Соллогуб В. А.: Пушкин в его сочинениях (старая орфография)

Пушкинъ въ его сочиненiяхъ (*).

Кто бывалъ въ Риме, тотъ помнитъ длинную ватиканскую галлерею съ двумя рядами обломковъ мраморныхъ изваянiй. На право и на лево чинно разставлены заботливой рукой археологовъ остатки разбитыхъ статуй,-- тутъ туловище безъ головы, тамъ голова безъ туловища. Вы видите между ними подъ тонкими складками прозрачной хламиды бегущiя женскiя ноги, и вы останавливаетесь съ восторгомъ. Передъ вами движенiе, жизнь, истина, изящество, красота. Душа ваша радуется, объемлемая полнотою чувства передъ произведенiемъ неполнымъ, отрывочнымъ, обезображеннымъ. Вы идете далее и новый восторгъ ожидаетъ васъ, и воображенiе ваше дополняетъ то, что никогда уже на самомъ деле не дополнится, и вы невольно задумываетесь. Что бы это было, если бы все эти разрозненныя части вдругъ соединились съ недостающими имъ частями въ стройныя законченныя формы?

Точно такое же чувство овладеваетъ нами при чтенiи отрывковъ, найденныхъ въ бумагахъ Пушкина: въ нихъ виденъ весь художникъ,-- твердость его руки при набрасыванiи перваго эскиза, трезвость это взгляда на требованiя искусства, рельефность его описанiй, яркость его красокъ, точность его выраженiй и неутолимая его строгость къ самому себе, когда онъ сдерживаетъ порывъ своей фантазiи въ пределахъ естественности, простоты, лаконизма. Нельзя не благодарить издателей его сочиненiй за сохраненiе такихъ драгоценныхъ матерiаловъ. Какъ студiи великихъ художниковъ, они сделаются предметомъ изученiя для будущихъ нашихъ писателей, когда наша развенчанная словесность освободится отъ общественныхъ заботъ, и будетъ снова целiю, а не средствомъ. Въ отрывочныхъ начаткахъ Пушкина мы можемъ уловить ту первую минуту, когда мысль начинаетъ воплощаться въ слово, когда чувство еще такъ сказать ощупью ищетъ своего образа. Тутъ особенно видна личность автора, тутъ онъ прямо, безъ свидетелей, передаетъ себя бумаге.

Но за этой первой, домашней работой начинается отчетливая отделка художника,-- и тогда онъ строго самъ наблюдаетъ за собою. Онъ мало думаетъ о критике журнальной, стреляющей большею частью на авось, по поводу мелкихъ личныхъ предубежденiй; но онъ постоянно имеетъ въ виду генiальныхъ толкователей природы, и въ ихъ творенiяхъ отыскиваетъ себе законы. Онъ спрашиваетъ себя въ чемъ Рафаэль и Моцартъ нашли свою прелесть, въ чемъ Микель-Анджело и Шекспиръ были исполинами; онъ жаждетъ образцевъ, изощряющихъ понятiя, вкусъ. Онъ соединяетъ въ одно целое все отрасли искусства,-- и применяетъ ихъ къ себе. Онъ чувствуетъ, что онъ долженъ быть строителемъ, и соразмерять въ общей гармонiи все части своего зданiя. У музыки онъ спрашиваетъ свежести мотивовъ, музыкальности слога то певучаго и нежнаго, то сжатаго, торопливаго и сильнаго, то торжественно спокойнаго, смотря по изображаемымъ предметамъ. У живописи онъ заимствуетъ правильность рисунка, и тоже, смотря по надобности, то силу красокъ, то неопределительность полутоновъ. И все это должно возникнуть изъ творчества неподдельнаго, все это должно быть согрето истиннымъ вдохновенiемъ, все это должно соединять въ себе достоинства образцевъ прославленныхъ, и между темъ обнаружить прелесть новизны несомненной. Вотъ чего требуетъ художникъ отъ самого себя; вотъ къ чему онъ стремится, когда, обдумавъ свою тему, начинаетъ онъ по первымъ наброскамъ отделывать свое произведенiе. Тогда отъ минутнаго восторга созданiя переходитъ онъ постепенно къ унынiю безсилiя; тогда онъ чувствуетъ какъ всякая черта, уже определенная, ничтожна передъ идеаломъ, манящимъ его къ себе; тогда онъ изнемогаетъ и съ досадой бросаетъ въ сторону трудъ, начатый съ любовью. Этимъ горемъ горевали все художники; отъ него Брюловъ почти не могъ оканчивать своихъ картинъ; отъ него и Пушкинъ оставилъ намъ столько отрывковъ, которыми мы восхищаемся, и которыми онъ былъ недоволенъ. Но если у всехъ настоящихъ художниковъ вообще сознанiе недостижимости ихъ цели образуетъ самую горькую отраву жизни, у художниковъ русскихъ къ этой артистической болезни присоединяются еще некоторыя такъ сказать местныя особенности, зависящiя отъ нашихъ нацiональныхъ свойствъ. Вся Россiя повинуется закону спокойнаго однообразiя, который соответствуетъ характеру огромной равнины, образующей наше отечество. Однообразiе это чуждо местностямъ гористымъ, где воображенiе всегда въ разгаре, требуетъ действiя, а сопротивленiе находитъ себе прiютъ. При этой гладкой необозримости объясняются татарское иго, крепостное право, общинное устройство, семейное смиренiе, однимъ словомъ все виды послушанiя, все источники созерцательности; но постоянной драмы въ жизни нетъ. Народная поэзiя или любуется природой, даже въ снежныхъ степяхъ прекрасной, или тоскуетъ подъ гнетомъ неволи семейной. Языкъ становится описательнымъ; онъ богаче звуками многихъ другихъ языковъ, и распадается, по ходу событiй, на речь церковную, простонародную и светскую, подобныя тремъ сестрамъ, изъ которыхъ одна живетъ въ монастыре, другая въ деревне, третья въ столице, но все оне дочери одной матери, все оне одной крови, однихъ свойствъ, хотя судьбы ихъ и разнятся. Вотъ почему въ нашей светской литературе мы можемъ проследить особенности нашей сельской поэзiи, отражающей въ свою очередь географическiя условiя края. Быть можетъ, отъ самой бедности всего окружающаго насъ идеальность формъ пластическихъ, примиренiе съ природой и монотонными ея красотами обращаются для насъ въ духовную потребность. Такъ возникаетъ жажда описательности, подражанiя, дидактизма. Ее всегда сопровождаетъ чувство, чувство земное, скорбящее объ отлученiи отъ Неба желанiй и требованiй. Отъ задумчивости оно переходитъ къ отчаянiю, отъ шутки къ торжественности. Оно проходитъ по всей гамме сердечныхъ впечатленiй, оно ударяетъ во все струны лирическихъ восторговъ. Но оно не зиждетъ, не творитъ, не вдыхаетъ жизни, не порождаетъ движенiя,-- оно передаетъ, а не создаетъ действительность, оно, однимъ словомъ, не строитъ драмы, этого высшаго венца творческаго вдохновенiя. Пушкинъ, какъ Русскiй, былъ вполне пластическiй дидактикъ, онъ вполне былъ одушевленный лирикъ, и если не былъ великимъ драматическимъ генiемъ, то это отъ того, что онъ не могъ пересилить своей русской природы.

Именно въ его отрывкахъ видно, какъ онъ старался, какъ онъ хотелъ сбросить тяготившiя его оковы, какъ онъ стремился къ созданiю чисто драматическому, если не по наружной форме, то по настоящей сущности. Его неоконченныя Египетскiя ночи были, какъ мне кажется, однимъ изъ крайнихъ усилiй его генiя. Четыре раза онъ принимался за нихъ, то задумывалъ описать свою Клеопатру въ беседахъ Петронiя, то связывалъ ее съ пошлостiю великосветскаго вечера, то соединялъ ее съ темъ живымъ импровизаторомъ, въ изображенiи коего выразилась истинная генiальная и сознательная художественность. Пушкинъ былъ ваятель, перо его похоже на резецъ. Какъ Прометей, его предокъ, онъ дошелъ уже до совершенства въ отделке статуй, но онъ все еще искалъ божественной искры жизни и движенiя. Онъ былъ уже къ ней близокъ, но тутъ видно, и именно въ Египетскихъ ночахъ, что знанiе древняго мiра было въ немъ только инстинктивно, а не обработано научнымъ образомъ; видно, что онъ былъ отвлеченъ, взволнованъ, что уже онъ не могъ посвятить все свои душевныя силы на одоленiе трудной задачи; онъ оставилъ попытки и одинъ отрывокъ. Но по этому отрывку уже можно судить, чего онъ отъ себя хотелъ и что ногъ бы онъ еще сделать. Пушкинъ былъ къ тому же неумолимо строгъ къ своимъ произведенiямъ,-- любилъ онъ более всехъ Бориса Годунова, и это одно уже доказываетъ верность его критическаго взгляда. Въ Борисе Годунове Пушкинъ виделъ художественную законченность, невычурность и полноту, которыхъ не находилъ въ своихъ поэмахъ.

Внушаемый ими восторгъ ему не льстилъ. Онъ понималъ свои неровности, свои недостатки, и действительно можно сказать, что поэмы его были какъ то отрывочны, но что некоторые отрывки его имели достоинство поэмъ. Сцены изъ Фауста, Скупой рыцарь, Моцартъ и Сальери, Каменный гость, Пиръ во время чумы, Русалка, Медный всадникъ, Арапъ Петра Великаго изобличаютъ необыкновенную яркость и верность колорита и порывъ поэта къ драматическому оживленiю своей фантазiя. Есть произведенiе Пушкина мало оцененное, мало замеченное, а въ которомъ однако онъ выразилъ все свое знанiе, все свои художественныя убежденiя. Это исторiя Пугачевскаго бунта. Въ рукахъ Пушкина съ одной стороны были сухiе документы, тема готовая. Съ другой стороны его воображенiю не могли не улыбаться картины удалой разбойничей жизни, русскаго прежняго быта, волжскаго раздолья, степной природы. Тутъ поэту дидактическому и лирическому былъ неисчерпаемый источникъ для описанiй, для порывовъ. Но Пушкинъ превозмогъ самого себя. Онъ не дозволилъ себе отступить отъ связи историческихъ событiй, не проронилъ лишняго слова,-- спокойно распределилъ въ должной соразмерности все части своего разсказа, утвердилъ свой слогъ достоинствомъ, спокойствiемъ и лаконизмомъ исторiи, и передалъ просто, но гармоническимъ языкомъ историческiй эпизодъ. Въ этомъ произведенiи нельзя не видеть, какъ художникъ могъ управлять своимъ талантомъ, но нельзя же было и поэту удержать избытокъ своихъ личныхъ ощущенiй, и они вылились въ Капитанской дочке, они придали ей цветъ, верность, прелесть, законченность, до которой Пушкинъ никогда еще не возвышался въ цельности своихъ произведенiй. Капитанская дочка была такъ сказать наградой за Пугачевскiй бунтъ. Она служитъ доказательствомъ, что въ делахъ искусства всякое усилiе таланта, всякое критическое самообуздыванiе приноситъ свое плодотворное последствiе и даетъ дальнейшимъ попыткамъ новыя силы, новую твердость. О поэмахъ Пушкина я говорить не стану. Каждый прочувствовалъ ихъ по своему. Въ нихъ конечно проявляются и личность и дарованiя Пушкина. Но где эта личность выдается самымъ нагляднымъ образомъ,-- это въ его мелкихъ стихотворенiяхъ, какъ въ автобiографическихъ последовательныхъ отрывкахъ изъ его духовной жизни. По нимъ можно проследить какъ многостороннiй талантъ его совершенствовался; можно тоже уяснить себе въ поэте человека, съ его достоинствами и недостатками, съ исполинской его природой и съ мелочными подчасъ заботами. Нельзя спрашивать у писателя, зачемъ онъ родился такимъ, а не другимъ, зачемъ природа дала ему более воображенiя, чемъ умозрительнаго спокойствiя, более пылкости, чемъ глубины. Но судъ общественный можетъ спросить у писателя, что сделалъ онъ съ своимъ дарованiемъ и до чего довелъ онъ его трудомъ, сравненiемъ и строгостiю къ себе. Пушкинъ могъ следовательно развить лишь то, что въ немъ было; но что въ немъ было, доведено имъ до совершенства. Вотъ въ чемъ заключается это главное достоинство; вотъ отъ чего онъ долженъ остаться, и останется для будущихъ поколенiй неизменнымъ поучительнымъ образцомъ. Не смотря на все искушенiя невыгодной обстановки, какъ бы нарочно окружавшей его отъ рожденiя до могилы, онъ выработалъ свой талантъ, и спасъ и вынесъ его въ возрастающей славе изъ шалостей детства, изъ оргiй молодости, изъ борьбы съ большимъ светомъ, которому онъ отдалъ жизнь свою, но не отдалъ ни своего имени, ни своего настоящаго призванiя. Въ первыхъ стихотворенiяхъ Пушкина 1814 года есть одно подъ заглавiемъ: "Городокъ", заслуживающее особаго вниманiя, потому что въ немъ находится перечень библiотеки ребенка-поэта. Въ этой библiотеке занимаетъ почетное место Вольтеръ, отецъ Кандида, за нимъ Ванюша Лафонтенъ, Мольеръ Исполинъ, Руссо, Расинъ, Вержье, Грекуръ, Парни и страшный 16-томный Лагарпъ. Съ ними были перемешаны русскiе писатели и Горацiй, вероятно для важности, такъ какъ Пушкинъ былъ ленивъ и никогда съ латинскимъ языкомъ совершенно не освоился. Но изъ самаго выбора книгъ уже видно какъ грустно плохо было первоначальное воспитанiе генiальнаго 15-ти летняго мальчика. Чтенiе Кандида и Парни долго отзывалось въ воспрiимчивой его памяти, и следовательно въ его произведенiяхъ. Къ тому же формы французской классической литературы, заимствованныя Державинымъ, Озеровымъ, Княжнинымъ, налагали долго на него обязанность, по его убежденiямъ, не уклоняться отъ данныхъ образцовъ.

Тутъ выказывается у него одна резкая и ныне редкая черта - уваженiе къ авторитетамъ, безъ котораго можно быть генiемъ, но нельзя сделаться художникомъ. Пушкинъ благоговелъ передъ своими учителями: Державинымъ, Карамзинымъ, Жуковскимъ и Вяземскимъ; съ двумя последними онъ всю жизнь свою находился въ почтительной дружбе, и оба стояли у его изголовья когда онъ умиралъ. Съ чувствомъ детскаго добродушнаго смиренiя передъ людьми, имъ уважаемыми, Пушкинъ съ самыхъ молодыхъ летъ умелъ энергически презирать и клеймить людей ему ненавистныхъ; эти два свойства выразились уже въ 1817 году въ посланiи къ Жуковскому. Въ этомъ посланiи онъ вспоминаетъ о Карамзине, о Дмитрiеве, о Державине, обнявшемъ его, о Жуковскомъ, подавшемъ ему руку:

Сокрытаго въ векахъ священный судiя {Карамзинъ.},
Стражъ верный прошлыхъ летъ, наперсникъ музъ любимый,
И бледной зависти предметъ неколебимый,
Приветливымъ меня вниманьемъ ободрилъ,
И Дмитревъ слабый даръ съ улыбкой похвалилъ,
И славный старецъ нашъ, Царей певецъ набранный {Державинъ.},
Крылатымъ генiемъ и грацiей венчанный,
Въ слезахъ обнялъ меня дрожащею рукой
И счастiе мне предрекъ, незнаемое мной.
И ты, природою на песни обреченный,
Не ты ль мне руку далъ въ заветъ любви священной.

Безмолвный я стоялъ, и молнiйной струей
Душа къ возвышенной душе твоей летела
И, тайно съедянясь въ восторгахъ пламенела.
Нетъ, нетъ, решился я безъ страха въ трудной путь,
Отважной верою исполнилася грудь.
Творцы безсмертные, питомцы вдохновенья,
Вы цель мне кажете въ туманахъ отдаленья,
Лечу къ безвестному отважною мечтой,
И, мнится, генiй вашъ промчался надо иной.

и вдругъ обращается къ пещере, где

Зоялы записные,
Сидятъ безсмыслицы дружины боевыя.

Тутъ среди Варяговъ достается Третьяковскому, скрипящему железнымъ перомъ, тутъ не ушелъ отъ укоризны и

Слабое дитя чужихъ уроковъ,

Наконецъ задевается какой то прiютъ, где прозу и стихи отважно все куютъ и слогомъ Никона печатаютъ поэмы. Задеваются мертвые и живые, и въ особенности члены "Беседы". Къ возстанiю на нихъ приглашаются певцы, воспитанные въ счастливой ереси и вкуса и ученiя, и взывая къ мести, пылкiй юноша заключаетъ:

Гоненiя терпеть ужель и мой уделъ?
Что нужды. Смело въ даль дорогою прямою:
Ученью руку давъ, поддержанный тобою,

Мне ты примеръ... что крикъ безумныхъ сихъ дружимъ?
Пускай беседуютъ, отверженные Феба,

Ихъ славя имъ же стыдъ, творенiя смехъ уму
И въ тьме возникшiе, низвергнутся во тьму.

Такъ начиналъ Пушкинъ свое поприще, такъ онъ его и кончилъ, верный слуга своихъ убежденiй, добродушный, нежный другъ своихъ друзей, непрямиримый врагъ своихъ враговъ. Впрочемъ надо заметить, что собственно открытыхъ враговъ у Пушкина никогда не было, и самъ враждовалъ онъ не за себя, а заступаясь за прiятеля, или за литературную свою святыню. Такъ за Карамзина кинулся онъ на Полеваго, и тогда видно было, что въ немъ действительно смешалась съ кровью русской кровь арабская.

Въ жизни его дружба играла большую роль, чемъ любовь. Въ дружбе онъ былъ постояненъ, въ любви страстенъ, но изменчивъ. Читая его стихотворенiя, кто не былъ тронутъ его добрыми, благородными, открытыми отношенiями къ товарищамъ по Лицею, къ товарищамъ по русской письменности.

а между темъ все старался съ нимъ сблизиться. Ему то онъ и высказалъ какъ понималъ онъ взаимныя отношенiя поэтовъ:

Издревле сладостный союзъ
Поэтовъ межъ собой связуетъ:
Они жрецы единыхъ музъ,
Единый пламень ихъ волнуетъ;

Они родня по вдохновенью.
Клянусь Овидiевой тенью,
Языковъ! близокъ я тебе.

Никто более Пушкина стихотворнымъ успехамъ своихъ собратiй не радовался. Что можетъ быть трогательнее его ответа слепому поэту Козлову на присылку Чернеца:

Во мгле сокрылся мiръ земной,
Мгновенно твой проснулся генiй,
На все минувшее воззрелъ,
И и хоре светлыхъ привиденiй

О милый братъ, какiе звуки!
Въ слезахъ восторга внемлю имъ:
Чудеснымъ пенiемъ своимъ
Онъ усыпилъ земныя муки.

Ты и немъ и видишь, и летаешь.
И вновь живешь и обнимаешь
Разбитый юности кумиръ.

А я, коль стихъ мой,
Тебе мгновенье далъ отрады,
Я не хочу другой награды;

Я проходилъ пустыню мiра;
О нетъ, не даромъ жизнь и лира
Мне были вверены

Въ этихъ стихахъ нетъ мадригальности, нетъ лицемерiя светскаго, въ нихъ видна одна глубокая человечность,-- за такую способность понять нельзя не любить самого Пушкина. Еще проще, еще сердечнее, когда талантъ его былъ въ полной обработанной зрелости, выразился онъ о Мицкевиче:

Съ нимъ
Делились мы и чистыми
И песнями. Онъ вдохновенъ былъ свыще
И съ высоты взиралъ на жизнь. Нередко
Онъ говорилъ о временахъ грядущихъ,
Когда народы, распри позабывъ,

Мы жадно слушали поэта. Онъ
Ушелъ на Западъ, и благословеньемъ
Его мы проводили.... Но теперь

Въ своихъ стихахъ, угодникъ черни буйной,
Поетъ онъ ненависть: издалека
Знакомый голосъ злобнаго поэта
Доходитъ къ н
Твой миръ и его озлобленую душу.

Это стихотворенiе 1834 г. вылилось изъ души. Въ немъ простота, задушевность, точность, изящество выраженiй поразительны. Въ немъ видно, что Пушкинъ самъ усталъ отъ жизни, и съ упованiемъ взываетъ къ чувству религiозному, последнему убежищу страстныхъ волненiй и жизненныхъ ошибокъ.

Приведу еще примеръ, какъ онъ хранилъ память о своихъ товарищахъ. Не задолго передъ кончиной, въ марте 1836 г., онъ написалъ стихотворенiе

Художнику.

Гипсу ты мысли даешь; мраморъ послушенъ тебе:
Сколько боговъ, и богинь, и героевъ. Вотъ Зевсъ громовержецъ;
Вотъ изъ подлобья глядитъ, дуя въ цевницу, Сатиръ;
Здесь зачинатель Барклай, а здесь совершитель Кутузовъ;

Весело мне; но межъ темъ, въ толпе молчаливыхъ кумировъ,
Грустенъ гуляю... со мной добраго Дельвига нетъ:
могиле почилъ художниковъ другъ и советникъ.
обнялъ тебя; какъ бы гордился тобою.

съ Лицеемъ и отошелъ.

Но кроме способности понимать и уважать дружбу, въ Пушкине была природная вежливость, которая, быть можетъ, въ следствiе влiянiя Вольтера на его молодость, изобличала въ немъ тонкую игривость и грацiозность ума. Это преимущественно французское уменье заострить окончанiе куплета, эти полутоны светской поэзiи, которыми особенно отличается у насъ князь Вяземскiй, мало ценится въ нашей современной словесности, любящей крупныя черты и крупную соль. Не менее того въ нихъ есть достоинство несомненное, и это достоинство щегольства чувствъ и образованности привычекъ было вполне усвоено съ детства Пушкнымъ. Еще въ 1816 году онъ писалъ къ своему дяде Василiю Львовичу, назвавшему его братомъ:

Отъ рифмъ бакхическихъ шатаясь на Пегасе,
Я знаю самъ себя,-- хоть радъ, хотя не радъ.
Нетъ, нетъ... Вы мне совсемъ не братъ,

Позже онъ написалъ:

Отечество почти я ненавиделъ,
Но я вчера Голицыну увиделъ
И примиренъ съ отечествомъ моимъ.

Кто любитъ васъ, тотъ очень глупъ, конечно,
Но кто не любитъ васъ, тотъ во сто разъ глупей.

Такимъ шалостямъ гибкаго ума у Пушкина нетъ счета. Оне бросаютъ светъ на его личность более чемъ на серьезные стороны его таланта, но оне однакожъ объясняютъ дополнительною чертою всю коренную природную объективность этого таланта. Его первой и всегда главной стихiей былъ мiръ наружный въ его пластической красоте. Благодаря хронологическому порядку, соблюденному издателями Пушкинскихъ стихотворенiй, мы можемъ проследить какъ эта стихiя вкрадывалась постепенно въ его душу подъ влiянiемъ никогда незабываемыхъ имъ образцовъ. Мы видимъ ясно какъ въ первыхъ попыткахъ начинающаго поэта наружный восторгъ полудетскихъ пирушекъ смешивается съ образами греческой мифологiи и съ эротическими картинами, возбужденными опаснымъ чтенiемъ Парни. Передъ нами мелькаютъ на каждой странице бокалъ, фiалъ, чаша, гусаръ, Киприда, Хариты, миртовый венецъ, Парнасъ, Геликонъ, муза, Фебъ, и вся древняя устарелая мифеологiя. Въ связи съ самой молодой действительностью. анакреонтическое настроенiе, детскiй эпикуреизмъ, чутье греческаго искусства сливаются въ какое то раннее похмелье, отрезвляемое кое где то сатирическою колкостiю, то задумчивымъ стихомъ.

Смертный! векъ твой привиденье,

Наслаждайся, наслаждайся,
Чаще кубокъ наливай,
Страстью пылкой утомляйся
И за чашей отдыхай.

Угодникъ Бахуса, и трезвый межъ друзьями,
Бывало пелъ вино водяными стихами.

Ему нравилась не столько разгульная жизнь, сколько обстановка разгульной жизни, какъ предлогь къ поэзiи, къ яркимъ картинамъ и душевному поэтическому настроенiю. Такъ точно и въ любви Пушкинъ оставался художникомъ впечатлительнымъ, увлекался всякою приманкой, всякою красотой, всякимъ наслажденiемъ. Въ поэзiи виделъ онъ конечно и женщину, но не въ женщине одной виделъ онъ всю свою поэзiю. Онъ прочувствовалъ несчетные порывы нежности, страсти и ревности, онъ много шалилъ сердечными впечатленiями, но любви глубокой, продолжительной, всеобъемлющей, онъ никогда не зналъ, что видно изъ его стиховъ, всегда обращающихся къ разнымъ предметамъ. Двумъ господамъ такiя природы не служатъ. Пушкинъ служилъ одной поэзiи; одной женщине служить онъ не могъ. Но онъ понималъ, что безъ женщины и поэзiи не бываетъ. Можно сказать, что онъ любилъ любовь, и любилъ ее тоже какъ предлогъ къ возбужденiю къ поэзiи.

Въ первыхъ Пушкинскихъ стихотворенiяхъ о любви, ее даже нетъ вовсе. У любви другой языкъ, она не говоритъ: я мучаюсь, я страдаю; она действительно мучится, и страдаетъ, и выкрикиваетъ свою боль. Скажите читателю:

или

Оставь меня сердечному мученью,
Оставь меня пустынямъ и слезамъ,--

Читатель останется холоденъ, онъ истины не увидитъ. Но если читатель прочитаетъ:

Когда пробилъ последнiй счастью часъ,

И, трепетный, уже въ последнiй разъ
Къ руке твоей устами прикоснулся.

Онъ пойметъ присутствiе настоящаго огорченiя, и невольно почуетъ сочувствiе къ следующему душевному воплю. Но это крикъ минутный, а не сокрушительное томленiе сердца, истерзаннаго долгимъ страданiемъ.

Мой другъ, забыты мной следы минувшихъ летъ

Не спрашивай меня о томъ, чего ужъ нетъ,
Что было мне дано въ печаль и наслажденье.

Не спрашивай меня, говоритъ далее поэтъ, о моемъ прошедшемъ -

Ты слезы будешь лить, ты сердцемъ содрогнешься,

И ты моей любви, быть можетъ, ужаснешься,
Быть можетъ навсегда. - Нетъ, милая моя,
Лишиться я боюсь последнихъ наслажденiй,

Сегодня я люблю... сегодня счастливъ я!

Но ни счастiя, ни любви въ этихъ стихахъ собственно не чувствуется. Чувствуется гармонiя звука, изящная простота выраженiй, непринужденная увлекательность слога, какъ во всемъ, что писалъ Пушкинъ. Тутъ любовь кажется не целiю, а принадлежностiю стихотворной красоты. Любовь не проникаетъ во все существо человека, а обращается въ числе другихъ въ рельефную тему художественнаго воспроизведенiя. Горящiй въ крови огонь желанiя то гаснетъ, то воспламеняется, и возбуждаетъ только мгновенныя вспышки впечатлительной страсти. Онъ не можетъ понять ни смиренiя, ни самоотверженiя, ни безнадежности, ни безвыходной истомы, составляющихъ сущность глубокаго чувства, горестныхъ условiй настоящей любви. Другое дело восторгъ передъ женской красотой, другое дело ядъ мучительной ревности и пылъ молодости. Въ нихъ не глубокость духовной преданности, самоотверженной, самозабывчивой, а снова пластическая сторона земнаго идеала. Тогда поэтъ воскликнетъ:

Поверь, не любишь ты, неопытный мечтатель!
О если бы тебя, унылыхъ чувствъ искатель,

Когда бъ весь ядъ ея кипелъ въ твоей крови,
Когда бы въ долгiе часы безсонной ночи,
На ложе медленно терзаемый тоской,
Ты звалъ обманчивый покой,

Покровы жаркiе рыдая обнималъ
И сохнулъ въ бешенстве безплоднаго желанья.

И тутъ видна только страсть безумная, и минутная, и тутъ любви настоящей нетъ,-- и тутъ объясняется почему десять летъ спустя, поэтъ могъ сказать:

Каковъ я прежде былъ, таковъ я ныне я,

Вы знаете, друзья,
Могу ль на красоту взирать безъ умиленья
Безъ робкой нежности и тайнаго волненья.
Ужъ мало ли любовь играла въ жизни мной;

Въ обманчивыхъ сетяхъ, раскинутыхъ Кипридой,
И неисправленный стократною обидой,
Я новымъ идоламъ несу мои мольбы.

Изъ этихъ безпрерывныхъ начинанiй, попытокъ, стремленiй, изъ этой сердечной неусидчивости и долгой невозможности видеть въ жизни что нибудь кроме внешней поэзiи должна была являться неминуемая усталость, въ особенности при разочарованiяхъ, житейскихъ неудачахъ и грусти, врожденной каждому поэту. Самое задушевное, если не ошибаюсь, стихотворенiе Пушкина выражаетъ именно эту усталость.

Жизнь, зачемъ ты мне дана?
Иль зачемъ судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?

Кто меня враждебной властью

Душу мне наполнилъ страстью,
Умъ сомненьемъ взволновалъ?

Цели нетъ передо мною,
Сердце пусто,-- празденъ умъ,

Однозвучный жизни шумъ.

Это стихотворенiе замечательно не только своимъ изяществомъ, искренностью грусти и отсутствiемъ картинъ, весьма редкимъ у Пушкина,-- но еще потому, что оно какъ будто служитъ исходной точкой Лермонтовской поэзiи. Читая эти стихи, такъ и кажется, что ихъ написалъ Лермонтовъ, и становится понятно, какое благодетельное влiянiе имелъ поэтъ учитель на генiальнаго своего ученика. Упоминая о страстности Пушкина, нельзя не напомнить объ его способности ненавидеть, хотя кроме случая, причинившаго ему смерть, онъ ни съ кемъ не враждовалъ. Но тутъ любопытно, что онъ самыя язвительныя, убiйственно безпощадныя свои нападки прикрылъ псевдонимомъ. Пушкинъ прежде, выше всего уважалъ въ себе поэта, виделъ въ себе представителя достоинства поэзiи, и какъ только онъ замечалъ, что произведенiе его не соответствуетъ величавости его призванiя, онъ скрывалъ свое имя. Такъ подъ первыми своими повестями, написанными слогомъ историческимъ подъ влiянiемъ Карамзина, и следовательно Мармонтеля, онъ подписалъ: Белкинъ; подъ печатными пощечинами, которыми онъ подчивалъ своихъ журнальныхъ критиковъ, онъ подписывался Косичкинъ. Имя Пушкина, какъ имя Кесаря, должно было оставаться неприкосновеннымъ отъ всякаго нареканiя въ посредственности, или неуместности. Въ последствiи онъ своему имени пожертвовалъ собой. Светскимъ человекомъ онъ притворялся въ кругу людей, не понимавшихъ той художественной святыни, которой имъ былъ жрецомъ. Загнанный судьбою въ большой светъ, онъ, первый по дарованiю, не хотелъ быть последнимъ по значенiю; онъ требовалъ хоть равенства и отъ того писалъ свою родословную, подлаживаясь подъ аристократизмъ Байрона, нередко служившаго ему образцомъ, и на другомъ поприще поэтизировалъ значенiе большаго света, а между темъ все становился угрюмее и мрачнее, чему последнiя его стихотворенiя служатъ печальнымъ доказательствомъ. Быть можетъ, насъ спросятъ, какiя же были его религiозныя и политическiя убежденiя? Отвечать легко... Поэзiя, какъ и все въ его жизни. Безъ верованiй поэтъ жить не можетъ, такъ какъ поэзiя ни что иное, какъ отблескъ неземнаго въ земной красоте. Воспоминанiя детства, сельское кладбище, уединенная церковь, молитва, покаянiе, надежда на примиренiе и возмездiе невольно шевелятъ поэтическое воображенiе, мало озабоченное сухими догматами и церковнымъ послушанiемъ. Когда Пушкинъ пересталъ быть подражателемъ Парни и Байрона, когда онъ сталъ отыскиватъ свою самостоятельность, онъ въ тоже время сделался религiознее, и углубляясь въ себя отъ мiра внешняго, по свойствамъ своей природы, обратился къ поэтическимъ сторонамъ мiра внутренняго. Всемъ известно, что онъ умеръ катъ христiанинъ. Въ политическомъ мiре Пушкинъ требовалъ свободы и слова, свободы поэтической, какъ требуетъ ее человечество съ первыхъ дней созданiя. Но онъ не искалъ путей къ этой недостижимой свободе, онъ даже сперва служить хотелъ, какъ все простые смертные, онъ хотелъ быть гусаромъ, потому что въ гусаре въ то время было что то особенное поэтическое, благодаря вероятно поэту Давыдову. Пушкинъ, увлеченный поэзiей войны, хотелъ непременно жечь порохъ на войне съ гусаромъ, и всегда стремился къ походной жизни, но это ему удалось только въ 29 году на короткое время въ Азiятской Турцiи. Дядя его В. Л. Пушкинъ и Орловъ отсоветовали ему надеть гусарскiй мундиръ. Онъ покорился, и оставилъ за собою исключительно тяжелое въ Россiи званiе поэта, но еще въ 1834 году писалъ своему отцу и командиру на Парнасе Давыдову:

Не удалось мне за тобою
При громе пушечномъ, въ огне

Среди житейскихъ битвъ, онъ жалелъ о битвахъ поэтическихъ, и менее для него опасныхъ. Политическая его исповедь выразилась въ одномъ стихе:

Свободною душой законъ благотворить.

Этой исповедью въ настоящее время никто, слава Богу, смущаться не станетъ. Но Пушкинъ, аристократъ, баричь, который ныне находился бы въ последнихъ рядахъ отсталыхъ консерваторовъ, долго слылъ человекомъ политически опаснымъ и скитался въ изгнанiи за несколько плохихъ шутокъ и несколько превосходныхъ сиховъ. Поэзiя изгнанiя отразилась благодетельно на его таланте, везде жаждущемъ поэзiи, и слегка тешила его самолюбiе. Въ то время онъ пользовался необыкновенною популярностью въ молодомъ поколенiи, всегда готовомъ протестовать, хотя бы и безъ логической последовательности, противъ действiй власти. Когда покойный Императоръ разрешилъ Пушкину жить въ столицахъ, Пушкинъ не хотелъ быть неблагодарнымъ, не хотелъ быть и льстецомъ, что не согласовалось бы съ достоинствомъ поэта. Онъ зналъ, что много, много утратитъ онъ своей популярности, но не остановился и честно высказалъ свое чувство:

Нетъ я не льстецъ, когда Царю

Я смело чувства выражаю,
Языкомъ сердца говорю.

А далее:

Во мне почтилъ онъ вдохновенье,

И я ль, въ сердечномъ умиленьи,
Его хвалой не воспою?

Я льстецъ! нетъ, братья, льстецъ лукавъ:
Онъ горе на Царя накличетъ,

Одну лишь милость ограничитъ.

Онъ скажетъ: презирай народъ,
Гнети природы голосъ нежный;
Онъ скажетъ: просвещенья плодъ

А въ конце закончилъ:

Беда стране, где рабъ и льстецъ
Одни приближены къ престолу,
А небомъ избранный певецъ

Тутъ и долгъ признательности былъ исполненъ, и было спасено достоинство певца.

Съ возращенiемъ Пушкиина въ Петербургъ начинается вторая эпоха его поэтической деятельности, когда онъ все более и более сознательно приближался къ удовлетворенiю всемъ требованiямъ искусства, и отъ умственной резвости, отъ дидактической описательности устремлялся овладеть условiями драмы.

Къ этой эпохе относятся все отрывки, о которыхъ упомянуто въ начале настоящей статьи. Талантъ Пушкина росъ независимо отъ дрязговъ столичнаго шума, быть можетъ отъ того, что онъ менее увлекался красотой наружной, и более испытывалъ силы своего внутренняго творчества. И тутъ, какъ и всегда, препятствiя возбудили противодействiе. Нельзя не пожалеть, что Пушкинъ никогда не быхъ въ краяхъ истинно просвещенныхъ. Знакомство съ именитыми писателями, которыхъ онъ жадно бы слушалъ, какъ слушалъ Мицкевича, успокоительная среда умственной озабоченности, правильный ходъ образованiя, споры художественные, пренiя политическiя, задачи научныя, все это въ живомъ движенiи слова, печати, личностей, действительности, конечно много еще могло бы придать ему новыхъ сведенiй, округлило бы некоторыя угловатости его характера и успокоило бы несколько его жизненную неугомонность.

Но такъ, какъ онъ былъ, онъ все сделалъ, что могъ на пути, куда влекло его призванiе. Мы видимъ, какъ по природе ленивый и чувственный, воспитанный на удачу, безъ присмотра, окруженный постоянными искушенiями то хмельнаго разврата, то светской безцветности, онъ однако бережетъ свой божественный даръ, не преклоняетъ его ни передъ честолюбiемъ, ни передъ царской властью, ни передъ популярностью, ни передъ привязавностью, ни даже передъ опасенiемъ напрасно обезславить свою семейную жизнь. Въ поэзiи его религiя и гражданственность. Въ достоинстве его поэтическаго имени вся жизнь его. Во имя поэзiи онъ сохраняетъ свято дружбу съ своими товарищами, съ своими собратьями; во имя поэзiи онъ ратуетъ и оскорбляетъ отступниковъ, и какъ робкiй ученикъ благоговеетъ, до самой своей кончины, передъ своими руководителями и наставниками.

"Торжество Вакха", яркое какъ творенiе Рубенса, "Фавнъ и Пастушка", "Нереида", "Дiонея", "Прозерпина". Слепая критика вопiетъ о матерiализме, не зная, что въ красоте матерiализма быть не можетъ, такъ какъ внушенiе понятiя о красоте уже сближаетъ съ эстетическимъ духовнымъ мiромъ. Всегда изящный въ выборе своихъ картинъ, Пушкинъ долженъ былъ естественно озаботиться изяществомъ своихъ красокъ, звучностью своей речи. Такъ выработалъ онъ русскiй языкъ, довершивъ дело Ломоносова и Карамзина.

Сорокъ летъ уже прошло съ того времени, а языкъ Пушкина все остается его живымъ памятникомъ и лучшимъ образцомъ для современной письменности при всехъ ея попыткахъ усвоить научную иностранную терминологiю. Фавны, Нереиды, Киприды и Аполлоны возвратились къ своимъ мраморамъ. Но языкъ русскiй дышетъ и живетъ, могучiй, полный, гордый, нежный и красноречивый, и живетъ благодаря Пушкину, его утвердившему. Этого одного уже достаточно для безсмертiя поэта. Но главный государственный подвигъ Пушкина состоялъ въ томъ, что онъ двинулъ въ Россiи просвещенiе, что онъ образовалъ читающую публику, что онъ ввелъ въ жизнь понятiе объ искусстве и содействовалъ грамотности. Съ каждымъ днемъ станетъ понятнее, отъ чего онъ дорожилъ своимъ именемъ и своимъ деломъ. Онъ можетъ быть одинъ въ свое время сознавалъ что, какъ все редкiе избранники провиденiя, онъ несетъ великую обязанность и не имеетъ права подчинить ее своей личности. Быть можетъ, когда, въ горькой насмешке, онъ гнушался своего сочинительскаго прозвища, въ душе его светлая гордость уже предугадывала сужденiе потомства. Эти минуты были только вспышками; Пушкинъ влачилъ жизнь измученную и печальную. Онъ былъ несчастливъ, какъ все люди, рожденные для другихъ, а не для себя. Онъ былъ несчастливъ отъ житейскихъ обидъ, отъ тупоумной зависти, отъ покушенiй нечестивцевъ, хотевшихъ поругать его заветную святыню. Но еще несчастливее былъ онъ отъ того, что родился для горя, какъ все великiе художники, страдалъ неумолимой жаждой творчества, и ломалъ мраморныя изваянiя, имъ же мастерски начатыя, и все чувствовалъ себя неудовлетвореннымъ и ничтожнымъ, не передъ другими, а передъ самимъ собою. Мифологiя уже давно объяснила намъ мученiя художника. Чего хотелъ Прометей, стараясь похитить искру огня небеснаго? Онъ хотелъ похитить тайну жизни, тайну творчества, усвоивъ уже себе тайну подражанiя. И съ того времени, гласитъ мудрая аллегорiя, онъ прикованъ цепью къ скале, и орелъ ненасытимый грызетъ его обнаженное, кровью облитое сердце. Прошли тысячелетiя. Весь строй общественный изменился. Не изменились лишь страданiя художника. И до конца вековъ не изведутся Прометеи, стремящiеся за огнемъ небеснымъ. И будетъ всегда ихъ мучить стремленiе къ недостижимому; будутъ они вечно прикованы цепями къ скале безплодной, и будетъ орелъ обманутыхъ надеждъ терзать безъ устали ихъ обнаженное, кровью облитое сердце.