Шапир М. И.: "Евгений Онегин" - проблема аутентичного текста

«Евгений Онегин»: проблема аутентичного текста*

Хлестаков. Ах да, это правда, это точно Загоскина; а есть другой Юрий Милославский, так тот уж мой.

Анна Андреевна. Ну, это, верно,я ваш читала. Как хорошо написано!

Н. В. Гоголь, «Ревизор»

Шутка Гоголя эксплуатирует представления обывателя: существование разных произведений с одинаковым названием абсурдно. Обыватель, однако, и помыслить не мог, что эта шутка, вполне возможно, метит в Пушкина, чье имя упомянуто на соседней странице «Ревизора»: не «Юрий Милославский», а второй роман Загоскина, «Рославлев», побудил Пушкина летом 1831 г. начать собственный роман — с тем же названием, с теми же героями, но с иной трактовкой характеров и событий. О том, что Пушкин пишет «другого Рославлева», будущему автору «Ревизора» могло быть известно: если верить самому Гоголю, он в это время «почти каждый вечер» проводил с Пушкиным и Жуковским (Гоголь 1940, X: 214; ср. Илюшин 1993: 24—25).

Раз уж нет ничего противоестественного в существовании одноименных произведений, тем более могут уживаться под одним именем разные редакции одного произведения. Пушкинский «роман в стихах» самим автором был издан трижды (а 1-я и 2-я глава — четырежды), и каждый раз появлялись новые и новые разночтения. Поэтому вопрос о том, какого «Онегина» мы читаем, — отнюдь не праздный, тем более что текст, перепечатываемый под таким названием многомиллионными тиражами, не соответствует ни одной из прижизненных публикаций романа. Знаменательно, что первое же издание, вышедшее после смерти поэта (цензурное разрешение получено 3 апреля 1837 г.), перекраивает текст «Онегина» самым решительным образом: здесь перетасованы варианты всех более ранних изданий; перед посвящением выставлено имя адресата (в оригинале оно отсутствует); «Отрывки из Путешествия Онегина» и примечания поменяны местами; одно авторское примечание изъято, зато к оставшимся добавлен целый ряд чужих, которые имеют общую нумерацию с примечаниями самого Пушкина и никак среди них не выделены (см. Пушкин 1838, I: V—VII, 1—254; ср. Болгова 1996: 27—29).

Удивительно, что эту традицию вольного обращения с подлинником продолжают так называемые научные, академические издания. Косвенно данный факт признал Б. В. Томашевский, который был редактором онегинского тома в большом академическом собрании сочинений Пушкина. Здесь сказано, что «Евгений Онегин» «печатается по изданию 1833 г. с расположением текста по изданию 1837 г.; цензурные и типографские искажения издания 1833 г. исправлены по автографам и предшествующим изданиям (отдельных глав и отрывков)» (6: 660). Насколько это текстологическое решение состоятельно и в какой мере Томашевскому удалось его реализовать, я постараюсь показать в своей статье.

***

Начну с так называемых «цензурных искажений», устранение которых многим представляется прямой обязанностью текстолога. Однако не всё так просто. Цензура, как бы к ней ни относиться [а зрелый Пушкин видел в ней не только зло (11: 167—168, 235—238, 263—265)], — это социальный фактор духовной культуры, который стоит в одном ряду с литературной критикой, общественным мнением, читательским спросом и т. д. Обычно эти обстоятельства давят на автора на протяжении всей его работы над произведением, начиная с замысла («самоцензура») и кончая публикацией. Совершенно устранить результаты внешнего давления невозможно, да и не нужно: мало ли чем вообще ограничена свобода творчества (например, общепринятым языком)! Не кто иной как Томашевский напоминал, что есть «много примеров, когда и при изменившихся цензурных условиях писатель пренебрегает восстановлением цензурой искаженных мест» (1928: 116 примеч. 1). Вот почему мы вправе восстанавливать лишь те изъятия и замены, о которых доподлинно знаем, что они не были приняты автором. Но в «Евгении Онегине» таковых, судя по всему, нет.

Устранение цензурного вмешательства, не санкционированное автором, превращает текстолога в сотрудника оруэлловского Министерства правды, ибо не отражает ничего, кроме изменения политической конъюнктуры: явление одной культурной эпохи подправляется с точки зрения другой, из-за чего текст теряет свою историческую достоверность. Нетрудно показать, что, «борясь» с царской цензурой, Томашевский и другие участники юбилейного собрания сочинений выполняли социальный заказ: их «борьба» была приспособлением пушкинского текста к идеологическим нуждам современности.

Об этом свидетельствует уже та непоследовательность, с какой советские текстологи стирали разного рода следы цензуры и автоцензуры. Так, в одном из беловиков 2-й главы «Евгения Онегина» к стиху Царей портреты на стенахъ Пушкин сделал сноску: «Дл<я> Ценз<уры?>. Портреты Дедовъ на стенахъ» (ПД № 932, л. 1). Только подцензурный вариант, предусмотрительно заготовленный автором, печатался при его жизни, и поэт ни разу не попытался вернуться к исходному тексту — это сделали за него редакторы посмертных изданий, в том числе юбилейного академического (6: 31)¹.

Совсем по-другому обошлись текстологи со строкой пушкинского подражания Данту: <...> И съ горя пернулъ онъ — Я взоры потупилъ «И дале мы пошли — и страх обнял меня...», 1832) (ПД № 182, л. 1). В беловом автографе процитированный текст Пушкин оставил незачеркнутым; при жизни поэта стихотворение не публиковалось. М. А. Цявловский решил, что обсценный вариант строки «представляет собою окончательную редакцию, а редакция: „Тут звучно лопнул он — я взоры потупил“<,> приписанная на полях, является вынужденной цензурными соображениями» (Цявловский 2002: 229). И несмотря на это Цявловский, под редакцией которого был выпущен 3-й том академического собрания сочинений, включил в основной текст стихотворения как раз тот вариант строки, который сам счел уступкой цензуре, тогда как неприличному слову нашлось место всего-навсего в разночтениях (3: 281, 881).

Еще меньше повезло стихотворению «Телега жизни» (1823): о его полном подлинном тексте читателю приходится догадываться. Посылая свои стихи П. А. Вяземскому, автор писал: «Можно напечатать, пропустив русской титул» (13: 126). Пушкин имел в виду матерную брань во второй строфе, и поскольку для советской цензуры она была так же неприемлема, как для царской, редакторы академического собрания сочинений сделали в «Телеге жизни» купюру:

С утра садимся мы в телегу;
Мы рады голову сломать
И, презирая лень и негу,
Кричим: пошел!...... (2: 306)

Сто́ит отметить, что в своем пуризме текстологи переусердствовали: пунктуационно строфа оформлена так, будто она не имеет окончания, притом что в других местах то же самое выражение обозначено прочерками в угловых скобках: <----- ---->².

Очевидно, что корифеи отечественной текстологии всячески выпячивали одни пушкинские «вольности» и старались поглубже запрятать другие — в результате смещались пропорции и искажалась историческая перспектива. Хотя разные значения слова вольность: ‘политическая свобода, независимость’ и ‘излишняя непринужденность, нескромность’ — в «Словаре языка Пушкина» разграничены (СП, I: 345—346), но в сознании поэта и его современников они были нерасторжимы (подробнее см. Пушкин 2002: 9). Внутреннее единство различных проявлений «вольности» коренилось в идеологии французского либертинажа (libertinage), наложившего свой отпечаток на образ мысли и манеру поведения фрондирующего русского дворянства конца 1810 — начала 1820-х годов (см. Жирмунский 1937б: 69; Лотман 1975б: 27, 31—33, 55—61).

Стремление во что бы то ни стало убедить читателей в том, что Пушкин «вольность хочет проповедать», вело к текстологическим курьезам. В XVII строфе 1-й главы автор описывает обычаи театральных завсегдатаев: <...> Где каждый, вольностью дыша, // Готов охлопать entrechat <...> (6: 12). В беловой рукописи текст исправлен: Где каждый, [вольностью] критикой дыша (ПД № 930, л. 10). Хотя изменение, по-видимому, внесено чужой рукой, нельзя исключить, что его инициировал сосланный в деревню Пушкин. Во всяком случае, оно было авторизовано и появилось примерно на полгода раньше, чем текст поступил в цензуру: в копии Льва Сергеевича Пушкина, которая частично сделана самим поэтом и содержит его многочисленные поправки (ПД № 153, л. 10 об.), находим только и никакой вольности (так же, как в прижизненных изданиях). У нас нет оснований думать, что этот вариант был Пушкину навязан. Кроме того, сомнительно, чтобы исходное чтение могло вызвать нарекания цензора: во-первых, в XXIV строфе той же главы слово вольность в значении «политическая свобода» было пропущено в печать [Защитникъ вольности и правъ // Въ семъ случае совсемъ не правъ (Пушкин 1825б, гл. I: 20; Нечаева 1957: 62—63)]; во-вторых, в контексте XVII строфы вольность — это скорее «личная независимость» либо «несдержанность, нескромность поведения». В ней не больше вольнодумства, чем гражданственности у «почетного гражданина кулис» (1, XVII: 8):

<...> Где каждый, вольностью дыша,
Готов охлопать entrechat,
Обшикать Федру, Клеопатру,
Моину вызвать (для того,
Чтоб только слышали его).

(6: 12)

«дышали» именно политической свободой (СП, I: 345—346), пушкинисты вернули в печатный текст отвергнутое чтение рукописи³.

Утрируя социально-политический критицизм Пушкина, его редакторы не останавливались перед прямым нарушением авторской воли. В беловой рукописи 2-й главы сказано, что мать Татьяны Открыла тайну какъ супругомъ // Самодержавно управлять (ПД № 931, л. 22; № 932, л. 4). Вероятно, по настоянию цензора этот текст был заменен, причем весьма неудачно: <...> Открыла тайну, какъ супругомъ, // Какъ Простакова, управлять (Пушкин 1826, гл. II: 34—35)⁴. Новый вариант не удовлетворил Пушкина, и он внес его в список опечаток (Пушкин 1828а, гл. VI: 47), предложив взамен чтение, промелькнувшее еще на стадии черновика: Единовластно управлять (ПД № 834, л. 38). Это чтение, закрепленное в прижизненных изданиях 1833 и 1837 гг., недвусмысленно отражает последнюю волю автора, но текстологи всё же предпочли ей синонимичный вариант белового автографа, поскольку усмотрели в нем бо́льшую политическую резкость⁵.

Произвольное совмещение рукописных и печатных вариантов — это не единственная форма идеологического вторжения редакторов в текст «Евгения Онегина». К XLIII строфе 4-й главы Томашевский сделал сноску, которая даже не означена как примечание редактора: «В беловой рукописи вариант:

В глуши что делать в это время?
Гулять? — но голы все места,
Как лысое Сатурна темя
Иль крепостная нищета» (6: 91).

а слишком явные приметы бурлеска Пушкин последовательно устранял⁶. Но мы твердо знаем, почему переделанные стихи Томашевский поместил на той же странице, что и основной текст: он не мог допустить, чтобы остались непрочитанными строки, содержащие социальную критику. Отважившись на этот шаг, редактор превысил свои полномочия: во-первых, постраничные сноски под звездочкой входят в текст романа и являются прерогативой автора (одна такая сноска есть в «Отрывках из Путешествия Онегина»), а во-вторых, только автор вправе решать, какие из отброшенных вариантов включать в основной текст (в 40-м примечании к «Онегину» Пушкин приводит 24 стиха, которыми 6-я глава оканчивалась в первом издании романа).

Печатая чтения беловых автографов на одной странице с окончательным текстом, Томашевский демонстрировал откровенную тенденциозность: этой чести, помимо «крепостной нищеты», удостоились только стихи, в которых можно расслышать глухие намеки на ссылку Пушкина (6: 166—167); все прочие беловые варианты оставлены на своих местах. Однако даже с политически значимыми контекстами Томашевский обошелся непоследовательно. В первопечатном тексте 2-й главы изъяты следующие шесть строк: Ленский верил,

Что есть избранные судьбами
Людей священные друзья,
Что их бессмертная семья
Неотразимыми лучами,
Когда-нибудь, нас озарит
И мир блаженством одарит.

(6: 34)

Набоков допускал, что цензор мог заподозрить в этих стихах «политический подтекст — отсюда их изъятие» (Nabokov 1975, 2: 234). Но речь здесь, как разъяснил Ю. Н. Тынянов, — не о политиках, а о поэтах: «Этот сугубо неясный период становится понятным, если сопоставить с ним» стихотворение Кюхельбекера «Поэты» (1820) (Тынянов 1934: 360), а потому убрать конец строфы Пушкин мог и сам, чтобы затушевать слишком явную параллель между Ленским и Кюхельбекером (Тынянов 1934: 361). Так или иначе, но на своем экземпляре поглавного издания «Онегина» Пушкин приписал только первую из шести опущенных строк: Что есть избранныя судьбами, — а взамен остальных пяти поставил прочерки (ПД № 936, л. 75; ср. Пушкин 1825а: 280). Эта поправка была учтена в двух последних прижизненных изданиях 1833 и 1837 гг., с той лишь оговоркой, что прочеркам соответствуют точки, а множественное число, вызванное рифмой (судьбами), уступило место более естественному в этом контексте единственному числу: Что есть избранныя судьбою (Пушкин 1833а: 44; 1837: 46—47). Принятый вариант не допускал восполнения лакуны: женский либо средний род причастия избранныя не согласуется с существительным друзьясудьбою не рифмуется с лучами. Тем не менее вариант беловой рукописи (ПД № 932, л. 1 об.), на котором Пушкин, сколько можно понять, не настаивал, был возвращен в текст «Евгения Онегина»⁷.

О том, что Ленский надеялся на «бессмертную семью друзей» человечества, Пушкин сообщал читателю при первом знакомстве с героем, а при прощании с ним, в XXXVIII строфе 6-й главы, намекал, что убитый сам мог войти в эту семью:

Исполня жизнь свою отравой,
Не сделав многого добра,
Увы, он мог бессмертной славой
Газет наполнить нумера.
Уча людей, мороча братий
При громе плесков иль проклятий,
Он совершить мог громкий путь,
Дабы последний раз дохнуть
В виду торжественных трофеев,
Как наш Кутузов иль Нельсон,
Иль в ссылке, как Наполеон,
Иль быть повешен, как Рылеев.

(6: 612)

Беловой автограф 6-й главы не сохранился: эти строки Я. К. Грот опубликовал по копии В. Ф. Одоевского (см. Грот 1887: 212—213). Несомненно, однако, что его копия восходит не к черновой, а к беловой редакции (именно так ее и квалифицировал Томашевский). Почему же тогда одна неподцензурная характеристика Ленского перенесена из беловика в основной текст, а другая — оставлена среди рукописных вариантов? Чем это можно объяснить, кроме редакторского произвола (ср. Нечаева 1957: 63)?⁸

***

самоуправство на идеологически нейтральные участки текста.

В предисловии к онегинскому тому академического собрания сочинений сказано, что «роман напечатан в той редакции, какая установлена <...> Пушкиным в изданиях 1833 и 1837 гг., с восстановлением пропусков, сделанных цензурой» (6: V). Это не соответствует действительности: частично восстановлены и те пропуски, которые сделал сам автор. Я имею в виду собственные имена живых пушкинских соотечественников: в том, что некоторые их фамилии в прижизненных публикациях «Онегина» означены звездочками либо начальной буквой, нет никакой социально-политической подоплеки [с цензурным уставом пропуск личных имен связан разве лишь в том смысле, что в России, как с удовлетворением замечал Пушкин, «личность ограждена цензурою» (11: 168)]. Восполнив эти лакуны, редакторы деформировали и прагматику, и семантику, и синтактику литературного произведения.

В большинстве случаев имена здравствующих современников Пушкин дает прямым текстом: в стихах и примечаниях к роману упоминаются поэты, художники, актеры, рестораторы. При перифрастических упоминаниях автор разъясняет, что певецъ Пировъ и грусти томной — это Е. А. Баратынский (Пушкин 1837: 92, 287 примеч. 22), а поэт, который роскошнымъ слогомъ // Живописалъ намъ первый снегъ, — это князь Вяземский (Пушкин 1837: 141, 288 примеч. 27). Однако исторические лица именуются полностью, если речь идет о публичной стороне их деятельности; как только тот или иной современник выступает на страницах романа в качестве частного лица, поэт прибегает к звездочкам и сокращениям: Онегин Къ Talon помчался: онъ уверенъ, // Что тамъ ужъ ждетъ его ***; Второй ***, мой Евгенiй, // Боясь ревнивыхъ осужденiй, // Въ своей одежде былъ педантъ // И то, что мы назвали франтъвслухъ, въ лирическомъ жару, // Какъ Д. пьяный на пиру; У скучной тетки Таню встретя, // Къ ней какъ-то В.... подселъ // И душу ей занять успелъ (Пушкин 1837: 10, 17, 184, 236).

Вставляя в текст имена Каверина (1, XVI: 6) и Чаадаева (1, XXV: 5), раскрывая инициалы Дельвига (6, XX: 14) и Вяземского (7, XLIX: 10), редакторы покусились на заложенное Пушкиным расслоение читательской аудитории: с одной стороны, узкий круг посвященных, с другой, — те, «которые чувствовали <...> намек, но расшифровать его не могли» (Лотман 1977: 60). Но главное, пожалуй, в другом: в своей заботе о «полноте» художественного впечатления текстологи заставили Пушкина совершать в глазах потомков поступки, которых он не делал и которые для него были этически неприемлемы. «Любезный Иван Ермолаевич, — писал Пушкин И. Е. Великопольскому в марте 1828 г. — Булгарин показал мне очень милые ваши стансы ко мне в ответ на мою шутку. Он сказал мне, что цензура не пропускает их, как личность, без моего согласия. К сожалению я не мог согласиться.

Глава Онегина вторая
Съезжала скромно на тузе,

и ваше примечание — конечно личность и неприличность» (14: 8—9). Эта цитата дает почувствовать, как относился к «личностям» в литературе тот, кто главным достоинством полемиста считал умение не оскорбить «личность его противников» (11: 97). Мог ли Пушкин, воспрепятствовавший появлению в печати стихов о своем карточном проигрыше, выставлять на всеобщее обозрение франтовство Чаадаева или пьянство Дельвига? Редакторам поэта, навязывающим ему собственную этику, не надо забывать слова самого Пушкина: «Чувство приличия зависит от воспитания и других обстоятельств. Люди светские имеют свой образ мыслей, свои предрассудки, непонятные для другой касты. Каким образом растолкуете вы мирному алеуту поединок двух французских офицеров?» (11: 97)⁹.

Прагматика переплетается с семантикой:

Она казалась ве
Du comme il faut<.> ***, прости:
Не знаю какъ перевести.

(Пушкин 1832, гл. VIII: 13—14)

Как и в пушкинском «Собрании насекомых» (1829), звездочки обладают многозначностью: на их место можно подставлять разные имена (Томашевский 1957: 503). По всей вероятности, Пушкин метил в Шишкова: в беловике — Ш*... прости (ПД № 937, л. 5 об.); но адресат этой «полемической выходки» (Кюхельбекер 1979: 101) современникам был неочевиден¹⁰. По прочтении 8-й главы Кюхельбекер записал в дневнике: «<...> нападки на *** не очень кстати (я бы этого не должен говорить, ибо очень узнаю себя самого под этим гиероглифом, но скажу стихом Пушкина ж: „Мне истина всего дороже“)» (Кюхельбекер 1979: 101). Тынянов (1934: 372), не зная автографа, полагал правильной «расшифровку Кюхельбекера:

... Вильгельм, прости,
Не знаю, как перевести».

Скорее всего оба заблуждались, но оправданием их ошибке может послужить фамильярное прости, уместное по отношению к лицейскому товарищу и не совсем уместное в полемике с престарелым адмиралом, которого Пушкин называл не иначе как «ваше высокопревосходительство» (13: 162, 405) и который был на 45 лет старше автора романа. Конечно, поэтическое ты не равно бытовому: со времен Ломоносова одописец обращался на ты даже к высочайшей особе. Но ведь «Евгений Онегин» — не ода: современникам казалось (и это поражало больше всего), что Пушкин «разсказываетъ вамъ романъ первыми словами, которыя срываются у него съ языка» (Погодин 1828: 120—121)¹¹.

Расшифровка собственных имен затрагивает не только этику, но и поэтику:

Тут был Проласов, заслуживший
Известность низостью души,
Во всех альбомах притупивший,
<...>

(6: 176—177)

Имя Проласов (8, XXVI: 1), заставившее В. В. Набокова вспомнить о русской комедии XVIII века (Nabokov 1975, 3: 197), стилистически выпадает из контекста. Говорящих фамилий такого рода немало в другой части романа — там, где Пушкин представляет читателю деревенское общество, собравшееся на Татьянины именины (5, XXVI):

Съ своей супругою дородной
Прiехалъ толстый Пустяковъ;
Гвоздинъ, хозяинъ превосходной,
Владелецъ нищихъ мужиковъ;
Скотинины, чета седая,
Съ детьми всехъ возрастовъ, считая
Отъ тридцати до двухъ годовъ;
Уездный франтикъ Петушковъ;
Мой братъ двоюродный, Буяновъ,
Въ пуху, въ картузе съ козырькомъ
(Какъ вамъ, конечно, онъ знакомъ),
етникъ Фляновъ,
Тяжелый сплетникъ, старый плутъ,
Обжора, взяточникъ и шутъ.

(Пушкин 1837: 157)¹²

Совсем иначе автор называет патриархальных московских бар (7, XLV). Тут он обходится без фамилий, ограничиваясь именами и отчествами:

Но въ нихъ не видно перемены;
Все въ нихъ на старый образецъ:
У тетушки Княжны Елены
Все тотъ же тюлевый чепецъ;
Все белится Лукерья Львовна,
Все то же лжетъ Любовь Петровна,
Иванъ Петровичъ также глупъ,
Семенъ Петровичъ также скупъ,
У Палагеи Николавны
Все тотъ же другъ, мосье Финмушъ,
И тотъ же шпицъ, и тотъ же мужъ;

Все также смиренъ, также глухъ,
И также естъ и пьетъ за двухъ.

(Пушкин 1837: 233)¹³

Наконец, в отличие от москвичей и провинциалов, большинство великосветских петербуржцев в романе вовсе лишено имен. Это безымянные типажи (8, XXIV и др.):

Тутъ былъ однако цветъ столицы,
И знать и моды образцы,
Везде встречаемыя лицы,
Необходимые глупцы;
Тутъ были дамы пожилыя
Въ чепцахъ и въ розахъ, свиду злыя;
Тутъ было несколько девицъ,
Не улыбающихся лицъ;
Тутъ былъ Посланникъ, говорившiй
О государственныхъ делахъ;
единахъ
Старикъ, постарому шутившiй,
Отменно тонко и умно,
Что нынче несколько смешно.

(Пушкин 1837: 258)

Но при всей своей типичности эти персонажи более или менее портретны — современники их узнавали. Например, в ряду карикатурных героев 8-й главы тот, кто волею редакторов был поименован «Проласовым», находится между двумя шаржами, в одном из которых безошибочно угадывался граф Г. Ф. Моден («на всё сердитый господин») (Смирнова-Россет 1989: 199), а в другом — англичанин Томас Рейкс («путешественник залетный, перекрахмаленный нахал») (Глинка 1927: 110). Среди столь прозрачных эпиграмматических намеков отвлеченное амплуа Пролаза кажется «инородным телом».

Не только кажется — так и есть. Во всех прижизненных изданиях на том месте, где сейчас печатается Проласов, стояли три звездочки, которые однозначно прочитывались как пропуск фамилии настоящей, а не вымышленной (придуманную незачем и пропускать!):

Тутъ былъ ***, заслужившiй
Известность низостью души,
Во всехъ альбомахъ притупившiй,
St. -P**, твои карандаши <...>

(Пушкин 1837: 259)¹⁴

Ясно, почему Проласов очутился в тексте: редакторам хотелось заполнить все лакуны, которые, на их взгляд, мешают читать и вредят эстетическому впечатлению (ср. Лернер 1935: 95)¹⁵Проласов взялся — из зачеркнутого промежуточного белового автографа, на этапе которого в описании гостей встречались также другие вымышленные фамилии: [Гр<афъ> Туринъ]/[Кня<зь>] Броди<нъ> или Простовъ, диктаторъ бальной (ПД № 939, л. 1). Ср.:

Тутъ былъ Проласовъ заслужившiй
Известность низостью души
Во< >всехъ Альбомахъ притупившiй
S^t Priest твои карандаши
Тутъ былъ [К. М.] фра<нцузъ> женатый
На кукле чахлой и горбатой
И семи тысячахъ душахъ;
Тутъ былъ во всехъ своихъ звездахъ
[Правленья Цензоръ] не преклон̄ый
[Недавно грозный сей Катонъ
За взятки места былъ лишонъ]
Тутъ былъ еще сенаторъ сонный,
Проведшiй съ картами свой векъ,
Для власти нужный человекъ¹⁶.

Изо всей этой строфы в окончательный текст попало только начальное четверостишие, и то в измененной редакции: на место Проласова поэт поставил имя какого-то исторического лица. Возможно, это был А. Н. Оленин (см. Nabokov 1975, 3: 197, 199—207). Он сам и его дочь, отвергнувшие сватовство Пушкина, не раз фигурируют в черновиках XXVI строфы: [Annette Olenine] тутъ была → Тутъ Лиза Лосина была → [Т<утъ> Л<иза>] дочь его была; [Тутъ былъ отецъ ея пролазъ] <...> [Нулекъ на ножкахъ 841, л. 33 об. — 34 об.). В последних стихах описана монограмма Оленина, дважды начертанная рядом:   (ПД № 841, л. 34 об.). Как бы то ни было, но, меняя три звездочки в окончательной редакции «Онегина» на имя Проласова, извлеченное из полностью переработанного беловика, текстологи уподобляются гоголевской Агафье Тихоновне, пожелавшей приставить губы Никанора Ивановича к носу Ивана Кузьмича.

***

Перекраивая чужой текст по собственному усмотрению, редактор превращается в соавтора. Но своего соавторства он не декларирует, а наоборот, тщательно его скрывает: я уже приводил обязательство Томашевского напечатать роман «в той редакции, какая установлена самим Пушкиным в изданиях 1833 и 1837 гг.» (6: V). Обязательство, не исполнимое в принципе: редакция 1837 г. отличается от редакции 1833 г. Томашевский был об этом прекрасно осведомлен: в примечаниях к академическому «Онегину» он утверждал, что пушкинское произведение «печатается по изданию 1833 г. с расположением текста по изданию 1837 г.» (6: 660). Согласимся, идея довольно нелепая: брать текст из одной редакции, а композицию текста — из другой. Если бы редактор это намерение довел до конца, первыми словами автора в романе стали бы такие: «Четвертая и пятая Главы вышли в свет с следующим посвящением П. А. Плетневу:

Не мысля гордый свет забавить»

и т. д. (ср. 6: 655). В самом деле, в издании 1833 г. посвящение Плетневу находилось в одном из примечаний, где сопровождалось только что процитированным предуведомлением. В 1837 г. Пушкин это примечание исключил, а посвящение (без указания адресата и, разумеется, без предуведомления) перенес в начало «Онегина». Точно так же сделал Томашевский, в основном сохранив — вопреки собственному обещанию — не только расположение, но и текст 1837 г.

Иногда Томашевский следовал изданию 1837 г. и там, где оно отличается от предыдущего лишь текстом, а не его расположением. В отдельном издании 1-й главы (1825) стих Подъ небомъ Африки моей¹⁷ был снабжен пространным примечанием о прадеде Пушкина Абраме Петровиче Ганнибале (см. Пушкин 1825б, гл. I: 57—59). Позднее текст этого примечания автор последовательно редуцировал. В 1833 г. от четырех исходных абзацев осталось одно предложение: «Авторъ, со стороны матери, происхожденiя Африканскаго» (Пушкин 1833а: 267 примеч. 11). А в 1837 г. Пушкин окончательно вывел тему своего происхождения за рамки романа, ограничившись ссылкой: «См. первое изданiе Евгенiя Онегина» (Пушкин 1837: 285 примеч. 11). Именно так, по тексту последней прижизненной публикации, напечатал 11-е примечание Томашевский.

Что же тогда на самом деле таит в себе загадочная фраза редактора о том, что текст печатается по изданию 1833 г., а располагается по изданию 1837 г.? Это значит, по всей видимости, вот что. Изменения на макроуровне, то есть сокращение, перемещение или правка заметных объемов текста (длиной не менее предложения) были Томашевским учтены; в то же время микроправку редактор практически проигнорировал. Хроническое недоверие текстологов к предсмертному изданию «Онегина» плохо объяснимо, особенно если поверить в то, что его «последнюю корректуру самымъ тщательнымъ образомъ просматривалъ самъ Пушкинъ» (Краткий обзор 1882: 69)¹⁸.

Варианты 1837 г. принято игнорировать даже тогда, когда они ложатся в русло последовательной работы поэта над художественным образом. Набоков обратил внимание, что «по какой-то причине Пушкин всё не мог решить, как ему назвать» няню Татьяны (Nabokov 1975, 2: 399). И в черновых, и в беловых рукописях он ее зовет Фадеевной (ПД № 834, л. 34 об., 36; № 931, л. 17, 20; № 933, л. 24) и реже Фад(д)евной (ПД № 835, л. 11 об.). В печатных версиях романа (1827, 1833) появляется имя Филипьевна (Пушкин 1827б, гл. III: 42; Пушкин 1833а: 92). Но и этот вариант, принятый в академическом собрании сочинений (6: 68), Пушкина не удовлетворил. В последнем прижизненном издании (1837) он в третий раз переименовал няню:

<...> Ужъ ей Филатьевна седая
Приноситъ на подносе чай.

(Пушкин 1837: 98)¹⁹

Пушкинские замены направлены ко все большему опрощению образа (подробнее см. Шапир 2001г: 62—63). Первое отчество (Фадеевна) образовано от канонического имени Фад(д)ей, и простонародность патронима выражается исключительно в его изолированном употреблении (личное имя и фамилия няни читателю неизвестны). Во втором отчестве (Филипьевна) народность усилена: оно произведено от гиперкорректного имени Филипiй. «Церковнославянской (канонической) форме с неударным окончанием -ий в современном русском языке <...> соответствует вариант с усеченным окончанием (типа: Евфи́мий — Ефим, Мака́рий — Макар, и т. п.)» (Успенский 1969: 70, 235—237). По аналогии с этими парами, из канонических имен, не оканчивающихся на -iй, таких как Климентъ, Кондратъ, Спиридонъ, Федотъ, Филиппъ и др., «восстанавливались» несуществующие псевдоцерковнославянские формы: Климентiй, Кондратiй, , Федотiй, Филипiй (см. Успенский 1969: 238—239). Некоторые из них вошли в литературный язык, но другие — и в том числе Филипiй — сохранили ореол простонародности: в словаре Н. А. Петровского это имя сопровождается не совсем адекватной ограничительной пометой «разг<оворное>» (Петровский 1995: 299).

Третье отчество (Филатьевна) развивает ту же тенденцию. Его народность подчеркнута не только тем, что оно употреблено отдельно от личного имени няни и образовано от неправильной формы на -iй: Филатiй, а не Филатъ. Еще важнее, что псевдоцерковнославянское Филатiй происходит не от канонического Феофилактъ, а от его обрусевшего варианта: Феофилактъ → Филатъ → Филатiй → Филатьевна. Без сомнения, Пушкин учитывал социальную окраску этого имени. В 13-м примечании к роману он писал: «Сладкозвучнейшiя Греческiя имена, каковы, напримеръ: Агафонъ, Филатъ, Федора, Фекла и проч., употребляются у насъ только между простолюдинами» (Пушкин 1837: 285)²⁰.

Дело не исчерпывается тем, что авторские поправки, зафиксированные в издании 1837 г., недоучтены в основном тексте романа — они не отражены даже в списке «Печатных вариантов» (6: 638—655; ср. Прохоров 1962: 188—189; Бонди 1963: 127—129). В преамбуле к онегинскому тому академического собрания сочинений редакция уверяет, что в книге приводятся «все варианты рукописей и прижизненных печатных изданий» (6: V). Увы, разночтений, не указанных в издании Томашевского, насчитывается несколько десятков. Одно из них — в LIII строфе 1-й главы, где Онегин приезжает в деревню дяди:

Нашел он полон двор услуги;
К покойнику со всех сторон
Съезжались недруги и други,
Охотники до похорон.
Покойника похоронили.

(6: 27)

В последнем прижизненном издании это место читается иначе:

<...> Къ покойному со всехъ сторонъ
Съезжались недруги и други,
Охотники до похоронъ.
Покойника похоронили.

(Пушкин 1837: 34—35)

Разница между покойнымъ и покойникомъ — неброская, но глубокая. Словом покойный мы даем понять, что говорим о мертвом как о живом: Я был хорошо знаком... с покойным (но уж никак не с покойником). Онегин «денег ради» (1, LII: 9) готовился ухаживать за больным дядей; он ехал к живому, а приехал к мертвому: (то есть труп, мертвое тело). Точно так же — проститься с умирающим и в предвкушении неизбежных похорон — съезжалась, говоря словами поэта, «добрая семья соседей» (2, XXXIV: 7).

В тексте «Евгения Онегина» Томашевский наряду с цензурными искажениями брался исправлять типографские (6: 660). Однако для исправления опечаток требуется не меньшая осторожность, чем при восполнении цензурных лакун: погрешности набора не мудрено перепутать с авторской правкой²¹. Кому-то и покойный (вместо покойника) может показаться недосмотром наборщика. Маловероятно (хотя и не вовсе исключено): этот вариант слишком чреват смыслом, чтобы быть игрой случая. Зато куда больше походит на опечатку то единственное лексическое разночтение в издании 1837 г., которое, нарушив выбранные принципы, Томашевский ввел в основной текст академического «Евгения Онегина». Из XXX строфы 2-й песни читатель узнаёт, почему мать Татьяны не хотела идти замуж за Дмитрия Ларина. В автографах (ПД № 931, л. 21; № 932, л. 4), в обоих изданиях 2-й главы (1826, 1830) и в «Онегине» 1833 г. значится: Она вздыхала о другомъ (Пушкин 1826, гл. II: 33; 1830а: 33; 1833а: 59). В 1837 г. напечатано: Она вздыхала по другомъ (Пушкин 1837: 62). В языке Пушкина возможны обе конструкции: Вздыхать о сумрачной Россiи (Пушкин 1837: 33); O комъ твоя вздыхаетъ лира? (1837: 38); <...> Того, по комъ она вздыхать // Осуждена судьбою властной <...> (1837: 219). Однако замена предлога о на поXXX: 9):

Въ то время былъ еще женихъ

(Пушкин 1837: 62)²²

Возможно, как опечатки третировались некоторые из тех вариантов, что являются общими для изданий 1833 и 1837 гг. Онегин расспрашивает Ленского (3, I):

«Я не держу тебя; но где ты
Свои проводишь вечера?»
— У Лариных. — «Вот это чудно.
Помилуй! и тебе не трудно
Там каждый вечер убивать?»

(6: 51)

В обоих полных прижизненных изданиях — текст другой:

— «У Лариныхъ.» — «Вотъ это чудно.
Помилуй! и тебе не трудно
Такъ каждый вечеръ убивать?»

(Пушкин 1833а: 67; 1837: 71)

«довольно часто смешиваются слова „так“ и „там“» (Томашевский 1928: 28). Одна подобная опечатка в романе была: <...> Онегинъ едетъ на бульваръ, // И такъ гуляетъ на просторе <...> (Пушкин 1833а: 9). Но в издании 1837 г. эта ошибка исправлена [И тамъ гуляетъ на просторе (Пушкин 1837: 10)], а разночтение в начале 3-й главы сохранено. Виною может быть и авторская невнимательность, но доказать этого нельзя, а потому осмысленный, интонационно и ритмически богатый вариант двух последних прижизненных изданий надо оставить в неприкосновенности, чтобы вместе с водою не выплеснуть ребенка²³.

Сказанное в полной мере относится к такому фрагменту (5, XV):

<...> Медведь примолвилъ: здесь мой кумъ:
Погрейся у него немножко!

(Пушкин 1833а: 141; 1837: 149—150)

Мы привыкли читать: <...> Медведь промолвил <...> (6: 104). Но в полуфольклорном контексте сна Татьяны слово примолвить едва ли не более уместно; ведь оно, по Далю, значит не только «заметить», но и «приласкать, приве» (Даль 1865, ч. III: 388): медведь хочет ободрить добрым словом насмерть перепуганную Татьяну. Поэтому прав был Томашевский, когда сокрушался, что «у Пушкина в новых изданиях <...> уничтожен глагол „примолвить“

<...> и заменен глаголом „промолвить“» (Томашевский 1928: 29). Жаль только, что в этих заменах менее привычной формы на более привычную принял участие и сам исследователь (ср., впрочем, Пушкин 1930: 116).

Иногда редакторы неоправданно пренебрегают чтениями, которые подкреплены автографом и прошли через все прижизненные издания. В беловой рукописи 5-й главы (ПД № 935, л. 40 об.) и в поглавном издании романа Татьяна находит в соннике Слова: боръ, буря, воронъ, ель (Пушкин 1828а, гл. IV/V: 72). В своем экземпляре этого издания Пушкин поправил: Слова: боръ, буря, ведьма, ель (ПД № 936, л. 215), — но переносить новый вариант в текст «Онегина» не стал: в двух последних изданиях, вышедших под наблюдением автора, — тоже воронъ, а не ведьма XXVII)? Я< >знаю: дамъ хотятъ заставить // Читать по< >руски, — так в автографе (ПД № 933, л. 18) и во всех публикациях 1827—1837 гг., и лишь в отдельном издании 3-й главы рукою Пушкина записан вариант: Читать журналы (ПД № 936, л. 128). Выходит, две черновых поправки имеют одинаковый статус, одинаковый источник, но противоположную текстологическую судьбу. Отчего — неведомо: пушкинисты не мотивировали этих решений, как и подавляющего большинства других.

Рассмотренные случаи могут считаться в той или иной мере спорными. Но в академическом тексте «Евгения Онегина» есть немало бесспорных редакторских ошибок. Например (6, II):

Озарена лучом Дианы,
Татьяна бедная не спит <...>

(6: 118)

Тот же текст — и в малом академическом собрании сочинений (Пушкин 1949б, V: 120), и в ряде других изданий (Пушкин 1960: 156; 1975: 113; и проч.), хотя он содержит явный аграмматизм: «<...> печальна под окном озарена <...>»²⁴

Одна, печальна, под окном,
Озарена лучом Дианы,
Татьяна бедная не спит <...>

(Пушкин 1948: 347)

— приходится довольствоваться прижизненными публикациями. Но все они дают лексически и грамматически согласованный текст, наиболее удачное пунктуационное оформление которого находим в «Онегине» 1837 г.:

Одна печально подъ окномъ
Озарена лучемъ Дiаны,
Татьяна бе<...>

(Пушкин 1837: 172)

Полную образную параллель этим стихам составляет написанная в тот же год «Зимняя дорога» (1826): Сквозь волнистые туманы //  // На печальные поляны // Льет печально свет она

Разобранная ошибка — в 6-й главе не единственная. Пушкин описывает грусть, у могилы Ленского овладевшую «молодой горожанкой» (6, XLII: 5): И шагом едет в чистом поле, // В мечтанья погрузясь, она <...> (6: 135). Этот вариант, возникший в юбилейном академическом собрании и с тех пор также неоднократно повторенный (Пушкин 1949б, V: 137; 1960: 128; 1975: 117; и др.), основан на чистом недоразумении. Вот что напечатано во всех трех прижизненных изданиях «Онегина» (других источников у данного фрагмента нет): Въ мечтанье погрузясь, она (Пушкин 1828а, гл. VI: 41; 1833а: 186; 1837: 199). Иными словами, в фокусе пушкинского описания был процесс, а не его плоды, как в следующей главе романа: <...> Въ свои мечты погружена Татьяна долго шла одна (Пушкин 1837: 212); ср. также: Мечтамъ невольная преданность (1837: 29); но: ерно (1837: 218).

К сожалению, гарантированные искажения текста есть и в других главах «Онегина». Там, где Пушкин начинает рассказ о «веселом празднике именин» (5, xxv: 4), в беловом автографе (ПД № 935, л. 41) и в изданиях 1828, 1833 и 1837 гг. говорится одно и то же: Съ утра домъ Лариной гостями Весь полонъ <...> (Пушкин 1828а, гл. IV/V: 74; 1833а: 147; 1837: 156). Несмотря на это в академическом собрании и в подавляющем большинстве последующих изданий набрано черным по белому: дом Лариных (6: 108; и др.)²⁵«старушке Лариной», чей супруг, как известно, скончался: «хозяйкой» этого дома в романе называется только она и никогда — Татьяна или Ольга: Прiехалъ Ольгинъ обожатель. // — «Скажите: где же вашъ прiятель?»  Ему вопросъ хозяйки былъ <...> (Пушкин 1837: 100); Вдругъ двери настежъ. Ленскiй входитъ // егинъ. — «Ахъ, Творецъ!» // Кричитъ хозяйка: «наконецъ!» (Пушкин 1837: 159).

«Всегда есть опасность вместо единой редакции дать совмещение разных редакций, компиляцию. Эта компиляция довольно часто фигурирует в изданиях русских классиков», причем «особенно», по мнению Томашевского, «пострадал от нее Пушкин» (Томашевский 1928: 171—172). Золотые слова, метко характеризующие редакторские приемы не только предшественников и последователей, но и самого Томашевского! Его огромные заслуги перед пушкинистикой, и в частности перед пушкинской текстологией, не отменяют многих плачевных последствий его деятельности на этом поприще. Мы видим, что академический текст «Онегина», тиражируемый в массовых изданиях, соединяет в себе элементы стилистически и семантически несогласованных редакций; в роман проникли варианты, отвергнутые автором, и оказались узаконенными многие ошибки и опечатки²⁶.

***

Чересполосица редакций, стилистическая какофония, искажение поэтики и семантики усугубляются нигилистическим отношением текстологов к орфографии и пунктуации оригинала (подробнее см. Шапир 2001в). Даже такая, казалось бы, далекая от политики область, как правописание, в советское время оказалась идеологически окрашенной. Многократно оклеветанные «еры», «фиты» и «яти» стали жупелом для чиновников от культуры, которые не могли позволить, чтобы новые поколения читали русских классиков в старой орфографии: за особое пристрастие к ней можно было отправиться на Соловки.

Сторонники аутентичного правописания очень скоро были вынуждены замолчать: слово предоставлялось только их противникам. Они же — кто по недомыслию, а кто выполняя социальный заказ — настаивали (и продолжают настаивать) на том, что облегчение орфографического режима ничего, кроме пользы, не приносит, ибо делает классические тексты более доступными и понятными. Этот аргумент бьет мимо цели: неукоснительно сохранять орфографию и пунктуацию необходимо в изданиях академического типа, в задачи которых входит приблизить не текст к читателю, а читателя к тексту. С филологической точки зрения замена исконной орфографии на привычную и удобную не более оправдана, чем замена непонятных выражений или устаревших конструкций. Не думаю, что грамотному человеку трудно прочесть текст с «ерами» и «ятями», но если для нужд школы или широкого читателя адаптация необходима (не уверен!), пусть существуют разные типы изданий. Важно, однако, чтобы в их ряду свое почетное место непременно заняло истинно научное, филологически выверенное собрание сочинений, сохраняющее орфографию и пунктуацию источников: именно здесь (и нигде больше) мы сможем когда-нибудь прочесть подлинный текст «Онегина».

Кто прав в этом старом споре, покажут самые простые примеры. На один из них недавно указал М. Л. Гаспаров (2000: 23). В академическом собрании сочинений XIX строфа 1-й главы читается:

Мои богини! что вы? где вы?

Всё те же ль вы? другие ль девы,
Сменив, не заменили вас?

(6: 112)

Этот текст соответствует редакции 1825 г.: Все те (Пушкин 1825б, гл. I: 15) (то есть «по-прежнему ли вы такие, как были?»). В более поздних изданиях (1833, 1837) начальное слово в третьей строке — не наречие, а местоимение, напечатанное через «ять»: Все те же ль вы? (Пушкин 1833а: 11; 1837: 12). Этот вопрос можно понять двояко: во-первых, «все ли вы остались такими, как были?»; во-вторых, «не изменился ли ваш состав?». Смысл другой, но передать его без буквы «ять» невозможно: новая орфография с помощью двух точек заставляет читать «е» как «ё», но нет в ней такого знака, который запрещал бы читать как «ё» букву «е» без точек.

Любая частичная модернизация орфографии насаждает противоречия и анахронизмы (а если полностью модернизировать орфографию, разрушится стих). Так, пушкинское притяжательное местоимение женского рода повсюду заменяется на ееея: На крик испуганный ея // Ребят дворовая семья //  (6: 145); ср.: С любовью лечь к ее ногам (6: 19). То же с личными местоимениями женского рода во множественном числе. В рифмах принято печатать оне, а внутри строки — они<...> И на могиле при луне, // Обнявшись, плакали оне (6: 142); ср.: <...>  // Ни песен, ими вдохновенных <...> (6: 20). В итоге пушкинская речь лишается регулярной грамматической формы, ея или оне на концах строк без подготовки воспринимаются как насилие над языком в угоду рифме, а заодно пропадают внутренние созвучия вроде: <...> Две елой, // Я все ихъ помню, и во сне // Оне тревожатъ сердце мне <...> Они тревожат <...>).

Модернизация всего одной орфограммы способна исказить и грамматику, и семантику, и поэтику подлинника (см. Шапир 1999в: 101—112; 2000а: 224—240)²⁷. Например, в именительном и винительном падеже прилагательные мужского рода в пушкинское время имели безударные окончания -ый или -ойужасный день и ужасной часъ (Пушкин 2002: 67—68 примеч. 5). Но это не значит, что поэту всегда было безразлично, какое из окончаний выбрать. Если обратиться к «Евгению Онегину», то внутри строки́ мы, как правило, встречаем окончание -ый: добрый прiятель (1, II: 1), ученый малый (1, V: 7), бобровый воротникъ (1, XVI: 4— ради ее графической точности — появляется вариант -ой: страсти нежной :  векъ мятежной (1, VIII: 9, 12), генiй величавой  славой (1, XVIII: 9, 12), на сцене скучной :  ой (1, XIX: 9, 12). Особенно показательны в этом отношении строки с двумя однородными прилагательными мужского рода, из которых одно рифмует со словом женского рода на -ой: Тутъ остовъ чопорный и гордой (5, XVI: 12; рифма: ); Отшельникъ праздный и унылой (7, V: 9; рифма: мечтательницы милой<...> Высокопарный<,> но голодной, //  <...> (7, XXXIV: 6—7; рифма: въ избе ); и т. п.

Осовременивание орфографии понижает точность рифмы: в одной лишь 1-й главе «Онегина» количество созвучий с несовпадением заударных гласных увеличивается в 6 раз. Поборники модернизации возражают, что произносились эти гласные одинаково, а «стремление к глазной рифме» Пушкину «было чуждо»: он, мол, обращал внимание не на буквы, а на звуки (Винокур 1941в: 478). Но коли так, почему же поэт рифмовал няни :  въ бани (5, X: 1, 3), ́ва :  младова (7, LV: 5, 6), столицы :  лицы (8, XXIV: 1, 3Мелькаютъ лица передъ нимъ (8, VII: 8)? Чем, кроме графической точности рифмы, можно объяснить такие дублеты: впервыя :   (8, VI: 1, 3), но впервые : покои запертые (8, XXXIX: 5, 6); въ прежни леты  лорнеты (7, L: 9, 12), но въ наши лета : поэта (2, XX: 1, 3)?

—112; Шапир 2000а: 224 и далее). В «Онегине» под редакцией Томашевского Фонвизин — это Сатиры смелый властелин (Пушкин 1935а: 105; 6: 12; и др.), хотя во всех прижизненных изданиях напечатано: Сатиры смелой (Пушкин 1825б, гл. I: 14; 1829б: 14; 1833а: 11; 1837: 12). Почти наверняка поэт говорил не о «смелом властелине», а о «смелой сатире»: чуть выше я уже писал, что, за редчайшими исключениями, прилагательные мужского рода в середине строки имеют окончание -ый. Согласно проведенным мною подсчетам, вероятность того, что в изданиях 1820—1830-х годов Фонвизин назван «смелым властелином сатиры», — меньше процента.

Есть еще одно место, смысл которого был изменен при модернизации этой орфограммы (7, XI): <...> усыпленный, // Поэт, бесчувствием блаженный, //  <...> (6: 143). Редакторы решили, что выделенный эпитет относится к слову поэт²⁸. Но тихой, спокойной, сонной Пушкину воображалась река забвения, как в стихотворении «Прозерпина» (1824): <...> Элизей и томной Леты //  (2: 319). Решающий довод о том, что в «Онегине» «усыпленной» названа Лета, нам предоставляет рифма:

<...> Или надъ Летой усыпленной
Поэтъ, безчувствiемъ блаженной,
Ужъ не смущается ниче<...>

(Пушкин 1837: 209)

Прилагательное мужского рода в рифме оканчивается на -ой (блаженной поэтъ«надъ усыпленной Летой» (иначе оба рифмующих слова имели бы окончание -ый).

В академическом «Онегине» допущено множество ошибок и опечаток (некоторые из них явились предметом этой статьи). Симптоматично, что ни единая погрешность, вкравшаяся в основной текст романа, не исправлена в дополнительном томе юбилейного собрания сочинений. Зато в разделе «Дополнения и исправления» к уже имеющимся искажениям онегинского текста добавлено еще одно — по иронии судьбы, тоже вызванное модернизацией окончаний -ой/-ый. В XXIX строфе 8-й главы при жизни поэта печаталось: Печаленъ страсти мертвой следъ мертвой — в 6-м томе большого академического Пушкина (6: 178). Однако в справочном томе утверждается, что «в стихе 11 строфы XXIX опечатка. Следует:

Печален страсти мертвый след»

(Пушкин 1959: 48)²⁹.

-ой на -ый, исходили из того, что у Пушкина в другом произведении есть выражение мертвый следъ, написанное его рукой («Что в имени тебе моем...», 1830):

Оно на памятномъ листке
Оставитъ мертвый сле
Узору надписи надгробной
На непонятномъ языке.

(ПД № 913, л. 1)

Смысл этого образа прозрачен: звучащее имя живет и умирает, а будучи записанным, оставляет лишь мертвый след. Между тем в «Евгении Онегине» всё по-иному: автор имеет в виду не «мертвый след», а «мертвую страсть» — ‘бесплодную’, ‘безжизненную’ — и хочет сказать, что ее «след» (то есть ‘признак’, ‘видимое проявление’) вызывает у него печаль. Такое осмысление всецело согласуется с данными орфографии. Допускаю, что его правильность нельзя доказать с абсолютной точностью. Но ведь выбор между тем или другим написанием нам приходится совершать, только когда мы модернизируем классический памятник литературы. Если же мы оставим орфографию источника незыблемой, пушкинские стихи можно будет понять и так, как это делали современники поэта, и так, как спустя сто лет их поняли его редакторы.

— несколько слов о пунктуации, уважения к которой пушкинисты обнаруживают не больше, чем к другим явлениям текста (ср. Чернышев 1907). Здесь царит тот же произвол: пунктуационная система Пушкина смешивается с современной, в одном тексте объединяются чтения рукописей и разных изданий, игнорируется последняя авторская воля, получают права гражданства варианты, не опирающиеся ни на один достоверный источник. Возьмем, к примеру, примечание, в окончательной редакции помещенное под номером 23: «Въ журналахъ удивлялись, какъ можно было назвать девою простую крестьянку, между темъ какъ благородныя барышни, немного ниже, названы девчонками!» (Пушкин 1833а: 269; 1837: 287). В изданиях 1833 и 1837 гг. (а это единственные источники данной фразы) примечание оканчивается восклицательным знаком, передразнивающим недоуменный пафос критика, но в большом и малом академическом собрании этот знак почему-то уступил место точке (6: 193; Пушкин 1949б, V: 195; и др.)³⁰.

<...> И скоро, скоро бури след
В душе моей совсем утихнет:
Тогда-то я начну писать
Поэму песен в двадцать пять.

Пунктуационное оформление этих строк соответствует рукописи (ПД № 930, л. 28) и отдельному изданию 1-й главы (Пушкин 1825б, гл. I: 48). Но в «Онегине» 1833 и 1837 гг. указание на грандиозный объем якобы задуманной поэмы отделено от предыдущего текста запятой. Она иронически подчеркивает «масштабность» замысла, воплощать который автор никогда не собирался:

Тогда-то я начну писать
Поэму, песенъ въ двадцать пять³¹.

—37; 1837: 39)

Последний фрагмент, на котором я хочу остановиться (5, XXXIV), отличается не лишенным какофоничности скоплением союзов и частиц (ли... иль... ль... иль...; ср. Пеньковский 1999а: 266):

Что он и вправду тронут был,
Иль он, кокетствуя, шалил,
Невольно ль, иль из доброй воли,
<...>

(6: 113)

Эта пунктуация (с небольшими изменениями) повторяет пунктуацию изданий 1828 и 1833 гг. (Пушкин 1828а, гл. IV/V: 82—83; 1833а: 153). В предпоследнем стихе разделительный союз ль и стоящая за ним запятая могут показаться избыточными (ср. гипотетический вариант: Невольно иль из доброй воли энергичный восклицательный знак:

<...> Иль онъ, кокетствуя, шалилъ,
Невольно ль! иль изъ доброй воли;
Но взоръ сей нежность изъявилъ <...>

Это адекватное пунктуационное решение не нашло себе места ни в основном тексте академического «Онегина», ни в перечне печатных вариантов³².

***

Из несообразностей канонического онегинского текста здесь разобрана небольшая часть. Но, надеюсь, ее хватит, чтобы осознать: мы читаем такого «Онегина», автором которого Пушкин может называться только условно. Во всяком случае, у него есть незваные соавторы, чей вклад в «общее дело» значительно весомей, нежели могут вообразить читатели, не искушенные в вопросах текстологии.

Но проблема намного шире. Пушкинская текстология, как заметил когда-то С. М. Бонди, «сделалась представительницей русской текстологии вообще» (Бонди 1937: 569), для которой (добавлю уже от себя) авторский текст — не догма, а руководство к действию: можно модернизировать, компилировать, перекомпоновывать, дописывать, да мало ли что еще! Но если мы хотим читать русскую классику в подлиннике, а не в переводе на язык другой культурно-исторической эпохи, мы должны наконец покончить с практикой редакторского «сотворчества» и начать исповедовать принцип «презумпции невиновности текста». Суть его крайне проста: в авторитетном источнике, избираемом за основу, исправлять (да и то с оговорками) можно только явные или весьма вероятные описки и опечатки (ср. Пушкин 1937б: 289), а все прочие спорные и сомнительные места должны оставаться предметом обстоятельного текстологического комментария. Не гарантируя текст от искажений, этот принцип сведет их к минимуму.