irréparable,
Nos regrets en firent un Dieu.³⁶

(изд. 1811 г., т. I, стр. 8).

«Природа», вспоминая век Людовика XIV, он говорил:

... un siècle ouvert par Richelieu,
Donne en fermant son cours Voltaire et Montesquieu,
Nobles et derniers fruits du plus brillant des âges!³⁷

В ином тоне писал Лебрен о Дидро:

Mêlant parfois Socrate à l’Arétin,
Et des Bijoux Romancier libertin,
Gonflé d’emphase, ampoulant l’apostrophe,
Sur ses tréteaux criait d’un grave ton:
«Je me souviens d’avoir été Platon
Et je prétends, d’une main plus hardie,
Echafaudant mon Encyclopédie
Sur maint volume, exhaussé jusqu’aux Cieux
Régir les Rois et gourmander les Dieux».
âille; et voulant être impie,
Qui le croirait? il ne fut qu’ennuyeux.³⁸

(изд. 1811 г., т. II, стр. 230—231).

Против Энциклопедии Лебрен писал эпиграммы. Несколько снисходительнее он относился к Ж. -Ж. Руссо, но и о нем писал без всякого уважения.

Le Génévois, ce sublime Erostrate,
était honneur,
Brûla le Temple; et fuyant le Bonheur
Trouva la Gloire, Amante trop ingrate,
Par vanité s’érigeant en Vaurien,
Disait tout bas: «Je suis le vrai Socrate»;
êveur n’en crut rien,
Mais on pardonne à qui rêve si bien.³⁹

(изд. 1811 г., т. II, стр. 231).

В лирике Лебрена изобилуют мотивы одиночества на лоне природы: пребывание в сельском уединении он систематически противопоставляет городской суете и обольщению богатством. Но эта проповедь не смыкается с идеями Руссо. Лебрен отнюдь не сторонник первобытного уклада жизни. Напротив, новейшие достижения цивилизации, научные открытия и изобретения часто являются предметом его од.

С одной стороны, в оде «Против роскоши» Лебрен пишет:

’une Onde pure
Celui qui, rejetant un Luxe empoisonneur
Sait cultiver en paix les Biens de la Nature
        Dans le silence du Bonheur!⁴⁰

(изд. 1811 г., т. I, стр. 316).

Disparais, limite insensée,
Qu’au noble essor de la Pensée
Oppose un Vulgaire odieux!
Il est de nouvelles Conquêtes;
êtes
Pour le Génie audacieux.
          (Les conquêtes de l’homme sur la nature,⁴¹
          (изд. 1811 г., т. I, стр. 337).

Cet Astre, Roi du Jour au brûlant Diadème
’aveugles Feux, et s’ignore lui-même
Esclave étincelant sur le Trône des Airs;
Mais l’Astre du Génie, intelligente Flamme,
        Rayon sacré de l’âme,
A sa libre Pensée asservit l’Univers.⁴²

Политические идеи одической поэзии Лебрена не блещут разнообразием по тематике. Они переходят из одного произведения в другое, мало изменяясь. Наряду с общими местами проповеди вольности, он часто возвращается к теме преступлений, совершенных королями. Обыкновенно при этом фигурирует имя Карла IX и упоминается Варфоломеевская ночь. Наряду с Карлом IX встречается и упоминание Людовика XV. Так, еще до революции в послании к министру Калонну Лебрен писал:

Que dis-je? c’était peu que d’être ruiné;
J’ai vu de Dubarri l’Esclave couronné,
Du nom Français alors flétrir toute la gloire,

Je l’ai vu s’endormant au bruit de nos revers,
De ses honteux exploits remplir son parc de Cerfs.⁴³

(изд. 1811 г., т. II, стр. 235).

Эти темы перешли и в революционную лирику Лебрена.

«Природа», которую он начал писать еще в 1770 г., но не кончил ее. В первом отрывке он касается Карла IX:

Contre la Nation lâche conspirateur,
Devant tout l’avenir mon vers accusateur
Traîne sur l’échafaud ta mémoire insolente,
Du meurtre de ton peuple encor toute sanglante;
ône affreux je grave de ma main;
De ses propres sujets Charles fut l’assassin.⁴⁴

Любопытно, что в том же 1789 г. друг Лебрена Мари-Жозеф Шенье поставил трагедию «Карл IX, или Варфоломеевская ночь».

В следующем, 1790 г. появились другие отрывки из поэмы. В них между прочим читаем:

Déesse des grands coeurs, Liberté que j’adore,
’as-tu plongé dans l’horreur des enfers
Le premier qui reçut ou qui donna des fers!
L’homme à l’homme est égal. О mortelle infamie!
L’homme a reçu de l’homme une chaîne ennemie:
L’un vendit l’univers par trop de lâcheté,
’autre, plus lâche encor, crut l’avoir acheté.⁴⁵

Главным революционным произведением Лебрена считается его «Ode patriotique sur les évènements de l’année 1792, depuis le 10 août jusqu’au 13 novembre».⁴⁶ Ода эта была издана отдельной брошюрой и затем включена в «Альманах муз». Автор начинает:

C’est depuis longtemps que ma lyre,
Amante de l’égalité,
éludait à la liberté
Dans son prophétique délire.
Ces jours prédits à nos neveux
Devancent et comblent nos voeux;
Ma lyre n’est point mensongère:

Et leur couronne passagère
Expire sur le front des rois.⁴⁷

Далее следуют строфы, обращенные к Людовику XVI и Марии Антуанетте (couple trop fallacieux)⁴⁸ и посвященные процессу короля. Предсказывая казнь короля, Лебрен переходит к перечислению преступлений, совершенных королями против народов. На первом месте фигурирует Карл IX. Далее излагаются военные события. Касаясь сражения при Жемап, автор говорит:

’est inaccessible
A qui prétend vaincre ou périr.
Ce cri vivre libre ou mourir!
Est le serment d’être invincible.⁴⁹

Отдельные строфы этой оды Лебрен включил в гимн по поводу сражения при Флерюсе (26 июня 1794 г.). По-видимому, подобное перенесение строф из од в гимны и обратно Лебрен практиковал и по отношению к другим своим революционным произведениям. Так, в значительной части строф одна из его од совпадает с «Гимном о 21 января» (годовщина казни Людовика), исполнявшимся в 1799 г. Этот гимн начинается:

Les flammes de l’Etna sur ses laves antiques
Ne cessent de verser des flots plus dévorants:
Des monstres couronnés les fureurs despotiques
’ajouter aux forfaits des tyrans.
        S’il en est qui veuillent un maître,
        De rois en rois dans l’univers,
        Qu’ils aillent mendier des fers,
        Ces Français, indignes de l’être.⁵⁰

Rien n’absout les tyrans; quand un roi fut rebelle,
Toujours la nation put dicter son trépas;
La voix du peuple entier n’est jamais criminelle;
Et nous le sommes tous, si Louis ne l’est pas.⁵¹

Sur leurs restes sanglants la monarchie expire;
Siècles de servitude, un jour brise vos fers!
Au sceptre usurpateur succède un juste empire.
République! tu nais pour venger l’univers.
       ’il en est, etc...
Ah! pour être à jamais triomphante et paisible
Donne au mèrite seul les rangs et les emplois:
Mère d’enfants égaux, sois une, indivisible,
Mais que ta liberté soit esclave des lois.
       ’il en est, etc...⁵²

Гимн замыкается двумя строфами, где опять упоминается Варфоломеевская ночь и Карл IX — король-палач:

Oui! consacrons nos mains dans le sang des perfides.
Pour venger son pays tout Français est soldat;
Mais laissons aux tyrans les poignards homicides,
’un peuple égorgé le vaste assassinat.
       S’il en est, etc...
Un roi de ces horreurs peut seul être capable:
Tel fut ce roi bourreau qu’on nomme en frémissant;
Mais un peuple! sa loi doit punir le coupable:
émis, c’est le rendre innocent.
       S’il en est, etc...⁵³

В оде, являющейся развитием данного гимна (и отличающейся от него отсутствием припева), тема законности и справедливости изложена еще в ряде строф:

Tout empire sans doute a des moments extrêmes,
Ou la nécessité commande la rigueur:
à nos lois suprêmes,
Mais il faut que le fer soit juste en sa fureur,⁵⁴
.................
Mais telle est des tyrans la maxime terrible:
La justice n’est point une vertu d’état.
’injustice heureuse est-elle moins horrible?
Et jamais la verttf fut-elle un attentat?⁵⁵
....................
Il n’est point’sans vertus de juste indépendance.
De notre liberté gênéreux conquérants,
’atroce licence;
Est-ce aux vainqueurs des rois d’imiter les tyrans?⁵⁶
 .....................
Aux fourbes couronnés laissons la ruse oblique,
L’art des Machiavels est lâche et soupçonneux.

De la fraternité qu’elle serre tes noeuds!⁵⁷
..........................

Здесь же Лебрен дает характеристику политических систем:

Une mâle vertu fonde la république;

Entre ces deux pouvoirs le pouvoir monarchique
S’élève sur un trône appuyé par l’honneur.
.................
L’honneur! et qui peut donc honorer des entraves?
ôt despote impunément,
En vain il adoucit le joug de ses esclaves:
Rien n’est plus dangereux qu’un despote clément.⁵⁸

В этих строфах замечательно точное воспроизведение основной схемы Монтескье. Чтобы это было ясно, приведу буквальные цитаты из «Духа законов»: Книга вторая, глава первая: «Il y a trois espèces de gouvernements: le républicain, le monarchique et le despotique».⁵⁹

Книга третья, глава девятая: «Comme il faut de la vertu dans une république et dans une monarchie de l’honneur, il faut de la crainte dans un gouvernement despotique».⁶⁰

Обратимся еще к некоторым одам и песням Лебрена.

В своей «Песне на республиканском банкете для праздника Победы» (1796 г.) он прославляет победы республиканского оружия. Среди прочих воззваний к свободе мы читаем такой куплет:

Vils tyrans, qu’un flatteur caresse,
Pâles d’un stérile courroux,
émissez de notre allégresse.
Mais vous, peuples, rassurez-vous...⁶¹

Этот куплет можно поставить в прямую связь со стихами «Вольности»:

Тираны мира! трепещите!
А вы мужайтесь и внемлите,

Чтобы закончить характеристику политических од Лебрена, остановлюсь еще на двух из них: Первая — это ода «На энтузиазм», дважды переведенная на русский язык, конечно, со смягчением политической части. Это одна из популярнейших од Лебрена. Относительно того, мог ли знать Пушкин эту оду, отпадают всякие сомнения. Написана она в 1795 г. Вот две строфы из нее, смысл которых вполне раскрывается, если принять во внимание, что «honneur» означает монархию, a «vertu» — республику.

L’honneur enfanta ces Miracles;
Mais, ô céleste Liberté!
Quand la Vertu rend tes Oracles,
ède à ta Divinité.
О du Français nouvelle Amante,
Vierge belliqueuse et charmante,
Comme il te suit dans les Combats!
Rival de Rome et de la Grèce,
ûle de ton ivresse!
Comme il triomphe sur tes pas!
..................
О Liberté! que tes Orages
Ont de charmes pour les grands coeurs:

D’où leurs Noms s’élancent vainqueurs.
Victime de ton beau délire
Dût mon sang arroser ma lyre,
Content, je mourrai dans tes bras!
’affreux Tyrans menacée,
A-t-on vu la Muse d’Alcée
Pâlir à l’aspect du Trépas?⁶²

(изд. 1811 г., т. I, стр. 79—81).

Другая ода, уже цитированная выше, это ода «Les Rois», писанная в 1783 г. Мы убедимся по ней, что Лебрен имел право сказать в одной из революционных од:

’osai, quand le sceptre arma la tyrannie,
D’un vers républicain épouvanter les rois;
...de la liberté l’indomptable génie
Sut toujours enflammer et mon coeur et ma voix...⁶³

Эти стихи в большей степени, чем писанные во время революции, рисуют политические идеалы Лебрена. В них он не воспевает происходящие события, а рисует программу будущего. Эта ода содержит ряд прямых цитат из Монтескье: так образ мудреца, отказавшегося от власти, взят из «Персидских писем» (письмо XIV); в дальнейшем имеются переложения из «Духа законов» (гл. V, гл. XIII и др.).

Ainsi la force aux mains sanglantes,
       L’orgueil aux brigues, insolentes,
Conquérants de la terre, en devinrent les rois:
       Ainsi leur race criminelle
ône de fer sut enchaîner les lois
Qui n’auraient tonné que sur elle.
De là ces publiques furies,
Ces prodiges de barbarie,
Néron, Caligula, ces monstres couronnés

Pour frapper d’un seul coup les peuples consternés
       N’eût voulu qu’une tête au monde.⁶⁴

Описав разрушительное значение королевской власти, Лебрен характеризует рабство под двойной тяжестью трона и алтаря:

Mais si l’encensior fanatique
       à la hache despotique
Jure de l’univers l’esclavage éternel,
       C’est alors que la race humaine,
Sous le poids écrasant du trône et de l’autel
       Rampe et meurt en baisant sa chaîne.⁶⁵

Renversez, détruisez ces tours, ces noirs remparts,
       Complices de la tyrannie;
Que de la liberté, sur leurs restes épars,
       S’élève et plane le génie.⁶⁶

Voulez-vous mériter l’empire?
       De l’humanité qui soupire
Calmez, séchez les pleures, craignez de perdre un jour.
       Condamnés à l’orgueil du trône,
’amour,
       Rois, expiez votre couronne.⁶⁷

Далее Лебрен обличает монархию в ее средствах управления. Он изобличает королевский двор и переходит к системе lettres de cachèt и негласного суда:

Brise les cachets tyranniques
       De ces oppresseurs politiques,
âle citoyen nocturnes ennemis!
       Si leur vengeance est légitime,
       Qu’à la sainte clarté du flambeau de Thérnis
               Elle ose frapper sa victime!
               Qu’à son tour soit jugé lui-même
               ème
       Et souilla trop longtemps la pureté des lois!
               Que la justice réparée
Soit du bonheur public et du trône des rois
       La base éternelle et sacrée.⁶⁸

«Вольности» Пушкина.

Итак, обозрение политической лирики Лебрена показывает, что содержанием ее является система Монтескье, воспринятая в условиях революции. Темы лирики Лебрена — проповедь вольности, ограниченной законностью. Закон — основное условие гражданского общежития. В разительном противоречии с принципами вольности и законности находилась практика французской монархии, и Лебрен часто возвращается к теме преступлений, совершенных французскими королями. Казнь Людовика XVI послужила предметом для нескольких его од. Эту казнь он оправдывает, так как она совершена в законных формах суда. Наоборот, монархомахия без судебных гарантий не встречает сочувствия Лебрена: «Поражать без Фемиды значит виновного делать невинным». Из двух форм правления, положительно охарактеризованных в «Духе законов», Лебрен, участник республиканской революции, избирает строй республиканский. «Добродетель» для него выше «чести».

Если мы обратимся к «Вольности» Пушкина, то здесь мы встретим тоже проповедь идей Монтескье, но в условиях монархического государства и в эпоху, когда судьба политической свободы в передовых кругах связывалась с торжеством конституционного строя во Франции после реставрации Бурбонов. Поэтому Пушкин иначе ставит вопрос о двух строях. Но если он склоняется ближе к решению самого Монтескье, то причина этого не в чистоте политической системы, а в исторической обстановке 1817 г. Отсюда же и различная оценка казни Людовика. Для Лебрена — это акт законности, волеизъявление нации; для Пушкина это — «преступная секира», упавшая при молчании народа и закона. Опять-таки, достаточно вспомнить то символическое значение, какое было придано казни короля в эпоху Реставрации, чтобы понять исторические корни взглядов Пушкина.⁶⁹

Вот основные и существеннейшие отличия идеологии «Вольности» от системы политической лирики Лебрена. Со всем тем, основы политических взглядов и темы поражают своим сходством. Та же система Монтескье определяет политические выводы. Точно так же закон является спасительным средством, без дальнейшего анализа, о каком законе идет речь.⁷⁰ Ни Пушкин, ни Лебрен не допускают и мысли, что закон сам может быть системой организации насилия. И тот и другой обличают союз престола и алтаря. «Славные ошибки предков» Людовика достаточно обличены в одах Лебрена. Сочетание вольности с законами, равенство граждан перед законом, торжество справедливости на судах, отрицательное отношение к дворцовому перевороту, даже если он устраняет преступного царя, — всё это находим одинаково как у Лебрена, так и у Пушкина. Любопытны и фразеологические совпадения, например, «monstre couronné» и «увенчанный злодей» в сочетании с именем Калигулы. Заключительные стихи «Вольности»

Народов вольность и покой

находят близкую параллель в цитированных уже стихах из оды «Les Rois».⁷¹

Сближает с Лебреном оду «Вольность» и революционный пафос произведения, с обращением к народу и царям, по всем правилам одической риторики высокого классического стиля. Сама идея воспользоваться политической системой Монтескье для стихотворения, которое в данной обстановке могло звучать только как революционное, подсказана всей деятельностью Лебрена. Это, конечно, не подражание; Пушкин, как он сам определил, «шел во след» Лебрену, по-своему разработав темы, которые нашел в революционной лирике своего предшественника.

Лирика Лебрена полностью оправдывает характеристику его как «возвышенного галла» и без противоречий раскрывает перифраз Пушкина.

«возвышенного галла» другие имена. В первую очередь надо коснуться имени Андре Шенье. К сожалению, версия эта, получившая на долгое время всеобщее признание, никогда и никем не обосновывалась. В самых подробных комментариях к «Вольности» (в изданиях Венгерова и старом академическом) совершенно отсутствуют какие бы то ни было доводы в пользу Андре Шенье. Впервые его имя указано в форме простой сноски в заграничном издании Гербеля «Стихотворения А. С. Пушкина, не вошедшие в последнее собрание его сочинений», 1861 г. и затем в той же форме включено в русские издания Ефремовым (начиная с издания 1880 г.). В других изданиях ограничиваются простой констатацией, и то главным образом в качестве аргументации в пользу того, что «Вольность» писана в 1819 г. Принято было такое толкование слов Пушкина под прямым влиянием образа Шенье в стихотворении Пушкина 1825 г. Попытку осмыслить подобное понимание текста дал только Юрий Веселовский в статье «Пушкин и Шенье» (сочинения Пушкина под редакцией Венгерова, том III, стр. 583). Процитировав четверостишие из «Вольности», Ю. Веселовский пишет:

«Желая порвать с «Цитеры слабою царицей», «разбить изнеженную лиру» и выступить в роли певца свободы, обличителя произвола и угнетения, Пушкин невольно вспомнил одного из наиболее ярких представителей идейной, тенденциозной поэзии во Франции и в этот момент хотел итти по его следам, вдохновляться его песнями».

Прежде всего напомню хронологическую справку, приведенную мною в статье 1917 г. В письме А. И. Тургенева Вяземскому от 5 (17) августа 1819 г. уже упомянута «Ода на свободу» Пушкина. А первое издание стихотворений А. Шенье вышло в свет не ранее 9 (21) августа. Таким образом, как бы ни датировали мы «Вольность», она написана раньше появления в свет собраний стихотворений Шенье. Следовательно, вполне естественно возникает вопрос, в какой мере возможно допустить знакомство Пушкина с произведениями Шенье и его именем в момент написания «Вольности». Конечно, Пушкин мог слышать об Андре Шенье в связи с именем его брата, по тому времени весьма известного писателя. Когда Плетнев получил от Пушкина стихотворение «Андрей Шенье», он писал ему: «Козлов... выслушав твоего Шенье, просил тебе дать знать, если ты не помнишь, что брату Шенье после, когда поднята была голова Андрея, подали безыменную записку: «Каин, где брат твой Авель?» (письмо 26 сентября 1825 г.). Эти сведения взяты не из вступительной заметки к сочинениям Шенье, а представляют собой отзвук клеветнической кампании, которую вела газета Мишо «La Quotidienne» против М. -Ж. Шенье из соображений не слишком чистой политики (в 1796 г.), в порядке жесточайших нападок на республиканцев из лагеря роялистов. Подобные сведения, встречавшиеся и на страницах некоторых историй революции,⁷² могли доходить до Пушкина. Что же касается произведений А. Шенье, то знакомство с ними Пушкина в это время мало вероятно. До появления в свет издания 1819 г. в печати появились только следующие вещи А. Шенье: в 1791 г. напечатано отдельной брошюрой «Jeu de paume», огромное произведение в стихах, состоящее из 22 строф по 19 стихов (всего 418 стихов); произведение это осталось незамеченным. В 1792 г. на страницах «Journal de Paris» появился ряд политических статей Шенье, в которых он полемизировал с Манюэлем, Колло д’Эрбуа, Петионом, Бриссо⁷³ и также со своим братом Мари-Жозефом; среди этих прозаических статей напечатан был «Гимн о швейцарцах из Шатовье». Уже после смерти Шенье были напечатаны в январе 1795 г. «Молодая пленница» (в «La Décade», 20 нивоза), и в марте 1801 г. «Молодая тарентинка» (в «Le Mercure», 1 жерминаля⁷⁴«Génie du christianisme» Шатобриан упомянул о Шенье и привел в примечаниях два фрагмента из идиллий. Это было всё, что мог бы прочитать Пушкин ко времени написания «Вольности».⁷⁵Гипотеза, что он мог по копиям знать его стихи до их издания в 1819 г., отпадает. В своем предисловии к изданию стихотворений А. Шенье Габриэль Шенье утверждал, что бумаги поэта не выходили за пределы кабинета Дону, к которому они перешли после смерти М. -Ж. Шенье, а затем — наследников А. Шенье. Во всяком случае ни у Пушкина, ни в его окружении имя Шенье до 1819 г. не упоминается. Из доступной Пушкину литературы вряд ли он мог составить себе представление о Шенье как о свободолюбивом поэте. Он слышал о нем как о жертве революционного террора, читал его характеристику как идиллика в заметке Шатобриана, и только. Его «Гимн о швейцарцах» вряд ли мог быть ему известен. Во-первых, следует сказать, что стихотворение это названо «гимном» весьма условно.⁷⁶ Это политическая сатира, проникнутая модерантизмом; она по всем своим особенностям стиха, темы и разработки входит в цикл ямбов Шенье. Если бы Пушкину попался комплект «Journal de Paris», где эти стихи напечатаны, он должен был бы знать и прозаические статьи Шенье, направленные против активных деятелей революции. Из этих статей образа вольнолюбивого возвышенного поэта не возникает. Остается «Jeu de paume». По жанру это произведение очень далеко от од и гимнов. Будучи в положительной части развитием идей Монтескье (и недаром А. Шенье послал его Лебрену с восторженным посвятительным письмом⁷⁷), произведение это имеет целью политическую борьбу с крайними течениями, с авангардом революции. Вот первые стихи строф XVI и XVII:

Mais au peuple surtout sauvez l’abus amer
        épendance.
Contenez dans son lit cette orageuse mer.
Par vous seuls dépouillé de ses liens de fer,
        Dirigez sa bouillante enfance.
...................

        Craignez vos courtisants avides.
О peuple souverain! A votre oreille admis,
Cent orateurs bourreaux se nomment vos amis,
        Ils soufflent des feux homicides.⁷⁸

«Jeu de paume» много говорится и о свободе и еще более о законе, но все это проникнуто духом решительной оппозиции революционной партии.

Естественно может возникнуть следующий довод в пользу А. Шенье, основывающийся, главным образом, на образе Шенье в стихотворении 1825 г. «Андрей Шенье»: не достаточно, чтобы объективно Шенье не был певцом свободы, чтобы отвести его имя. Ведь мог же Пушкин видеть в нем певца вольности со своей точки зрения. В самом деле, казалось бы, достаточно, что Шенье призывает свободу и что его положительный политический идеал по существу мало отличается от политического идеала «Вольности», который, в конце концов, сводится к системе конституционной монархии. Но эту интерпретацию «Вольности» надо решительно отвергнуть и разобрать вопрос о подлинном политическом значении этой оды. Революционность произведения определяется не только прогрессивностью положительного идеала, но и силой политического отрицания. К оценке политической действенности «Вольности» должны быть применены марки того времени, когда ода возникла. В тройственной формуле Монтескье: республика, монархия, деспотия, — грань, разделяющая прогрессивный идеал от реакционной действительности, проходила между монархией и деспотией. Слово «монархия» тогда употреблялось в значении «конституция». В обстановке александровской России, особенно до речи в польском сейме о проекте распространения либеральных установлений на всю Россию, идеал конституции был уже достаточно прогрессивным началом, чтобы в сочетании с энергичным отрицанием деспотизма («Тираны мира, трепещите!») давать произведение революционное. «Вольность» была революционной одой, и только революционную генеалогию и мог ей искать Пушкин. Шенье в линии революционной поэзии никогда не был, и если он и проявил достаточное мужество в политической борьбе, за что и поплатился головой, то это мужество — совсем не та смелость, о которой говорит Пушкин и которая применима только к произведениям революционного поэта. Не следует забывать уже ранее сложившейся репутации Шенье как талантливого идиллика, бывшего жертвой революции и, следовательно, принадлежавшего к стану врагов революции. Габриэль Шенье пишет, как Шендоле (французский поэт, автор дидактической поэмы «Le Génie de l’homme», впоследствии примыкавший к романтической группе, периода религиозно-монархического романтизма) в 1814 г. заинтересовался произведениями Шенье из политических соображений: «Он думал, как и его друг Шатобриан, что молодой поэт, унесенный революционной бурей, мог бы считаться в числе роялистических писателей». Если таково было представление о Шенье в среде французских писателей в 1814 г., то откуда через три года у Пушкина мог сложиться образ Шенье — певца вольности?

Пушкин знал А. Шенье только как жертву революции. Этот же образ находим мы и в элегии «Андрей Шенье». Но в 1825 г. Шенье был уже хорошо известен Пушкину и дорог ему как поэт. Пушкин не скрывал аллегоричности своей элегии. Чувствуя себя в неволе, жертвой деспотизма Александра, Пушкин вызывал память другого поэта, тоже бывшего жертвой политической борьбы. Именно отсюда — из параллелизма собственной судьбе и из образа политической жертвы и возник образ Шенье — вольнолюбивого поэта. Самостоятельно такой образ в сознании Пушкина не мог возникнуть, и ко времени создания «Вольности» к тому не было никаких предпосылок.

Гипотезу об Андре Шенье приходится решительно отставить.

В последнее время возникла еще одна гипотеза. Было названо имя Казимира Делавиня.⁷⁹ «в июле 1815 г., через несколько дней после гибельного сражения при Ватерлоо он (Казимир) написал первую Месеньену. Она произвела огромное впечатление во всей Франции. Все были признательны молодому поэту, выразившему с таким подъемом и энергией чувства, заставлявшие биться все французские сердца. За этой Месеньеной последовали непосредственно еще две, и таков был восторг, возбужденный ими, что в первый год их появления было продано двадцать одна тысяча экземпляров. В эту минуту Казимир стал национальным поэтом Франции, и он был достоин этого почетного титула. Он любил славу своей страны, но он не меньше любил свободу, плодотворную свободу, одинаково удаленную от беспорядков анархии и от злоупотреблений деспотизма, и всю свою жизнь он посвятил ее прославлению и защите». Речь идет о трех первых «Messéniennes» Делавиня: «La Bataille de Waterloo», «La Dévastation du Musée et des Monuments», «Du besoin de s’unir après le départ des étrangers». Эти три стихотворения Делавинь назвал Месеньенами, по собственному его объяснению, в подражание трем элегиям, помещенным в историческом романе Бартелеми «Путешествие Анахарсиса», в качестве образцов воображаемых мессенских поэтов: «Всем известны элегии о несчастиях Мессении в «Путешествии Анахарсиса»; мне казалось возможным заимствовать у Бартелеми название Месеньены, чтобы определить жанр национальных стихотворений, которые еще никто не пробовал ввести в нашу литературу». Стихотворения Делавиня являются элегиями, но особого высокого стиля; генеалогию их Бартелеми ведет от элегий Тиртея, следовательно, в каком-то условном смысле их можно отнести к «гимнам». Из трех элегий в связи с «Вольностью» можно говорить только о третьей. В первой восславляются французские войска, сражавшиеся под Ватерлоо, но указывается, что «небо произнесло приговор; оно возродило лилии», т. е. провозглашается историческая необходимость восстановления Бурбонов, и страна призывается к созданию армии «вокруг монарха», т. е. вокруг Людовика XVIII. Во второй элегии Делавинь оплакивает произведения искусства, изымаемые пруссаками из французских музеев. Содержание третьей в изложении Ломени (Galerie des Contemporains illustres par un homme de rien, 1842, Casimir Delavigne) следующее: «Это призыв к согласию, к слиянию партий в едином чувстве патриотизма; к словам благожелательности по отношению к реставрированной монархии молодой поэт присоединяет строгие советы, благородный протест против бесчестных трактатов и уроки полезные для всех». Слово «свобода» встречается только в третьей Месеньене:

Quitte enfin ton deuil,
Liberté chérie;
Liberté, patrie,
Sortez du cercueil!..⁸⁰

О rois, pour commander, obéissez aux lois:
Peuple, en obéissant, sois libre sous les rois!⁸¹

Изложенная гипотеза не представляется убедительной. В последней элегии термин «свобода» в разных местах имеет разные значения: свобода гражданская и свобода национальная. Обе приведенные цитаты говорят о свободе во втором значении, т. е. о национальной независимости Франции. О гражданской свободе говорится в других выражениях; вспоминая революцию, автор пишет:

Le peuple mieux instruit, mais trop fier de ses droits
ébris du trône établit son empire,
Poussa la liberté jusqu’au mépris des lois,
         Et la raison jusqu’au délire.⁸²

Или в другом месте:

Cessant de comprimer la fièvre qui l’agite
épublicain, sourd aux leçons du temps
Appelle avec fureur, dans ses rêves ardents,
         Une liberté sans limite;
Mais cette liberté fut féconde en forfaits:
Cet Océan trompeur, qui n’a point de rivages
’est connu jusqu’à nous que par de grands naufrages
         Dans les annales des Français.⁸³

Здесь совершенно отсутствуют какие бы то ни было признаки того, чтобы Делавиню его элегии внушала сама вольность. И в самом деле, за свои Месеньены он получил синекуру от министра Пакье (Pasquier), известного не только своей «умеренностью», но и своей инициативой в издании исключительных законов, в борьбе с печатью и организации «превотальных судов», т. е. в легальной организации «белого террора».

Сохранившиеся отзывы Пушкина о Делавине свидетельствуют об отрицательном отношении к его творчеству. Вяземскому, ценившему драматургию Делавиня, Пушкин писал в 1825 г.: «Ты, кажется, любишь Казимира, а я так нет. Конечно он поэт, но всё не Вольтер, не Гете... далеко кулику до орла!» Хотя, конечно, за восемь лет взгляды Пушкина могли измениться, а данный отзыв имеет в виду театр Делавиня, но вряд ли бы он так отозвался о поэте, поэтические дебюты которого он приветствовал так восторженно.

Наконец, и что, пожалуй, окончательно решает вопрос, хронология противоречит гипотезе. Как бывает часто, у Ж. Делавиня произошла аберрация памяти. Три Месеньены появились не в 1815 г., а в 1818 г., в конце ноября (первые отклики на них в печати в справочнике Тиме зарегистрированы только в 1819 г.), да и не могли появиться раньше, так как в третьей Месеньене (единственной, вызывающей возможность данной гипотезы) говорится об эвакуации иностранных войск из Франции, а эта эвакуация была решена на Аахенском конгрессе в октябре 1818 г.

«Вольность» написана в 1817 г. Данная же гипотеза не является достаточным основанием, чтобы пересмотреть вопрос о дате, дважды засвидетельствованной Пушкиным, и склониться к спорной дате 1818 г., пока еще ничем не подкрепленной.

Итак, пока не будет выдвинуто гипотезы более удовлетворительной и более обоснованной, у нас нет никаких оснований пренебрегать свидетельством современников Пушкина, дважды указавших на Лебрена как на поэта, скрытого под формулой «возвышенного галла».