Шапир М. И.: Пушкин и Овидий - дополнение к комментарию. ("Евгений Онегин" 7, LII: 1—2)

Пушкин и Овидий: дополнение к комментарию
(«Евгений Онегин» 7, LII: 1—2)*

В самом авторитетном из комментариев к «Евгению Онегину» начало LII строфы 7-й песни оставлено без пояснения:

У ночи много звезд прелестных,
Красавиц много на Москве.
Но ярче всех подруг небесных
Луна в воздушной синеве.

К сожалению, это не единственный случай, когда Ю. М. Лотман (1980) не учитывает сделанного предшественниками. Как сказано в комментарии Н. Л. Бродского, «эти строки восходят к стихам С. Боброва, автора „Тавриды“ (1798) <...> которую Пушкин просил переслать ему в 1821 году в Кишинев» (Бродский 1937: 160; ср. Čiževsky 1953: 280—281; Семенко 1957: 134):

<...> Все звезды въ севере блестящи,
Все дщери севера прекрасны;
Но ты одна средь ихъ луна,
Твои небесны очи влажны
Блестятъ — какъ утреннiя звезды <...>

(Бобров 1798: 71)

Но впервые «Онегина» и «Тавриду» сопоставил даже не Н. Л. Бродский, а П. О. Морозов (Пушкин 1912: 289 2-й паг.), с наблюдением которого согласились многие авторитетные пушкинисты, в их числе М. О. Гершензон (1925: 258) и Г. О. Винокур (Пушкин 1935б: 380; Пушкин 1936в: 446)¹. Позднее к параллели между Пушкиным и Бобровым были добавлены параллели между Пушкиным и Карамзиным (Бутакова 1928: 129—130), а также между Пушкиным и М. Яковлевым. По словам В. В. Набокова, в этом месте «Онегина» «комментаторы <?> увидели пародию на „Элегию (Незабвенной)“» (Nabokov 1964, 3: 122—123):

<...> И между юныхъ, милыхъ девъ
ездъ луна сiяла <...>

(Яковлев 1826: 149)

Надо, однако, признать, что некоторое сходство онегинских строк со стихами Боброва и Яковлева и прозою Карамзина не затрагивает самого начала интересующей нас строфы. Не исключено, конечно, что, оформляя общее для всех четырех авторов сравнение — первая красавица среди прочих, будто луна среди звезд, — Пушкин до некоторой степени находился под влиянием Боброва:

Но та, которую не смею
Тревожить лирою моею,
Как величавая луна
Средь жен и дев блестит одна.

(7, LII: 5—8)²

И в то же время несомненно, что две первых строки этой строфы «Онегина» имеют другой источник. У ночи много звезд прелестных, // Красавиц много на Москве — это отнюдь не перифраз «Тавриды», а точный перевод хрестоматийного стиха из Овидия, который, как известно, был у Пушкина «самым любимым из римских поэтов» (Покровский 1939: 40): <...> Quot caelum stellas, tot habet tua Roma puellas = <...> Сколько на небе звезд, столько в твоем Риме молоденьких женщин (Ars amat. I: 59)³.

Этот стих из «Науки любви», которую Пушкин читал еще в Лицее (Малеин 1912: 441), был памятен многим благодаря внутренней рифме (stellas : ). Отголоски Овидиевой гиперболы можно услышать и у Яковлева, и у Боброва, но первым из русских поэтов ее перевел, по-видимому, Сумароков: Овидий, переложенный «на русские нравы», украшает собой его песню «Не гордитесь, красны девки...», опубликованную посмертно и, скорее всего, с опечаткой. В изданиях 1781 и 1787 гг., вышедших под редакцией Н. И. Новикова, 7-я и 8-я строки этой песни читаются так:

Сколько на небе звездъ ясныхъ,
Столько девокъ есть красныхъ <...>

(Сумароков 1781, 8: 229; 1787: 228)

Последний стих, судя по всему, испорчен. Исходно он мог звучать либо: Столько девушекъ есть красныхъ, либо: Столько девокъ есть прекрасныхъ [второе более вероятно; эта конъектура является общепринятой (Берков 1957: 556)]. Слово puella Сумароков передал словосочетанием не то красна(я) девушка, не то прекрасная девка. Пушкинский перевод (puella = красавица— смысловой, хотя и не менее точный; именно это слово находим в прозаическом «подстрочнике» барона Розена, опубликованном в первом номере «Современника»: «Quot coelum stellas, tot habet tua Roma puellas! (т. е. сколько на Небе звездъ, столько красавицъ въ твоемъ Риме!). Кто не видитъ, что stella (звезда) и puella (дева) сведены взаимнымъ символическимъ отраженiемъ, между ними существующимъ въ воображенiи Поэта?» (Розен 1836: 132)⁴.

Подобно Сумарокову, Пушкин несколько русифицировал Овидия, но только не стилистически, а географически: словно в соответствии с концепцией старца Филофея, Рим в «Евгении Онегине» был заменен на Москву [точно так же, возможно, поступил некогда сам Овидий, «романизировав» египетскую географию Герода (Sabot 1976: 353)]. Отсюда следует, что строки о московских красавицах напрямую восходят к Овидию: у Сумарокова или Яковлева нет локальной приуроченности образа, у Боброва таковая размыта. На это пушкинское заимствование до сих пор никто не указывал (ср., например, Любомудров 1899: 26—30 и др.; Черняев 1899: 57—66 и др.; Малеин 1916; 1917; Якубович 1922; 1941; Жирицкий 1927; Цявловский 1931; Лернер 1935: 90—93; Немировский 1937; Дератани 1938; Толстой 1938; Покровский 1939: 40—44; Бориневич-Бабайцева 1958; Лурье 1960; Costello 1964: 48—55; Йыэсте 1967; Voulikh 1967; Вулих 1974; 1995; Albrecht 1981: 132—136; Opelt 1986: 206—215; Sandler 1989; Мурьянов 1996: 95—120), а между тем обнаруженная реминисценция, очевидная современникам Пушкина, делает тему Овидия в «Евгении Онегине» сквозной: оказывается, что «Наука любви», упомянутая в 1-й главе (VIII: 9—14II: 11—14) М. М. Покровский увидел «картинную реминисценцию из „Метаморфоз“» (1939: 42; ср. Met. X: 243—299). С другим фрагментом «Метаморфоз», а именно с любовным посланием Библиды ее брату Кавну (Met. IX: —570, 644—650 и др.), А. Л. Слонимский связывал письмо Татьяны Онегину и сопутствующие эпизоды романа (Voulikh 1967: 34—36; ср. Costello 1964: 54)⁵. Как заметил В. В. Виноградов (1941б: 415), заключительная строфа 1-й песни «Онегина» (<...> Иди же к невским берегам, //  <...>) перекликается со вступлением к «Скорбным элегиям» (Trist. I, I печать сильного влияния самой автобиографичной из элегий Овидия (см. Trist. IV, X). Ни одна из вышеперечисленных реминисценций, за исключением прямого упоминания Назона в начале романа, не нашла своего отражения ни у Ю. М. Лотмана, ни у других комментаторов.