Салупере М.: "А та, с которой образован... "

"А ТА, С КОТОРОЙ ОБРАЗОВАН..."*

Кто не помнит последней строфы "Евгения Онегина":

Но те, которым в дружной встрече
Я строфы первые читал...
Иных уж нет, а те далече,
Как Сади некогда сказал.
Без них Онегин дорисован.
А та, с которой образован
Татьяны милый Идеал...
О много, много Рок отъял!
Блажен, кто праздник Жизни рано
Оставил, не допив до дна
Бокала полного вина,
Кто не дочел ее романа
И вдруг умел расстаться с ним,
Как я с Онегиным моим.

Отталкиваясь от этого признания, велись поиски прообраза Татьяны. То, что все они пока не привели к убедительному результату, свидетельствует лишь о несовпадении стереотипов поэта и исследователей. Изучение предложенных прототипов привело Ю. М. Лотмана к заключению, что Пушкин здесь мистифицирует читателя¹. Но, на наш взгляд, это звучит не очень убедительно; непохоже, чтобы сразу после упоминания о друзьях-декабристах зрелый Пушкин-реалист допустил мистификацию. Правда, сначала он написал: "А те, с которых образован...", но в окончательном варианте решил упомянуть лишь о той, чья возвышенная личность поразила его воображение и легла в основу замысла "свободного романа".

Известно, что, начиная в мае 1823 года теперешнюю первую главу, Пушкин еще не думал о создании романа, он даже считал многие описания неприемлемыми для цензуры и поэтому писал "спустя рукава", как мы читаем в его письмах к друзьям. Но уже в начале ноября 1823 г. появляются сообщения о том, что пишется стихотворный роман. Когда же и почему муза поэта приняла вид уездной барышни? Ибо не подлежит сомнению, что, несмотря на заглавие, главное действующее лицо романа - Татьяна. В тексте восьмой главы поэт подтвердил это дважды. В пятой строфе он писал о своей Музе:

Вдруг изменилось все кругом,
И вот она в саду моем

С печальной думою в очах,
С французской книжкою в руках.

В предпоследней, L строфе:

Промчалось много, много дней
С тех пор, как юная Татьяна
И с ней Онегин в смутном сне
Явилися впервые мне -
И даль свободного романа
Я сквозь магический кристалл
Еще не ясно различал.

У нас нет оснований здесь не верить Пушкину. Вдруг появляется героиня, которая заняла его воображение, но Пушкин еще не знает, кем и какими событиями ее окружить, что особенно заметно и в окончательном тексте второй главы. Сам Пушкин, посылая первую главу в печать, писал:

Пересмотрел все это строго:
Противоречий очень много,
Но их исправить не хочу...

Это написано после окончания второй главы, из которой 3 ноября 1823 г. было написано 17 строф. Ленский здесь еще не влюблен, он "везде был принят как жених", но "не имел, конечно, охоты узы брака несть". 4 ноября Пушкин сообщил Вяземскому, что пишет роман в стихах. Вторая глава была первоначально окончена 8 декабря. Уже в ХХ строфе мы узнаем, что Ленский "любил, как в наши лета уже не любят, как одна безумная душа поэта еще любить осуждена". Предметом его страсти сначала была сама героиня, еще без сестры, но этот вариант отбрасывается, вводится семейство Лариных и начинается уверенное развитие романа.

В статье 1982 г. И. М. Дьяконов пытается реконструировать "недошедший" до нас план "Евгения Онегина"². Представляется, однако, что такой план вряд ли существовал. Дьяконов, справедливо отмечая, что Пушкин, задумывая новое произведение, всегда имел перед глазами конкретное лицо, "опорный образец", хотя по ходу действия мог отойти от него весьма далеко, выводит новую кандидатуру Татьяны - сестру Пушкина Ольгу Сергеевну. Но отвергая чаще всего выдвигавшихся сестер Раевских как не "уездных", автор забывает, что и сестра поэта воспитывалась гувернанткой и не в деревне. Нет никаких данных, чтобы сам Пушкин или современники считали его сестру выдающейся личностью, не говоря о "милом идеале". Ее замужество без ведома родителей и братьев (в 1827 г., в 30-летнем возрасте) вряд ли свидетельствует о развитом чувстве долга. Она намного пережила своего брата, а искомой незнакомки в 1830 г. не было в живых. На наш взгляд, такую возможность исключает еще то, что Пушкин назвал Ольгой младшую сестру. Дьяконов справедливо считает: "Опорным образцом для героини должна была быть хорошо знакомая Пушкину женщина выдающегося характера, но конечно, не из тех, с кем он был близок", а "совершенно по-особому любимая и уважаемая им"³.

Попробуем приглядеться к кругу заочных знакомых поэта. На эту мысль автора натолкнула реплика Ю. М. Лотмана в разборе последней строфы: "... намекается, что в образе Татьяны жизнь и поэзия сливаются"⁴. Ведь это любимая мысль Жуковского, стержень его поэзии. А воплощением поэзии его жизни была его Маша - Мария Андреевна Протасова-Мойер (1793-1823), большое сходство которой с Татьяной отмечалось всеми писавшими о ней авторами. Хотя Пушкин с ней никогда не встречался, но нет сомнения, что он о ней много слышал. Ведь она была сводной племянницей Жуковского, его ученицей и "поэзией его жизни", образ которой отражается во всем творчестве Жуковского.

В 1815 г., после женитьбы на А. А. Протасовой, бывший соученик Жуковского поэт А. Воейков, человек одаренный и остроумный, но совершенно безнравственный, получил место профессора в Дерптском университете, куда переехал с сестрой и матерью жены. За ними в Дерпт приехал Жуковский. Они с Машей дали обещание отказаться от своих надежд, заменить любовь дружбой близких родственников и "милым вместе". Однако происки Воейкова и подозрительность матери, неспособной понять исключительную возвышенность и глубину чувств и душ обоих, заставили его скоро уехать. Когда Маша в отчаянии приняла предложение лечившего ее профессора Мойера, Жуковский приехал убедиться, что ее не принудили к браку. С Мойером он еще при первом знакомстве нашел общий язык, теперь их общей целью стало "сделать счастье Маши", которая получила покой от Воейкова и полное право общаться с Жуковским. Последний остался в Дерпте почти на два года и решил было здесь и осесть, но его пригласили преподавать русский язык великим княгиням, а с 1826 г. стать главным наставником будущего царя Александра II.

С весны 1817 г. до марта 1823 Жуковский побывал в Дерпте всего шесть раз. Уехав 9 марта, через десять дней он был оглушен вестью о смерти Маши от вторых родов. Ее оплакивал весь город: за шесть лет совместной жизни с Мойером она активно участвовала в его благотворительной деятельности, не гнушалась никакой работой, в то же время оставаясь милой, остроумной хозяйкой литературно-музыкального салона, где говорили по-русски и по-французски и меньше по-немецки.

Эту утрату Жуковского переживали все его друзья как в Дерпте, так и в России. Что ближний круг был в курсе его сердечных дел, о том имеется много свидетельств. Некоторые их отзывы до нас дошли.

Весной 1818 г. у Мойеров остановились приятели и арзамасские товарищи Жуковского Д. Н. Блудов и Ф. Ф. Вигель. Первый писал Жуковскому из Лондона:

Что сказать новому Saint-Preux о его Юлии? Я воображал ее прекраснее, но не мог вообразить лучше и милее. Надеюсь, что она меня полюбила, разумеется за то, что я люблю тебя и твои стихи. Прости, не сердись за сравнение с Saint-Preux⁵.

Довольно злоязычный Вигель писал почти 40 лет спустя в своих весьма точных "Воспоминаниях":

Связи Жуковского не только сближают друзей, но как будто роднят их между собою <...> Я не могу здесь умолчать о впечатлении, которое сделала на меня Марья Андреевна Мойер. Это совсем не любовь; к сему небесному чувству примешивается слишком много земного <...> Она была совсем не красавица, разбирая черты ее, я находил даже, что она более дурна; но во всем существе ее, в голосе, во взгляде было нечто неизъяснимо обворожительное. В ее улыбке не было ничего радостного, ни грустного, а что-то покорное. С большим умом и сведениями соединила она необыкновенную скромность и смирение. Начиная с ее имени все было в ней просто, естественно и в то же время восхитительно <...> Ну точно она была как будто не от мира сего. Как в один день ты все это мог рассмотреть? скажут мне. Я выгодным образом был предупрежден насчет этой женщины; тут поверял я слышанное и нашел в нем не преувеличение, а ослабление истины⁶.

Вигель недоволен тем, что это совершенство "сделалось добычей" ученого немца, который хоть и старался, но вряд ли смог ее осчастливить, и задает вопрос, нет ли за тем, что ее руки не искали русские дворяне, какого-нибудь трогательного романа.

Студент И. Вилламов в 1819 г. писал В. К. Кюхельбекеру:

Хотя я здесь коротко знаком с одним домом, т. е. с семейством Е. А. Протасовой, но я не желаю других знакомств. Скучно мне? иду к почтенной этой госпоже и милой дочери ее, Марье Андреевне Мойер, и уверен, что возвращусь довольный собой и временем, которое у них провел. Грустно мне? пойду к ним и забуду грусть: у них обыкновенно отборное общество; веселятся без шуму, разговаривают без церемоний, смеются от сердца, радуются от души. Какая жизнь!⁷

В апреле 1823 г. А. И. Тургенев писал кн. Вяземскому о пребывании Жуковского в Дерпте, где "нет уже с ними ангела-хранителя. Это название принадлежит ей: она и их, и всех нас хранила. Я не могу еще ни думать, ни говорить о ней без умиления. Отношения мои к ней были единственны. Я не видел ее никогда в этой жизни, а любил и почти с каждою почтой переписывался с нею и в ее дружбе находил все"⁸.

г.:

Здесь случилось происшествие неприятное почти целому городу: умерла от родов сестра Воейковой, жена проф. Мойера <...> я был в тот день не в состоянии ничего написать, кроме бессмыслицы; она была женщина чрезвычайно хорошо образованная и совершенно счастливая: все, кто ее знали, любили, уважали ее - и вдруг и проч. Остались маленькие дети, отчаянный муж, мать и сестра.

23 III: Сюда опять приехал Жуковский. Смерть сестры Воейковой совершенно расстроила здесь многое, многих, и, может быть... нет, лучше угадай. Точно жаль, что рок слеп и что он беспрестанно и повсюду доказывает это. Вот что было хотел я написать на смерть этой особы, которой я никогда не забуду, потому что в первый раз видел в женщине столько доброты, познаний - вообще великолепную совокупность⁹.

Как при этих цитатах не вспомнить описания княгини Татьяны и ее салона? Надо помнить, что Татьяна появилась в романе через полгода после смерти М. А. Мойер. Неужели все это случайно? Что и какими путями Пушкин мог знать о Маше, родной племяннице первой жены Карамзина, адресате стихов Жуковского? В арзамасских кругах и салоне Карамзина ее имя должно было звучать часто, но Пушкина, поглощенного до ссылки прожиганием жизни и "гордой девы идеалом", смирение во имя долга и самопожертвование ради счастья других вряд ли особенно занимали. Иное дело 1823 год в Одессе.

Писем к нему додекабрьского периода сохранилось мало (опасаясь обыска, он многое сжег), но друзья, конечно, извещали его о постигшем Жуковского ударе. Решающим мог стать приезд Вигеля, который прибыл в Одессу в августе из Петербурга, где его провожали Жуковский и Блудов. Более месяца он жил в гостинице через стенку с Пушкиным, затем уехал в Кишинев. Пушкин живо интересовался всем, что относилось к прежней жизни и друзьям. Естественно, что он обрадовался арзамасскому приятелю и расспросил его обо всем и всех. Совершенно невероятно, чтобы Вигель не поделился с ним впечатлением, столь живо переданным им даже спустя десятки лет.

"Трогательный роман", на который намекает Вигель в "Воспоминаниях", не мог не занимать Пушкина. Тут ему вспомнилось и то, что он знал еще до ссылки. Это могло его побудить искать знакомства с проживавшей в Одессе А. П. Зонтаг, урожд. Юшковой, двоюродной сестрой и наперсницей детства Маши. Ее встречи с Пушкиным с начала 1824 г. точно известны, но могли произойти и раньше. Зонтаг была свидетельницей того счастливого прошедшего, о котором так часто вспоминали и Маша, и Жуковский. Впоследствии она еще при жизни Жуковского опубликовала живые воспоминания о его юности. Разговоры Пушкина с ней естественно касались Жуковского, причем невозможно было обойти умершую Машу. Очень может быть, что именно у нее Пушкин узнал подробности о детстве и характере Маши, которые так напоминают описание детства Татьяны. В декабре 1823 г. в Одессу погостить из Кишинева вновь приехал Вигель, которого можно было расспросить подробнее.

В такой ситуации трудно допустить, что совпадение описания семейства Лариных с реальным семейством Протасовых - чистая случайность, хотя Пушкин, конечно, писал не биографический очерк, а роман. Сестры Протасовы, благодаря занятиям Жуковского, получили образование намного лучшее, чем обыкновенные уездные барышни, но их портретное сходство с героинями Пушкина разительно: описание Татьяны во второй главе полностью приложимо к Маше, а младшая ее сестра Александра была такая же резвая, красивая и добродетельная, как и невеста Ленского. В романе автор не питает особой симпатии к ветреной и самодовольной Ольге. В жизни Пушкин никогда не жаловал Воейкову, как ни влюблены были в нее все его друзья и даже брат Лев (который, кстати, был через нее важным источником информации о Маше).

И. Эйгес в статье "Пушкин и Жуковский" писал: "В создании образа Татьяны вообще не малую роль сыграл созданный Жуковским женственный образ..."¹⁰. Автор все же не решился объяснить сходство тождеством прототипов, хотя, как нам кажется, абстрактно-неземной образ Жуковского получил у Пушкина много конкретных черт вдохновительницы первого.

И. Эйгес довольно убедительно, с нашей точки зрения, показал, что образ Ленского в значительной мере отражает личность Жуковского. Кажется, что в первоначальной характеристике Ленского Пушкин еще колебался, поэтому и появились такие черты, как "крикун, мятежник и поэт", отброшенные далеко не только из цензурных соображений. Зато все, что в романе говорится о поэзии Ленского, о его "девственной" целомудренности, приложимо к Жуковскому, которого тоже рано волновали и "ко благу чистая любовь", и "славы сладкое мученье". Такой характер, который Жуковский пронес через всю жизнь, мог предстать в романе только как юношеский. Прекрасное и доброе для Жуковского - синонимы. Пушкин был человеком совершенно другого характера, но всю жизнь сердечно уважал и любил старшего друга, в своей поэзии называя его то "Парнаса чудотворец", то "всего прекрасного певец" и пр., в переписке горячо заступался за него, всегда признавал себя его учеником, но относился с некоторой снисходительной иронией к его "девственной натуре" и восторженному идеализму. В романе наблюдается такое же двойственное отношение к юному поэту, который "сердцем милый был невежда", которого Онегин тем не менее "всем сердцем" любил, но слушал с улыбкой, "стараясь удержать охладительное слово".

"муз возвышенных искусства не постыдил", т. е. был хорошим поэтом. Жуковский в Дерпте серьезно пополнил свое образование и окончательно обратился к немецкой поэзии. Этот университет, где редкий профессор или студент понимали по-русски, почти не отличался от германских ("Под небом Шиллера и Гете..."; "Он из Германии туманной привез учености плоды...").

"должность" (т. е. долг), которое не уставала повторять и Маша Протасова. В письмах его читаем: "Счастью я давно дал другое имя - я называю его должность. <...> Практическое благоразумие есть не только достоинство, но и строгая должность". Ему вторит замужняя Маша: "Маленькие неприятности <...> вознаграждаются чувством исполненного долга"¹¹.

Может быть, не совсем без влияния Жуковского проблемы долга так занимают зрелого Пушкина. Его Татьяна, а также Мария в "Дубровском" жертвуют любовью во имя долга, государственная необходимость и судьба личности сталкиваются в "Медном всаднике" и т. д.

Пушкин, который всегда любил конкретность, включил в роман много деталей и событий, окружавших его самого, что порой вводило в заблуждение как современников, так и исследователей. Описание поместья Онегина точно соответствует Михайловскому, а имения Лариных - Тригорскому. Жители последнего до конца своих дней были убеждены, что все они, да и сам Пушкин являются прототипами главных действующих лиц романа в стихах. А ведь Ленский, Ольга и Татьяна были охарактеризованы еще до приезда Пушкина в Михайловское. Прототипом Татьяны считалась и А. П. Керн, бывшая замужем за нелюбимым генералом (с которым жила врозь, а Пушкин в письмах к ней осуждал ее за несоблюдение долга).

В Михайловское поэт приехал с незаконченной третьей главой (до письма Татьяны), и выехал оттуда с шестью главами романа¹².

в Дерпте и Лифляндии. Можно сомневаться, насколько серьезным было его намерение бежать через Дерпт за границу в 1825 г. Это лишило бы его средств, которые он получал от продажи своих произведений. Очень может быть, что Пушкин разыгрывал своих тригорских приятельниц, а его главной целью было ознакомиться с возможным местом действия и людьми, окружившими прототип его "милого идеала" после катастрофы в ее жизни.

Если мы своими рассуждениями не совсем (или совсем не) убедили читателя, то все же предлагаемое решение кажется вероятнее многих других. Во всяком случае, в Тарту более четверти своей короткой жизни провела женщина, к которой приложимы многие характеристики Татьяны вплоть до заключительного обращения к той, "кто праздник жизни рано" и "вдруг" оставила. Не достаточно ли этого для сохранения ее памяти в Тарту?¹³

Можно ли было узнать сестер Протасовых в сестрах Лариных? Конечно, но только в очень узком кругу современников. Нет сомнения, что замысел поэта мог разгадать другой поэт - Жуковский, но он менее всех стал бы его разглашать. Впрочем, его отзывы о романе практически неизвестны.

Да простит мне тень Ю. М. Лотмана еще одно недоказанное предположение, но меня уже давно занимает одно загадочное послание Жуковского, которое может иметь связь со сказанным выше. Речь пойдет о послании Жуковского к неназванному поэту. Оно обнаружено в бумагах воспетой Языковым дерптской красавицы Марии Дириной-Рейц и опубликовано И. Бычковым в 1911 г.¹⁴ Оно не попало в полное собрание сочинений Жуковского 1906 года и до сих пор, кажется, не привлекало внимания исследователей. Бычков считал, что послание написано в 1815 г., "когда большую часть лета Жуковский провел в Дерпте". Однако, кроме признания, что поэт "лето в Дерпте просидел", из содержания стихотворения бесспорно следует, что оно написано после смерти М. А. Мойер, т. е. не раньше 1823 года, хотя легкий тон послания как будто не вяжется с настроением Жуковского в это лето. Ясно, что это ответное послание к корреспонденту, который, очевидно, интересовался сестрами Протасовыми и просил прислать их портреты, называл Жуковского мудрым, что последний в ответе оспаривает, а насчет портретов говорит о невозможности передать живую игру лица,

Не описал и не опишет,

поэтому он

Бросил кисть, рисунки сжег,
Дней десять на себя сердился...

Хоть мы в такие дни живем,
Что нашу братью, стиходеев,
Сажают в крепость как злодеев
И как безумных в желтый дом,

Гоненье рока и людей,
Привычке следую моей

В крепости с 1822 г. сидел приятель Пушкина "первый декабрист" поэт В. Ф. Раевский, в том же году заболел Батюшков и с 1824 г. находился в "желтом доме" (Жуковский также мог иметь в виду известную сатиру Воейкова, поместившего всех литераторов в условный "желтый дом"). Кто из "стиходеев" мог быть адресатом стихов?

Что ни один наш астроном
Не видел в небе голубом
Такого пышного светила,
Такой звезды, какая мне

Лучами кроткими светила
И светит все еще теперь.
Ей Провиденье даровало...
(Как хочешь, верь или не верь:

Ей Провиденье даровало
Какой-то чудотворный свет <...>¹⁵

Напрашивается имя Пушкина, который после получения в начале июня сборника стихов Жуковского должен был откликнуться и, вероятно, это сделал. Если письмо было выслано из Одессы, когда Пушкин еще и не подозревал, что будет сослан в деревню, но слышал, что Жуковский намеревается уединиться "на диком Гохланде", то это могло иметь место в июне 1824 г. До Жуковского оно, из-за неопределенности адреса, могло идти долго. Однако если бы послание Жуковского было написано по его возвращении в Петербург, то вряд ли оно попало бы в дерптский альбом Дириной. То, что оно, по всей видимости, никому не было отправлено, легко объясняется, если адресатом был Пушкин, который прошением об отставке и ссылкой за легкомысленные высказывания разочаровал друзей, так что текст послания стал неуместным.

Правда, что послание не очень вписывается в известную нам переписку Пушкина и Жуковского 1824 года (датируем в связи с упоминанием в тексте телескопа, полученного Дерптским университетом в 1824 г.), хотя и в 1823 г., как видно из писем Языкова, Жуковский с небольшими перерывами провел в Дерпте большую часть лета (уехал 31 июля).

в том числе и письмам Языкова. Однако лето и осенний семестр тот провел на родине у братьев, и языковская хроника дерптской жизни за этот период отсутствует. Не зарегистрирован летний приезд Жуковского и в дерптской газете (в мае и он, и Батюшков в рубрике приезжих отмечены). Возможно, что регистрация требовалась не во всех случаях. По возвращении из Дерпта в мае Жуковский титулован в "St. Peterburgische Zeitung" как "находящийся при Ее Высочестве вел. княгине Александре Федоровне надворный советник Жуковский". В июле это "нахождение" кончилось: Николай Павлович с супругой отправились в длительное путешествие. Александра Федоровна осталась у родных в Берлине на зиму. В подаренном ею Жуковскому роскошном альбоме тот отметил день ее отплытия из Кронштадта 19 июля 1824 и нарисовал сияющую звезду под словами Recht, Glaube, Liebe (право или закон, вера, любовь)¹⁶. По всей вероятности, Жуковский оказался свободным от обязанностей и собирался на время уединиться на острове Готланд в Финском заливе. Считается, что он провел лето в Павловске, но точных подтверждений этому нет, да и что ему было там делать после отплытия двора? Возможно, что Жуковскому уже было сказано о будущем назначении наставником наследника. Этой задаче он посвятил себя полностью, но тут ему в первую очередь пригодились советы и опыт его ближайшего дерптского друга, ученика и последователя Песталоцци Мартина Асмуса, который, по свидетельствам всех современников и учеников, был отличным педагогом¹⁷.

Осенью Жуковский уже с головой ушел в педагогику и составление учебных программ, как сообщают друг другу многие корреспонденты. Его длительное пребывание в Дерпте накануне задания, которое для него стало главным делом жизни, можно, исходя из текста безадресатного послания, считать доказанным. Недоказанным остается адресат послания, так же, как будут вероятно продолжаться споры о той, "с которой образован Татьяны милый идеал".

В настоящей статье нам хотелось обратить внимание на тайны творчества двух великих поэтов, не в равной степени изученных. О Татьяне и в теоретическом, и в биографическом плане написано бесконечно много, но и здесь вопросы остаются. Рассмотренное послание Жуковского до сих пор вообще внимания исследователей не привлекало. Однако оно позволяет уточнить факты биографии поэта и сделать некоторые психологические выводы о его настроениях летом 1824 г.

Можно ли сближать эти два сюжета, должны показать дальнейшие исследования и находки.

¹ См.: Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина "Евгений Онегин": Комментарий. Л., 1980. С. 373. 

² Дьяконов И. М. "Евгения Онегина" // Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1982. С. 70-104. 

³ Там же. С. 82-83.

⁴ Лотман. Указ. соч. С. 371.

⁵ Русский архив. 1875. Кн. III. С. 341. 

⁶ Вигель Ф. Ф.  

⁷ Сборник старинных бумаг, хранящихся в музее П. И. Щукина. М., 1901. Ч. IX. С. 351. 

⁸ Остафьевский архив. СПб., 1899. Т. II. С. 305-306. 

⁹ Языковский архив. Вып. 1. Письма Н. М. Языкова к родным за дерптский период его жизни (1822-1829). СПб., 1913. 

¹⁰ Эйгес И.  // Пушкин - родоначальник русской литературы. М., 1941. С. 208.

¹¹ Уткинский сборник. С. 45, 213. 

¹² Людей, знавших Машу и ее обстоятельства, Пушкин встречал и в деревне. Это прежде всего Алексей Вульф, сестра которого Анна была дружна с Машей и оставила запись в ее альбоме (РО ИРЛИ. N 22726. Л. 67). Все Осиповы иногда бывали в Дерпте, там около года жила А. П. Керн и ее отъезд в Псков 10 января 1820 г. увековечен шуткой Воейкова: "Торжественный визг жителей пресловутого города Юрьева, по случаю отъезда из Юрьева в богоспасаемый град Псков Королевишны матерой жены Анны Петровишны, на Каменном мосту в лицах представленное". Эта довольно непочтительное подражание народным песням сохранилось в Рукописном отделе Российской национальной библиотеки (РНБ РО. Ф. 151. Оп. 1. Д. 3).

¹³ По инициативе инженера И. Лахти и кафедры русской литературы Тартуского университета в 1999 году ее могила и поставленный Жуковским чугунный крест с бронзовым распятием были вновь отреставрированы.

¹⁴ Бычков И. А.  // Известия ОРЯС ИАН. 1911. Т. XVI. Кн. 2. С. 1-41. 

¹⁵ Там же. С. 36-37.

¹⁶

¹⁷ См. о нем мою статью "Забытые друзья Жуковского" в сб. "Жуковский и русская культура" (Л., 1987. С. 431-455).

* Пушкинские чтения в Тарту 2. Тарту, 2000. С. 65-78.