ШЕКСПИРИЗМЪ ПУШКИНА 1).
I.
Известны прекрасныя страницы изъ "Вильгельма Мейстера" Гете, посвященныя влiянiю Шекспира на немецкое искусство XVIII века. Вильгельмъ Мейстеръ становится способнымъ къ глубокому пониманiю Шекспира въ самый критическiй моментъ своей жизни, въ моментъ хаотическаго состоянiя души, потрясенной острымъ отчаянiемъ подъ влiянiемъ несчастной любви. Этого горячаго сторонника французской драмы Шекспиръ исцеляетъ отъ отчаянiя и укрепляетъ въ немъ вкусъ къ реальной действительности; вместе съ темъ Шекспиръ возбуждаетъ въ немъ желанiе деятельно работать на пользу просвещенiя своихъ соотечественниковъ.
Для людей XVIII в. естественно былъ привлекателенъ векъ Шекспира - великiй и мятежный XVI векъ, который выдвинулъ целый рядъ проблемъ, глубоко волновавшихъ позднейшее человечество,-- напр. просвещенiе, какъ культурная сила, равенство людей передъ природой, возвратъ къ природе, какъ главнейшей учительнице жизни, церковь и государство, различныя формы государственнаго устройства, особенно различные виды монархiи и абсолютизма и т. д., и т. д.
Молодой Гете и его современники живо интересовались XVI векомъ въ Германiи. Эти занятiя невольно обращали ихъ къ чтенiю и французскихъ авторовъ той же эпохи, напр., Монтаня, Амьо, Раблэ и Маро, авторовъ, очень важныхъ для пониманiя XVI века и, въ частности, Шекспира.
Къ своей великой радости, Гете и его современники находили у гуманистовъ ответъ на самые жизненные запросы своего времени.
Такъ, столь характерная для XVIII в. мысль о превосходстве природныхъ дарованiи, образованiя и личныхъ заслугъ надъ происхожденiемъ является лозунгомъ всего гуманистическаго движенiя. Въ частности и Шекспиръ, представитель средняго сословiя, принадлежитъ къ числу горячихъ поборниковъ этого лозунга.
Но до известной степени то же придется сказать и о русскихъ неогуманистахъ первой четверти прошлаго столетiя съ Пушкинымъ во главе: ведь и они ставили личныя заслуги и просвещенiе выше происхожденiя, ведь и они мечтали о созданiи просвещеннаго средняго сословiя изъ нетитулованнаго средняго дворянства въ союзе съ наиболее даровитыми элементами изъ низшихъ сословiй.
Вообще, энциклопедически образованные люди конца XVIII и начала XIX века имели много данныхъ для глубокаго пониманiя энциклопедистовъ XV--XVI вековъ. Эпоха просвещенiя, развившая умъ современниковъ, и эпоха революцiи, сделавшая гибкимъ ихъ чувство и обогатившая ихъ громаднымъ соцiально-политическимъ опытомъ,-- обе эти эпохи очень приблизили новыхъ энциклопедистовъ къ ихъ более раннимъ предшественникамъ.
Возвышенное представленiе о человеческой личности, завещанное античной древностью и въ частности ея стоической философiей, возродилось въ более или менее сходной степени въ оба указанные перiода, и космополитъ XVIII века, подобно своему предшественнику XVI века, живо интересуется не только современнымъ человечествомъ, но и его прошлыми судьбами. Исторiя становится истинной учительницей жизни хотя бы постольку, поскольку она углубляетъ наше знанiе человеческаго характера и души и этимъ содействуетъ развитiю въ насъ самопознанiя, необходимаго для нашего самосовершенствованiя.
Вместе съ темъ уже въ XVI веке (отчасти и раньше) сделано было наблюденiе, что явленiя современной действительности находятъ себе параллели въ явленiяхъ древней исторiи и что, такимъ образомъ, изученiе этой последней поможетъ пониманiю современности.
Понятно, что новые энциклопедисты - въ томъ числе и Пушкинъ - придаютъ, подобно раннимъ гуманистамъ и политикамъ, огромное значенiе гуманитарно-историческому образованiю, какъ крупной общественной государственной силе, способной перевоспитать общество и "укротить нравы".
Во всякомъ случае, немецкiе гуманисты XVIII в. тщательно изучаютъ культуру XV и XVI вековъ, и въ такой сложной и глубокой исторической и философской перспективе Шекспиръ естественно представлялся имъ, какъ одинъ изъ самыхъ генiальныхъ выразителей идей и чувствъ генiальнаго века. Такъ, Шиллеръ страстно изучаетъ исторiю отпаденiя Нидерландовъ отъ Испанiи и считаетъ основанiе нидерландской независимости однимъ изъ удивительнейшихъ событiй, придавшихъ XVI веку мiровой блескъ. Этой темой занятъ и Гете въ "Эгмонте"; къ тому же историческому циклу примыкаетъ "Донъ-Карлосъ" Шиллера. "Марiя Стюартъ" относится къ той же эпохе. Следуетъ упомянуть еще "Гетца фонъ-Берлихингенъ" Гете, какъ одну изъ первыхъ попытокъ подражанiя Шекспиру. Шекспировское влiянiе отразилось и на "Фаусте", сюжетъ котораго взятъ имъ XVI же века. Несомненно, что систематическое изученiе этого века внушило Шиллеру счастливую мысль заняться и русскимъ смутнымъ временемъ, и фрагментъ его трагедiи "Димитрiй" имеетъ выдающееся значенiе для исторiи русской литературы уже потому, что концепцiя характера Бориса Годунова Шиллера родственна съ Пушкинской.
Шекспиризмъ въ немецкой литературе не есть явленiе исключительно художественнаго и техническаго характера. Шекспиръ по признанiю Гете, сталъ для немецкихъ интеллигентовъ (какъ впоследствiи и для Пушкина) своего рода Библiей и сделался ихъ учителемъ во всехъ отрасляхъ ихъ жизни и деятельности.
Шекспиризмъ связанъ съ нарожденiемъ въ Германiи просвещенной интеллигенцiи, которая, по разнымъ историческимъ условiямъ, оказалась способной полюбить и понять (что одно и то же) своихъ раннихъ предшественниковъ гуманистовъ и продолжить ихъ деятельность на пользу просвещенiя человечества.
II.
Шекспиризмъ Пушкина, понимая его не только, какъ усвоенiе манеры Шекспира, также проникнутъ струей не менее, если не более глубокаго гуманизма, чемъ у немецкихъ шекспиристовъ. Глубокое увлеченiе Шекспиромъ, отнюдь не обратившееся у Пушкина въ рабское копированiе его, не было скоропреходящей модой уже потому, что шекспиризмъ Пушкина и его эпохи не былъ взятъ напрокатъ изъ немецкой литературы; онъ стоялъ въ связи съ нарожденiемъ въ русскомъ обществе Александровской эпохи истинныхъ друзей просвещенiя; важно и то, что онъ падаетъ на одинъ изъ самыхъ великихъ, истинно-трагическихъ перiодовъ въ исторiи Россiи - время великихъ надеждъ и острыхъ разочарованiй, время горячей любви лучшей части общества къ просвещенiю и подавленiя всякаго просвещенiя сверху, время освобожденiя Европы отъ Наполеона и подавленiя малейшихъ признаковъ свободы въ Россiи и т. д.
Но Пушкинъ приступилъ къ изученiю Шекспира въ особенно тяжелый перiодъ своей жизни - во время своего изгнанiя - сперва въ Одессе, а затемъ въ селе Михайловскомъ. Къ этому времени молодой поэтъ, былъ уже зрелымъ человекомъ, съ значительнымъ житейскимъ опытомъ, большей частью весьма тяжелымъ.
Изученiю Шекспира предшествовало трехлетнее увлеченiе Пушкина Байрономъ; увлеченiе это расширило у поэта его гуманитарныя перспективы и въ частности содействовало въ немъ развитiю протеста противъ однообразнаго и шаблоннаго стиля и построенiя французской драмы.
Далее - будущiй шекспиристъ Пушкинъ былъ по натуре реалистомъ, и уже въ его произведенiяхъ, написанныхъ въ 1824 г., несмотря на французское и затемъ байроновское влiянiе, сильно проступаетъ наклонность къ живому, нешаблонному изображенiю людей и природы.
Сверхъ этого, ко времени изученiя Шекспира Пушкинъ является передъ нами поэтомъ-мыслителемъ стремящимся къ серьезному труду, къ самоусовершенствованiю, строгимъ критикомъ самого себя, прислушивающимся къ справедливымъ, хотя бы и суровымъ, отзывамъ его друзей о его произведенiяхъ.
Съ этой точки зренiя уже юный Пушкинъ вполне удовлетворяетъ требованiямъ гуманистовъ шекспировскаго века и самого Шекспира: значенiе человеческаго слова очень велико, и тотъ, кто обращается съ нимъ къ публике, которую онъ такъ или иначе воспитываетъ своимъ словомъ, обязанъ следить за самимъ собой.
Этотъ критицизмъ, между прочимъ, воздержалъ Пушкина отъ рабскаго следованiя Карамзину въ "Борисе Годунове" и исполненiя некоторыхъ его советовъ; такъ, Карамзинъ (Саит., No 204) рекомендовалъ Пушкину (черезъ Вяземскаго) обратить вниманiе на драматическую (лучше сказать, реторическую) противоположность въ характере Бориса, именно на "дикую смесь набожности и преступныхъ страстей: онъ безпрестанно перечитывалъ Библiю и искалъ въ ней оправданiя себе". Однако, Пушкинъ лишь на одинъ моментъ (Саит., No 208) заинтересовался этой мыслью, но въ конце концовъ ей не последовалъ. Наоборотъ, съ большей пользой для дела и въ большемъ согласiи со своей собственной натурой, онъ принялъ советъ Н. Н. Раевскаго (Саит., No 159) быть терпеливымъ въ выполненiи своей работы и вместо следованiя Карамзину, обращаться къ его источникамъ, подобно Шиллеру, прошедшему целый курсъ астрономiи передъ написанiемъ своего "Валленштейна". Классическое письмо къ Раевскому отъ 30 января 1829 г. (Саит. No 379) - живое доказательство того, какъ самостоятельно и, вместе съ темъ, по шекспировски взглянулъ Пушкинъ на исторiю смутнаго времени у Карамзина.
Реалистическiя тенденцiи приводили молодого поэта не только къ необходимости тщательнаго наблюденiя надъ явленiями действительной жизни, но и къ стремленiю найти и выработать истинно-живую, неусловную форму изложенiя на основе живого разговорнаго и отчасти народнаго языка. Такъ, еще до начала занятiя Шекспиромъ (въ ноябре 1823 г., Саит., No 58) у него срывается пожеланiе "оставить русскому языку некоторую библейскую похабность: я не люблю видеть въ первобытномъ нашемъ языке следы европейскаго жеманства и французской утонченности. Грубость и простота более ему пристали. Проповедую изъ внутренняго убежденiя, но по привычке пишу иначе".
Это - въ сущности предвосхищенiе будущей шекспировской теорiи драмы, намеченной уже около начала августа 1825 г. въ черновомъ письме къ Н. Н. Раевскому (Саит., No 184): Шекспиръ, никогда не боится скомпрометировать свой персонажъ, онъ заставляетъ его говорить съ полной непринужденностью жизни, такъ какъ уверенъ, что въ свое время и въ своемъ месте онъ поможетъ персонажу этому найти языкъ, соответствующiй его характеру.
Съ этимъ вполне согласуется рано усвоенная Пушкинымъ привычка искренно выражать въ эпиграмматическомъ роде все ощущенiя и наблюденiя, которая несомненно помогла ему оценить по достоинству искренность и размахъ Шекспира въ изображенiи разнообразнейшихъ чувствъ и страданiй.
Но и много другихъ чертъ характера Пушкина и особенностей его образованiя укрепляли его конгенiальность съ Шекспиромъ.
Между прочимъ, Пушкинъ еще съ детства увлекался исторiей театра, а въ лицейскiе годы и позднее не покидалъ интереса къ античной литературе; равнымъ образомъ, онъ, повидимому, зналъ итальянскiй языкъ и хорошо понималъ итальянскую литературу, въ частности литературу эпохи возрожденiя, когда Италiя давала тонъ всей Европе и, между прочимъ, Англiи.
Вообще эпоха гуманизма и религiозно-политическихъ войнъ известна Пушкину довольно хорошо.
Напр., его интересъ къ двумъ очень важнымъ для толкованiя Шекспира мыслителямъ - Макiавелли и Монтаню,-- а также его меткiя замечанiя о томъ и о другомъ,-- {"Человекъ по природе своей склоненъ больше къ осужденiю, нежели къ похваламъ (говорить Макiавель, сей великiй знатокъ природы человеческой) ("Мелкiя заметки",-- см. тамъ же о Поссевине и Макiалелли и о правиле divide et impera - 1829--1831 г.). "Всемъ известно, что французы народъ самый антипоэтическiй. Славнейшiе представители сего остроумнаго и положительнаго народа - Монтань, Монтескье, Вольтеръ показали это. Монтань, путешествовавшiй по Италiи, не упоминаетъ ни о Микель-Анжело, ни о Рафаэле" ("Современные французскiе писатели", 1831 г.). О Монтане Пушкинъ. вспоминаетъ и позднее въ письме къ жене отъ 21 сентября 1835 г., где онъ проситъ прислать ему сочиненiя Монтаня въ Михайловское. Ср. еще "Мысли на дороге. О русской литературе съ очеркомъ французской" (1834 г.).} показываютъ, что онъ сумелъ схватить ихъ характерныя черты.
Знакомъ былъ Пушкинъ и съ Раблэ (ср. напр. Саит., No 484), гуманистомъ вообще очень яркимъ и, въ частности, хорошо известнымъ Шекспиру и англичанамъ его времени.
Наконецъ, весьма важно то, что Пушкинъ приступилъ къ Шекспиру съ большими познанiями въ области нацiональной и мiровой исторiи и съ глубокимъ интересомъ къ политической философiи. Историко-политическiя науки еще съ лицейскихъ летъ глубоко занимали Пушкина, и следы этихъ занятiй разсеяны во всехъ его произведенiяхъ.
Большой глубиной отзываются уже ею "Историческiя замечанiя" (1822 г.), въ которыхъ онъ, между прочимъ, приписываетъ Екатерине II известнаго рода макiавеллизмъ: "если царствовать значитъ знать слабость души человеческой и ею пользоваться, то въ семъ отношенiи Екатерина заслуживаетъ удивленiя потомства" и т. д. Въ знаменитой записке "О народномъ воспитанiи" (1826 г.) Пушкинъ настаиваетъ на политико-философскомъ преподаванiи исторiи въ высшихъ классахъ государственныхъ школъ.
Новейшая наука сравнительно мало занимается Шекспиромъ, какъ политическимъ писателемъ, и отношенiемъ его сюжетовъ къ философско-политической литературе XVI века. А между темъ онъ былъ несомненно таковымъ, что сразу заметили такiе его поклонники, какъ Пушкинъ. Въ конце концовъ, какъ дитя великаго философскаго века. Шекспиръ изучаетъ все разнообразiе душевной жизни какъ отдельныхъ личностей, такъ и целыхъ обществъ и государствъ не только въ настоящемъ, но и въ прошломъ. Взаимное отношенiе между государствомъ и обществомъ, различныя государственныя формы - все очень и очень глубоко занимаетъ Шекспира, и къ этимъ проблемамъ онъ постоянно возвращался, находя ихъ нихъ поучительныя индивидуальныя подробности. Напр., въ галлерее монарховъ, склонныхъ къ абсолютизму, Ричардъ II, Юлiй Цезарь и Лиръ объединяются самонадеянностью, всемъ имъ свойственной, но и проявленiя самонадеянности и ея происхожденiе у нихъ различны: Лиръ ослепленъ темъ, что во всю долгую жизнь онъ ни откуда встречалъ противодействiя и потому не знаетъ людей; не не знаетъ ихъ и Ричардъ II, самонадеянно верующiй въ божественность своего сана, которая уже сама по себе способна защитить его отъ всякихъ людскихъ покушенiй; въ общемъ холодный и трезвый Цезарь также склоненъ къ ослепленiю, но его самонадеянность имеетъ своимъ источникомъ постоянное счастье, съ которымъ онъ побеждалъ опасности; кроме того, онъ имеетъ дело съ народомъ, уже привыкшимъ къ цезаризму, и съ аристократiей, успевшей измельчать и, за редкими исключенiями, раболепной.
Разнообразны и мудрые просвещенные правители - съ одной стороны Гамлетъ-отецъ и Генрихъ V, эти рыцари, глубоко проникнутые девизомъ популярной во время Шекспира стоической философiи, что правитель - прежде всего человекъ: съ другой - благодушный герцогъ въ "Мере за меру", более гуманный и лучше понимающiй жизнь, чемъ его наместникъ Анджело, умный, но очень одностороннiй ригористъ, слепо уверенный въ томъ, что можно перевоспитать, или, по крайней мере, обуздать общество неуклоннымъ формальнымъ выполненiемъ суровыхъ. устаревшихъ законовъ и т. д.
Историко-политическое образованiе позволило Пушкину сразу понять и оценить эту очень важную особенность шекспировскаго творчества. Уже въ "Борисе Годунове" его заинтересовала задача дать политическiе типы съ макiавеллистической окраской - царя Бориса и его противника Шуйскаго. Это персонажи съ одной стороны местами напоминаютъ шекспировскихъ героевъ, а съ другой стороны не являются копiей съ нихъ, но блестяще пополняютъ шекспировскую галлерею. Борисъ въ сценахъ раскаянiя и въ прощанiи съ сыномъ, напоминаетъ Генриха IV, въ немъ также есть макiавеллизмъ, основанный на глубокомъ знанiи человеческой души и на уменiи бить противника въ моментъ его замешательства,-- но все-таки онъ весьма отличается отъ своего англiйскаго прототипа: въ немъ меньше своекорыстiя, онъ крутъ и хитеръ съ боярами, которые все равно не могутъ съ нимъ примириться, но онъ истинный другъ народа. Гораздо больше макiавеллизма и эгоизма въ Шуйскомъ; онъ не менее, чемъ Борисъ, знаетъ людей и еще коварнее умеетъ заглянуть своему противнику въ душу и прямо терроризировать ее прикосновенiемъ къ самымъ больнымъ ея местамъ (ср. сцену въ царскихъ палатахъ, где Шуйскiй, точно Яго, прямо потрясаетъ взволнованнаго царя коварными разсужденiями объ изменчивости народной массы и реалистическимъ, следовательно, особенно тяжелымъ для Бориса, описанiемъ тела убитаго царевича Димитрiя). Это - типъ, отличный отъ типа Бориса и отъ соответствующихъ типовъ Шекспира, при всемъ частичномъ сходстве съ ними. Здесь Пушкинъ не подражатель, но первоклассный продолжатель Шекспира.
Пушкинъ настаиваетъ на томъ, что драматическому писателю нужны философiя, безстрастiе, государственныя мысли историка, догадливость, живость воображенiя, отсутствiе предразсудковъ, любимой мысли, свобода.
Съ этой точки зренiя неудивительно, что Пушкинъ высоко оценилъ второстепенную драму Шекспира "Мера за меру" съ ея действительно высокооригинальнымъ героемъ Анджело и съ ея сложной соцiально-политической перспективой.
III.
Но если историко-политическое образованiе помогало Пушкину орiентироваться въ Шекспировскихъ драмахъ, то эволюцiя, происшедшая въ политическихъ взглядахъ и симпатiяхъ нашего поэта къ 1825 году, уже сама по себе должна была сблизить его съ Шекспиромъ. Важно, что и въ дошекспировскiй перiодъ онъ неоднократно приступалъ къ темъ же политическимъ проблемауiъ, какъ и Шекспиръ, а къ концу этого перiода давалъ имъ решенiе, сходное съ шекспировскимъ.
Что происходило въ Европе въ теченiе всей жизни поэта?
"Игралища таинственной игры -
Металися смущенные народы,
И кровь людей то славы, то свободы,
То гордости багрила алтари" (19 окт. 1836 г.).
Народы и цари, народные вожди и самозванцы, узурпаторы и законные наследники - излюбленныя темы Пушкина еще задолго до знакомства съ Шекспиромъ. Узурпаторъ и законный наследникъ - ведь это сюжетъ уже лицейской сказки о Бове. Характерно первоначальное заглавiе "Бориса Годунова": "Комедiя о настоящей беде Московскому Государству, о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве". Равнымъ образомъ Пушкина уже давно занимаютъ Стенька Разинъ и Пугачевъ.
Въ 1823 г. Пушкинъ счелъ нужнымъ отозваться на смерть вождя испанскихъ инсургентовъ Рiего ("Сказали разъ царю").
Чрезвычайно важны мало оцененныя "Заметки на Анналы Тацита" 1825 г. {Подробнее защищаемся мы этими вопросами въ статье, которая скоро появится, подъ заглавiемъ "Пушкинъ и римскiе историки".} Пушкинъ обратилъ вниманiе, прежде всего, на то, что немедленно по вступленiи на престолъ Тиберiя былъ умерщвленъ родной внукъ Августа - Агриппа Постумь. Передъ Пушкинымъ носится мысль, что Агриппа - более законный претендентъ на престолъ, чемъ Тиберiй, пасынокъ Августа. Мысль эта характерна для поэта, занятаго сюжетомъ о законныхъ и незаконныхъ претендентахъ, но не вполне основательна исторически: хотя Августъ и стремился къ фактическому введенiю монархiи, но формально римское государство оставалось республикой, и о какомъ бы то ни бы. ю порядке престолонаследiя не могло быть и речи.
Далее, тацитовская характеристика Агриппы (отличавшагося "необычайной силой, дерзостью и даже простотой ума") подсказала Пушкину (очевидно увлеченному своимъ Лжедимптрiемъ) соображенiе, что люди въ роде Агриппы всегда могутъ иметь большое число приверженцевъ или сделаться орудiемъ хитраго мятежника.
Тамъ же Пушкинъ отметилъ для себя подавленiе бунта паннонскихъ и германскихъ легiоновъ; при этомъ отъ него, какъ отъ драматурга, не укрылась одна индивидуалистическая черточка въ описанiи бунта: Германикъ, тщетно стараясь усмирить бунтъ легiоновъ, хотелъ заколоться на глазахъ у воиновъ. Его удержали. Тогда одинъ изъ нихъ подалъ свой мечъ, говоря: "онъ вострее".
Пушкинъ подчеркнулъ далее и то, что Тиберiй, прежде всего, лишилъ народъ права выбора магистратовъ и темъ довершилъ уничтоженiе республики. "Народъ ропщетъ, сенатъ охотно соглашается (тень правленiя перенесена въ сенатъ").
Темъ не менее Пушкинъ не винитъ Тиберiя, но, наоборотъ, за многое хвалитъ его, какъ монарха, и защищаетъ отъ нападокъ Тацита.
Въ одномъ случае похвала Тиберiю крайне своеобразна. "Некто Вибiй Серенъ, по доносу своего сына, былъ присужденъ римскимъ сенатомъ къ заключенiю на какомъ-то безводномъ острове. Тиберiй воспротивился сему решенiю, говоря, что человека, коему дарована жизнь не следуетъ лишать способовъ къ поддержанiю жизни. Слова, достойныя ума светлаго и человеколюбиваго! Чемъ более читаю Тацита, темъ более мирюсь съ Тиберiемъ. Онъ былъ одинъ изъ величайшихъ умовъ древности". Но тутъ Пушкинъ не вчитался въ разсказъ Тацита (IV, 30), изъ котораго следуетъ, что Вибiй осужденъ былъ неправильно, подъ давленiемъ злопамятства Тиберiя, и Тиберiй лишь для приличiя ходатайствовали о смягченiи приговора. По всемъ признакамъ, эта курьезная ошибка имеетъ для Пушкина автобiографическое значенiе. Самый разсказъ этотъ помещенъ Пушкинымъ въ письме къ Дельвигу отъ 23 iюля 1825 г. (Саит., No 178), и около этого времени Пушкинъ изливался въ жалобахъ на жестокость Александра I, отправившаго его въ ссылку, где нельзя ни работать, ни лечиться. Ср. Саит. No 207, No 208, No 167 и No 170). Сходныя чувства,-- правда, въ более мягкой форме,-- изложены и въ "Воображаемомъ разговоре съ императоромъ Александромъ I" (1825-года).
Какъ бы то ни было, однако въ разсужденiяхъ о римской имперiи заметно известнаго рода примиренiе съ монархизмомъ.
Но важна и другая сторона дела: мы видимъ здесь критика, стремящагося къ более или менее объективному пониманiю исторiи и политики: многое въ действiяхъ Тиберiя мудро, но кое-что и дурно.
Какъ могъ прочесть Пушкинъ въ той же первой книге "Анналъ" Тацита, римская монархiя была не однимъ только актомъ узурпацiи, но и естественнымъ следствiемъ разложенiя республики и исторически развившагося полицейскаго индифферентизма и въ народе, и въ сенате.
Но если известная государственная форма представляетъ собою неизбежное историческое явленiе, то, независимо отъ собственныхъ политическихъ симпатiй объективнаго изследователя, она можетъ подлежать научному анализу постольку, поскольку она приноситъ добро или зло народу. Такова, несомненно, психологiя Пушкина въ 1825 г., когда онъ читалъ Тацита и увлеченъ былъ Шекспиромъ,
Пушкинъ готовъ примириться съ монархiей, но не съ деспотической, а съ такой, которая, между прочимъ, была симпатична Шекспиру.
По смерти Александра I, онъ ждетъ много хорошаго отъ Константина I, такъ какъ последнiй напоминаетъ ему Шекспировскаго любимца Генриха V: "Какъ верный подданный, долженъ я, конечно, печалиться о смерти Государя, но, какъ поэтъ, радуюсь восшествiю на престолъ Константина I. Въ немъ очень много романтизма; бурная его молодость, походы съ Суворовымъ, вражда съ немцемъ Барклаемъ напоминаютъ Генриха V. Къ тому же онъ уменъ, а съ умными людьми всё какъ-то лучше; словомъ, я надеюсь отъ него много хорошаго" (Саит. No 222).
Это - весьма знаменательное сравненiе: въ самой характеристике Генриха У у Шекспира много такихъ чертъ, которыя всегда были дороги для Пушкина. Въ юности своей Генрихъ былъ гулякой, однако самъ онъ не опустился въ такой мере, какъ его компаньоны; онъ въ го же время работалъ надъ своимъ образованiемъ; и, благодаря знакомству съ действительной жизнью и ея положительными и отрицательными сторонами, его познанiя становятся не книжной, теоретической, но практической мудростью, привлекающей къ нему наиболее умныхъ государственныхъ людей его страны.
Это очень прямая натура, въ общемъ смелая и предпрiимчивая, но всегда осторожная, когда дело идетъ о власти, о законе и о народныхъ и государственныхъ интересахъ.
Въ 1826 г. Пушкинъ предъявляетъ къ Николаю I такiя требованiя, какiя предъявлялись къ монархiи Шекспиромъ и умеренно-либеральными политиками XVI в. Въ "Стансахъ" и въ записке "О народномъ воспитанiи" довольно ясно выражена мысль, что если новый монархъ продолжитъ дело Петра Великаго и усвоитъ себе лучшiе изъ принциповъ его государственной деятельности, то съ монархiей можно примириться, какъ съ такимъ режимомъ, который способенъ принести пользу народу.
Политика новой монархiи, должна быть правдивой и прямой (въ противоположность привычке предыдущаго императора къ "противочувствiямъ"): царь народа съ великимъ будущимъ долженъ верить въ его силы (и, следовательно, содействовать ихъ развитiю), не презирать его. Одна изъ главныхъ задачъ просвещенной монархiи - широкое и смелое распространенiе образованiя безъ боязни передъ научной истиной и даже передъ радикализмомъ известныхъ научныхъ теорiй.
Авторитетная власть не должна бояться оппозицiи, основанной на законе: такъ, Петръ умелъ отличить Долгорукаго отъ буйнаго стрельца; но и къ своимъ прямымъ противникамъ, если это преимущественно доктринеры, сильная власть можетъ отнестись великодушно, не отождествляя заблужденiя съ преступленiемъ и не унижаясь до мелочной мстительности.
Если мы прибавимъ къ этому, что Пушкинъ всегда презиралъ пышную придворную аристократiю за вредъ, приносимый ею государству и народу; далее, что онъ желалъ раскрепощенiя народа и равновесiя между сословiями,-- то въ общемъ мы встречаемся съ соцiально-политическимъ мiровоззренiемъ, весьма похожимъ на то, которое въ свое время разделялъ Шекспиръ и многiе изъ гуманистовъ и политиковъ его века.
Итакъ, въ Шекспировскiй перiодъ своей жизни Пушкинъ мирится съ монархiей не потому, чтобы она была совершенной политической формой (совершенныхъ формъ въ действительности нетъ), но потому, что и она, при известныхъ гарантiяхъ, можетъ содействовать народному благу.
И надо заметить, что въ общихъ чертахъ. Пушкинъ еще съ юности въ сущности безразлично относился къ форме государственнаго устройства и управленiя, лишь бы только были обезпечены гражданская и личная свобода, просвещенiе и развитiе духовныхъ и матерiальныхъ силъ народа.
Последнiе 3--4 года дошекспировскаго перiода Пушкина ознаменованы постепеннымъ упадкомъ веры въ возможность прочной демократической республики.
Въ 1820 г. Пушкинъ еще любитъ демагогическiе споры (Саит., No 17), въ 1821 г. онъ съ увлеченiемъ отзывается о возстанiи въ Грецiи, Италiи и Испанiи (Саит., No 18 - ср. 86).
Но мечтательный, "миролюбивый" другъ свободы быстро разочаровывается въ новыхъ народныхъ движенiяхъ: инстинкты народовъ прекрасны, но завоеванiе свободы сопровождается теми же роковыми ошибками, какъ и у французовъ временъ великой революцiи, именно нарушенiемъ Законовъ и насилiемъ. Возникающую свободу подавляютъ, настаетъ мрачная реакцiя, и въ этомъ, въ глазахъ поэта, виноваты сами народы съ ихъ наклонностью быстро обращаться изъ гордыхъ господъ въ жалкихъ послушныхъ рабовъ; но виноваты и народные демагоги-витiи, которымъ также приходится покориться воле деспотовъ.
Въ 1821 г. ("Наполеонъ") у поэта еще остается смутная надежда, что изъ возрождающихся народовъ, можетъ быть, хоть русскiй укрепитъ свою свободу; но уже въ следующемъ 1822 г. Пушкинъ устами главы народнаго движенiя Вадима высказываетъ очень скептическiй приговоръ о переменчивой народной массе,-- приговоръ, весьма напоминающiй изображенiе народа у Шекспира: "Безумные! давно-ль они въ глазахъ моихъ встречали торжествомъ властителей чужихъ и вольныя главы подъ иго преклоняли? Изгнанью моему давно-ль рукоплескали? Теперь зовутъ меня, а завтра, можетъ, вновь... Не верна ихъ вражда, неверна ихъ любовь"...
Въ 1823 г. онъ уже находитъ возможнымъ сближенiе съ известнымъ реакцiонеромъ-монархистомъ Стурдзой, и оказывается, что они не только прiятели, но и "кое о чемъ мыслятъ одинаково, не лукавя другъ передъ другомъ" (Саит., No 54). Мечты о свободе русскаго народа для него уже "последнiй либеральный бредъ", и, подражая "умеренному демократу" Іисусу Христу, онъ пишетъ притчу о сеятеле, где объявляетъ народы стадами, которымъ не нужны дары свободы. Въ стихотворенiи "Недвижный стражъ дремалъ" онъ обрушивается и на демагоговъ, на этихъ мудрецовъ, волнующихъ безумную толпу, которымъ теперь предстоитъ целовать жезлъ Россiи и поправшую ихъ железную стопу.
Восхищенiе греческимъ возстанiемъ въ 1821 г. сменяется въ 1824 г. презрительными отзывами объ одесскихъ грекахъ и ихъ предводителяхъ (Саит., No 77). Вообще демократическое настроенiе у Пушкина все более и более понижается.
Съ этой точки зренiя не лишено интереса и примиренiе Пушкина съ Карамзинымъ къ началу шекспировскаго перiода. Оно состоялось преимущественно на почве научной; но врядъ ли можно оставлять въ стороне и политическое настроенiе Пушкина, развившуюся въ немъ толерантность къ людямъ различныхъ политическихъ убежденiй. Драгоценные остатки автобiографiи (1825--1826 гг.) свидетельствуютъ лишнiй разъ объ искреннемъ желанiи Пушкина съ полнымъ безпристрастiемъ отнестись какъ къ Карамзину, такъ и къ его литературно-политическимъ противникамъ. "Молодые якобинцы", по мненiю Пушкина, слишкомъ преувеличенно негодовали на Карамзина за его размышленiя въ пользу самодержавiя; но правда и то, что отдельныя изъ этихъ размышленiй красноречиво опровергнуты вернымъ разсказомъ событiй (съ другой стороны, Карамзинъ - несомненно добросовестный историкъ уже потому, что онъ везде ссылается на источники. Очень важно и то, что исторiя Карамзина, плодъ двенадцатилетняго безмолвнаго и неутомимаго труда, проникнута истинною и редкою въ его время любовью къ просвещенiю.
Въ эти годы эволюцiя духовной жизни Пушкина идетъ очень быстрымъ, истинно трагическимъ темпомъ. Пушкинъ исполненъ исканiя истины и часто запутывается въ противоречiяхъ. Напр., онъ стремительно берется за Библiю (Саит., NoNo 109 и 113), и ему импонируетъ образъ Христа, какъ умереннаго демократа, но въ то же время на него оказываютъ влiянiе беседы съ атеистомъ Гунчисономъ.
У Пушкина развивается скептицизмъ, граничащiй съ пессимизмомъ; онъ ищетъ выхода въ свойственномъ его правдивой натуре объективизме и критицизме; и любопытно, что его политическому индифферентизму, сильно развившемуся къ началу шекспировскаго перiода, вполне соответствуетъ и литературный: "Я въ литературе скептикъ,-- пишетъ онъ въ 1827 г. (Саит., No 312),-- чтобы не сказать хуже, и все парнасскiя секты для меня равны, представляя каждая своя выгоды и невыгоды".
И вотъ, въ такомъ трагическомъ настроенiи Пушкинъ естественно могъ не только увлечься Шекспиромъ, но даже слиться съ нимъ, найдя въ немъ известное оправданiе и своей личной предыдущей жизни, и литературной деятельности, и своимъ общественно-политическимъ взглядамъ. Глубокiй конфликтъ между жизнерадостностью и трагическими тревогами за человечество, столь явный у Шекспира, конечно, долженъ былъ найти ответъ въ душе нашего многострадальнаго поэта и, въ конце концовъ, впечатленiя, полученныя Пушкинымъ отъ Шекспира, довольно родственны съ впечатленiями Гёте въ "Вильгельме Мейстере".
"Все то, что когда-либо передумано было мною о человечестве и его судьбахъ, что было неразлучно со мной и развилось во мне незаметно для меня самого, все это я нашелъ въ Шекспире уже вполне развитымъ и какъ бы уже сбывшимся" - такъ писалъ Гёте въ 11-й главе III книги "Вильгелъма Мейстера". Ср. тамъ же: "Пьесы эти кажутся мне произведенiями какого-то небеснаго генiя, приблизившагося къ людямъ для того, чтобы какъ можно ближе ознакомить ихъ съ ихъ собственнымъ внутреннимъ мiромъ".
Къ этому вполне подходитъ отзывъ Пушкина о Шекспире, сохранившiйся въ воспоминанiяхъ Смирновой (стр. 285): "Затемъ онъ говорилъ о Шекспире, о его взглядахъ на любовь, о его молодыхъ девушкахъ и любовникахъ, изъ которыхъ ни одинъ не сентименталенъ и не романиченъ, даже среди романическихъ и необычайныхъ приключенiй, потому что чувства ихъ такъ естественны; о его замужнихъ женщинахъ, среди которыхъ встречаются только красивые типы; объ его мысляхъ о королевской власти, о славе, о войне, о смерти, о совести,-- и онъ закончилъ: "Нетъ ни одной стороны души, ума, сердца, характера, слабостей, страстей, пороковъ, добродетелей, которыхъ бы онъ не наблюдалъ и не описалъ отъ зерна и корня человеческаго растенiя до его последняго листа, цвета, плода"...
III.
а также общими вопросами о сущности драмы, на которые наводитъ Шекспиръ. Конечно, поэтъ не могъ уйти и отъ чисто-психологическихъ темъ, всегда и особенно въ данное время ему родныхъ, но во всякомъ случае центральное и главное место въ произведенiяхъ этого времени принадлежитъ соцiально-политической трагедiи "Борисъ Годуновъ". Довольно характерно, что певецъ любви готовъ былъ написать трагедiю безъ любовнаго романа и ввелъ въ нее романъ между Димитрiемъ и Мариной главнымъ образомъ въ интересахъ столько же драматическихъ, сколько политическихъ: романъ этотъ яснее определяетъ страстный, романическiй характеръ главнаго героя - Димитрiя и, съ другой стороны, даетъ лишнiй интересный персонажъ политической авантюристки Марины (Саит., No 379).
Въ характеристике Бориса, какъ и самъ онъ признается, политическая сторона дела интересовала его едва ли не более, чемъ драматическая (Саит., No 208.
Но это лишь детали. Всего более характеренъ выборъ самой темы. Пушкинъ взялъ эпоху перелома (кстати сказать, современную Шекспиру), которая сдвинула съ места и органы правительства, и все слои населенiя.
Такимъ образомъ, хроника Пушкина непосредственно примыкаетъ къ хроникамъ и къ такимъ драмамъ Шекспира, какъ "Юлiй Цезарь", "Антонiй и Клеопатра" и т. д.
Къ разработке такой сложной темы применены и сложные методы, въ которыхъ, наряду съ доминирующимъ влiянiемъ Шекспира, не трудно обнаружить помимо этого синтезъ предыдущей деятельности самого поэта, а также его настроенiя во время писанiя драмы. Поэтъ очень старательно изучаетъ историческiе источники и всячески заботится о томъ, чтобы объективно определить для себя историческую истину: но онъ более, чемъ кто-либо, знаетъ, что задачи драмы и исторiи не совпадаютъ вполне, и что историческiя фигуры въ драме могутъ быть лишь типами, только въ общихъ чертахъ соответствующими и человеческой природе, и исторической действительности. Такъ создана фигура Пимена. "Въ немъ собралъ я черты, пленившiя меня въ нашихъ старыхъ летописяхъ" (Саит., No 312).
Тотъ-же собирательный методъ проведенъ и въ характеристикахъ Бориса, Самозванца, народа.
Давно замечено, что Пименъ идеализованъ; это объясняется искуснымъ, непосредственно незаметнымъ внесенiемъ личнаго начала въ изображенiе типа: при изученiи матерiаловъ для выработки типа поэтъ наткнулся на такiя подробности, которыя какъ нельзя более соответствовали его собственному настроенiю, а потому обрисовка типа проникнута своеобразной теплотой, за которой скрывается личная симпатiя автора.
Пушкинъ несомненно идеализировалъ въ данномъ случае пользу уединенiя для человека, утомленнаго бурями жизни, развитiе въ такомъ человеке широкой гуманности и безпристрастной терпимости. Это одна изъ любимыхъ его темъ въ разные перiоды его деятельности; но никогда его душевный разладъ не былъ столь силенъ, никогда не было столь настойчивой потребности въ успокоенiи и ясности души, какъ после бурной жизни на юге. Успокоителями поэта явились природа, занятое деломъ уединенiе, великiй учитель безпристрастiя Шекспиръ, а вследъ за нимъ - исторiя преимущественно въ лице Карамзина и древнихъ летописцевъ. Въ произведенiяхъ этого перiода Пушкинъ неоднократно сравниваетъ себя съ анахоретомъ, свою рабочую комнату съ пустынной кельей; онъ доволенъ своимъ "мирнымъ изгнанiемъ", въ которомъ онъ "сельской музе въ тишине душой безпечной предавался"; его Онегинъ и Ленскiй - "пустынники", причемъ Онегинъ ушелъ отъ "мятежной власти страстей"...
Такое своеобразное и цельное слiянiе объективнаго съ субъективнымъ очень характерно и для Шекспира; такъ, напр., своему любимцу Генриху V онъ влагаетъ въ уста много своихъ задушевныхъ мыслей, но все-таки Генрихъ V - не Шекспиръ; не Шекспиръ и Гамлетъ, хотя несомненно, что Шекспиръ могъ и самъ переживать гамлетовское настроенiе и наблюдать его у многихъ своихъ современниковъ, жившихъ въ бурный, трагическiй векъ.
Но для Пушкина было темъ более легко окончательно усвоить и усовершенствовать подобную манеру писать, что онъ и самъ ея держался еще задолго до знакомства съ Шекспиромъ: такъ, личное и общее очень цельно переплетены между собою уже въ "Кавказскомъ пленнике" {Еще изъ Кишинева (Саит., No 27) онъ писалъ Горчакову: "характеръ Пленника неудаченъ; это показываетъ, что я не гожусь въ герои романтическаго стихотворенiя. Я въ немъ хотелъ изобразить это равнодушiе къ жизни и ея наслажденiямъ, эту преждевременную старость души, которыя сделались отличительными чертами молодежи XIX века".}.
Въ этомъ заключается лишнее доказательство того, что слiянiе Пушкина съ Шекспиромъ происходило на почве ихъ многообразной конгенiальности.
Собирательный элементъ, столь сильный въ фигуре Пимена и отчасти патрiарха Іова, еще более ярко заметенъ въ обрисовке главныхъ героевъ драмы самозванца и Бориса, а также общественныхъ группъ. Слiянiе объективнаго съ субъективнымъ, о чемъ была речь выше, достигаетъ здесь особой виртуозности.
Мы уже говорили, что ко времени созданiя типа самозванца Пушкинъ много занимался исторiей народныхъ вождей, узурпаторовъ и авантюристовъ разнаго рода, такъ что въ его голове долженъ былъ создаться типъ популярнаго демагога-узурпатора съ чертами, какъ общими для разныхъ странъ и эпохъ, такъ и спецiальными для той или другой страны, для той или другой эпохи. Весьма важно, напр., что Пушкинъ самъ подчеркнулъ известное родство своего Лжедимитрiя съ Генрихомъ IV. Есть, несомненно, въ характере самозванца такiя черточки, какiя были у самого Пушкина или, по крайней мере, были ему симпатичны,-- мы разумеемъ большую смелость, своего рода генiальную безпечность, проявляемую даже после крупныхъ неудачъ и привлекающую къ себе окружающихъ.
Весьма знаменательно го, что самозванецъ изображенъ, какъ человекъ, довольно образованный для своего времени и изъ чтенiя летописей способный определить современное политическое положенiе Россiи: вместе съ темъ, онъ не чуждъ и поэзiи: въ монастыре самъ сочинялъ каноны, въ Кракове онъ благосклонно относится къ придворному поэту.
Не менее сложна исторiя возникновенiя типа Бориса.
Поэтъ, естественно находился подъ сильнейшимъ влiянiемъ размышленiй о царствованiи Александра I; но царствованiе это онъ оценивалъ въ общей связи съ исторiей династiи Романовыхъ.
Около временъ созданiя "Бориса Годунова" для него уже определяется въ известной форме типъ русскаго самодержца, начиная съ Ивана III, съ различными разновидностями этого типа. По крайней мере, въ "Борисе Годунове" не просто упомянуты, но довольно ярко очерчены Иванъ Грозный, Феодоръ и Иванъ III - "смиритель бурь, разумный самодержецъ". Мы знаемъ, затемъ, какое впечатленiе производило на Пушкина съ юныхъ летъ самодержавiе Наполеона.
Въ эту критическую минуту Пушкинъ снова интересуется Наполеономъ, какъ , по его запискамъ и по мемуарамъ его министра полицiи Фуше (Саит., No 128 и др.). Сверхъ того, Пушкинъ около этого времени занятъ мыслью о самодержавiи вообще: между прочимъ, его интересуетъ первый явный (въ его глазахъ) римскiй самодержецъ Цезарь Тиберiй.
Наконецъ, передъ Пушкинымъ прошла целая серiя монарховъ Шекспира.
И вотъ это соединенiе общаго съ личнымъ въ высшей степени любопытно отразилось на фигуре Бориса; и опять въ своеобразныхъ формахъ происходило слiянiе Пушкина съ Шекспиромъ.
Честолюбiе и властолюбiе не могутъ дать удовлетворенiя душе,-- говоритъ Борисъ,-- какъ и весьма многiе персонажи шекспировскихъ политическихъ драмъ и хроникъ. Самъ поэтъ, искавшiй въ эту эпоху въ уединенiи покоя своей мятежной душе, тоже не дорожитъ славой ("Желанiе славы", "Разговоръ книгопродавца съ поэтомъ").
"Безумны мы, когда народный блескъ,
Иль, ярый вопль тревожитъ сердце ваше!
Такъ восклицаетъ Борисъ на подобiе весьма многихъ государей Шекспира, и въ хронике переменчивость народной массы характеризована на разные лады. Но кроме демократической черни Борисъ изверился и въ аристократическую чернь: "пора презреть мне ропотъ знатной черни" - говоритъ онъ Басманову. И представители знатной черни - налицо въ хронике: таковы, напр., бояре, не понимающiе политическаго смысла тяжелой сцены въ царской думе, разыгравшейся между царемъ, патрiархомъ и Шуйскимъ.
Подобная постановка дела характерна и для Шекспира: на ряду съ демократической чернью, онъ любитъ выводить и чернь аристократическую, и какъ саркастиченъ, напр., отзывъ Гамлета о последней въ сцене съ могильщиками!
Въ свою очередь, Пушкинъ, какъ писатель, чувствуетъ въ данную эпоху решительное отчужденiе и отъ толпы, и отъ малообразованныхъ представителей литературы и критики, отъ этого журнальнаго роя слепней и комаровъ" ("Советы").
Очень интересно наставленiе умирающаго Бориса сыну Феодору. Оно напоминаетъ собою прощанiе умирающаго Генриха IV съ сыномъ, будущимъ Генрихомъ V, хотя не заключаетъ въ себе макiавеллистическаго совета Генриха ІV занять умы войной для искорененiя крамолы.
Николаю I съ просьбой быть милостивымъ къ декабристамъ.
И другiе советы Бориса совпадаютъ съ задушевными мечтами самаго Пушкина: "будь милостивъ, доступенъ къ иноземцамъ, доверчиво ихъ въ службу принимай",-- говоритъ Борисъ; а параллельно съ темъ Пушкинъ въ записке о народномъ воспитанiи отстаиваетъ передъ Николаемъ I пользу западно-европейскаго просвещенiя для русскаго общества, и общая мысль этой записки въ сущности отлично выражена въ разговоре между Борисомъ и Феодоромъ о пользе науки и для частной жизни, и для государства.
И еще одна руководящая мысль заметки о народномъ воспитанiи сквозитъ въ наставленiи Бориса Феодору: "Не изменяй теченья делъ, привычка - душа державъ",-- поучаетъ Борисъ. Въ свою очередь, Пушкинъ мечтаетъ о союзе служащихъ государству дворянъ съ правительствомъ въ великомъ подвиге улучшенiя (но не радикальнаго измененiя!) государственныхъ установленiй. Какъ ни сочувствуетъ онъ уничтоженiю чиновъ, но спешитъ оговориться, что "сiя мера влечетъ за собою безпорядки безчисленные, ".
Наконецъ, особенно любопытенъ следующiй советъ Бориса:
"Будь молчаливъ; не долженъ царскiй голосъ
На воздухе теряться по-пустому;
Велику скорбь или великiй праздникъ".
Это отчасти похоже на советъ Генриха IV сыну появляться передъ толпой лишь изредка, въ полномъ блеске и величiи, какъ звезда "Генрихъ IV", ч. I, д. III, явл. 2). А съ другой стороны, здесь выражено традицiонное отношенiе обывателей и старой и новой Россiи къ самодержавной власти. Такъ смотрелъ на нее и самъ Пушкинъ. По крайней мере, впоследствiи онъ былъ изумленъ темъ, что Николай I отправился лично усмирять бунтъ военно-поселенцевъ въ Новгородской губернiи ("Изъ записной книжки", 26 iюня 1831 г.): "Народъ не долженъ привыкать къ царскому лицу, какъ обыкновенному явленiю. Расправа полицейская должна одна вмешиваться въ волненiя площади, и царскiй голосъ не долженъ угрожать ни картечью, ни кнутомъ. Царю не должно сближаться лично съ народомъ. Чернь перестаетъ скоро бояться таинственной власти и начнетъ тщеславиться своими сношенiями съ государемъ. Скоро въ своихъ мятежахъ она будетъ требовать появленiя его, какъ необходимаго обряда".
Такимъ образомъ, царь Борисъ - тоже собирательный типъ, какъ самозванецъ, патрiархъ, Пименъ.
Собирательнымъ типомъ является у Пушкина и народная масса; она имеетъ, правда, нацiональныя черты, но вместе съ темъ она очень похожа на Шекспировскiй непостоянный народъ - игрушку въ рукахъ демагоговъ. Очень важно то, что Пушкинъ, какъ мы видели, еще въ дошекспировскiй перiодъ создалъ себе именно такой взглядъ на народъ, и, напр., "отрывокъ изъ Вадима", можно сказать, самъ просится въ шекспировскую драму; мы видели также, что ко времени изученiя Шекспира у Пушкина сложилось такое же мненiе о народе въ качестве литературной публики. Сверхъ этого, Пушкинъ могъ быть подъ влiянiемъ изученiя народныхъ волненiй въ разныхъ местахъ и въ разныя эпохи.
Достаточно известно, какъ изменчивъ народъ въ "Юлiи Цезаре" и въ другихъ политическихъ драмахъ и хроникахъ Шекспира.
Но, отрицая умъ въ толпе, Шекспиръ не отрицаетъ его у отдельныхъ представителей народа: такъ, напр., могильщики кажутся Гамлету гораздо умнее придворныхъ; старый садовникъ въ "Ричарде II" интересенъ глубокимъ и трезвымъ пониманiемъ причинъ политической катастрофы, совершившейся въ Англiи. Неорганизованная толпа неоднородна, и Шекспиръ любитъ выделять изъ нея отдельные персонажи и индивидуализировать ихъ; а въ картинахъ напряженiя страстей у народной массы подобный отдельный персонажъ изъ нея на нашихъ глазахъ живетъ, и его настроенiе меняется. Такъ, въ 1-й сцене II-го действiя "Юлiя Цезаря" сильно выдвинута юмористическая фигура сапожника. Особенно живописна 2-я сцена 3-го акта передъ похоронами Цезаря. 1-й гражданинъ - безусловный поклонникъ Брута, 2-й не желаетъ поддаваться пристрастiю и предпочитаетъ выслушать и Брута, и Кассiя, чтобы составить себе самостоятельное сужденiе о деле. После речи Брута оба въ восторге. Начинается речь Антонiя, и второй гражданинъ въ первый моментъ пытается, какъ и передъ речью Брута, сохранить самообладанiе и способность къ критике, а первый съ свойственной ему экспансивностью скоро веритъ тому, что Цезарь не былъ тираномъ; къ концу речи все приходятъ въ возбужденiе, но у перваго гражданина оно усиливается при виде трупа, на который онъ сначала боится взглянуть.
Такого же прiема держится Шекспиръ всюду, где ему приходится изображать группы людей того или другого сословiя.
Подобные уроки не могли пройти безследно для художника, который, помимо всего прочаго, самъ былъ всегда индивидуалистомъ. И вотъ любопытно, что уже начальныя сцены "Бориса Годунова", именно избранiе на царство, напоминаютъ восшествiе на престолъ Ричарда III, который съ такимъ успехомъ проделывалъ комедiю притворнаго отказа отъ короны.
ея представителями заметна разница.
Такъ, уже три персонажа, открывающiе своими замечанiями первую народную сцену "Красная площадь"), отличаются другъ отъ друга и не говорятъ одно и то же.
Во второй, довольно юмористической, народной сцене (на Девичьемъ Поле) выведено для полноты картины несколько зевакъ и затесавшаяся въ толпу баба съ груднымъ ребенкомъ.
Очень живыя сами по себе, эти жанровыя картинки вместе съ темъ тесно связаны съ основной концепцiей Пушкина: на пассивную, но изменчивую народную массу разсчитывать нельзя.
Въ общемъ, Пушкину удалось въ ходе хроники очень искусно изобразить эту изменчивость народа. Какъ быстро самозванецъ прiобретаетъ популярность на счетъ Годуновыхъ!
большой силой и живостью. Въ окне дворца народъ видитъ - въ глубокой скорби - симпатичныхъ детей Бориса - Феодора и Ксенiю, и у него начинаетъ пробуждаться жалость къ нимъ. Въ это время проходятъ во дворецъ бояре, и народъ почтительно передъ ними разступается, пока еще не зная, что они идутъ съ целью немедленно убить царевича и его мать. Изъ дворца доносится шумъ борьбы и женскiй визгъ.
Наконецъ, отворяются двери, и на крыльце появляется Мосальскiй, обращаясь къ народу съ краткой, холодной и цинической речью: "Народъ! Марiя Годунова и сынъ ея Феодоръ отравили себя ядомъ. Мы нашли ихъ мертвые трупы. (Народъ въ ужасе молчитъ). Что же вы молчите? Кричите: "да здравствуетъ царь Димитрiй Ивановичъ!"
"народъ безмолвствуетъ".
Но первоначальная редакцiя, относящаяся къ 1825 г., заканчивается, совершенно въ духе Шекспира, темъ, что и народъ кричитъ въ ответъ "Да здравствуетъ царь Димитрiй Ивановичъ".
Выделяя некоторыя фигуры изъ общей народной массы и индивидуализируя ихъ въ шекспировскомъ духе, Пушкинъ одну изъ этихъ фигуръ особенно старательно обработалъ после долгихъ поисковъ историческихъ матерiаловъ для ея созданiя. Это - картинная фигура юродиваго, характерная для старой богомольной и суеверной Россiи, какъ своего рода выраженiе народной совести. И въ хронике Пушкина фигура юродиваго не только дополняетъ широкую картину русскаго общества временъ смуты, но и важна въ драматическомъ отношенiи: публичное обличенiе Бориса юродивымъ обезсиливаетъ царя и нравственно, и политически, окончательно подрывая его престижъ въ народе {Намъ сдается, что и здесь Пушкинъ могъ находиться подъ некоторымъ косвеннымъ влiянiемъ Шекспира, особенно его хроники "Король Джонъ". Въ хронике этой прямо выведенъ пророкъ, настраивавшiй толпу противъ короля и предсказывавшiй ему лишенiе короны. Пророкъ появляется на сцене лишь на несколько словъ, но его роль въ охлажденiи народа къ королю очень велика, и это охлажденiе, желанiе переменъ, готовность итти за любымъ инсургентомъ - представлены у Шекспира съ не меньшей яркостью, чемъ въ "Борисе Годунове" или въ "Полтаве". Помимо отдельныхъ ситуацiй и подробностей самая тема этой драмы (король - виновникъ смерти законнаго наследника, отвратившiй этимъ отъ себя и знать и народъ и погибшiй отъ угрызенiй совести очень близка къ теме "Бориса Годунова".}.
Русскiе придворные разныхъ ранговъ, съ одной стороны, боятся царя, съ другой, на разные лады, при помощи то лести, то молчанiя, то уклончивости - переносятъ его ласковый съ виду, но опасный по существу характеръ.
Каждый персонажъ изъ этой свиты,-- не говоря уже о крупнейшихъ изъ нихъ,-- имеетъ что-нибудь индивидуальное. Такъ, свидетель сцены въ царской думе, одинъ изъ бояръ заметилъ, какъ тяжело было царю, другой,-- что даже для него, простого очевидца, эта сцена была невыносима.
Пушкинъ далъ и прекрасныя сцены военнаго лагеря у обеихъ сторонъ, где перемешиваются различныя нацiональности, очень метко у него различаемыя. Его любимый капитанъ Маржеретъ смахиваетъ немного на знаменитаго валлiйскаго капитана Флюэллена въ "Генрихе V". Безусловно хорошъ московскiй пленникъ, откровенный со всеми и держащiйся даже въ плену съ большимъ достоинствомъ. Его откровенность полезна самозванцу, и последняго нисколько не шокируетъ попадающее, впрочемъ, въ тонъ сообщенiе пленника, что на Руси его считаютъ хоть "воромъ", по молодцомъ! Тотъ же пленникъ съ грубоватымъ достоинствомъ парируетъ насмешку польскаго офицера.
Очень жизненны представители польскаго общества, начиная съ магнатовъ, какъ Мнишекъ, и кончая мелкими шляхтичами и прислугой. Весьма типична и фигура iезуита Черниковскаго.
"кабацкiя" сцены изъ "Генриха IV" знаменитая сцена въ корчме, где опять-таки каждый персонажъ индивидуаленъ (хозяйка, пристава, беглые пьяные монахи съ ихъ полу-церковной, полу-народной речью, состоящей изъ рифмованныхъ пословицъ и прибаутокъ; тревожащiйся Григорiй, будущiй самозванецъ, который не всегда попадаетъ въ тонъ этой случайной и чуждой ему компанiи).
Указавъ на рядъ пунктовъ соприкосновенiя и родства съ Шекспиромъ въ "Борисе Годунове", мы займемся теперь проблемой, около которой объединяются почти все драматическiя произведенiя Пушкина, именно проблемой объ убiйстве и раскаянiи убiйцы. Въ этой области идеи Шекспира попали на готовую почву.
Въ юности ("Наполеонъ на Эльбе") Пушкинъ представлялъ себе честолюбиваго узурпатора Наполеона тираномъ ложноклассической трагедiи, которыя не только не боится потоковъ крови, но и жаждетъ ихъ и упивается съ циническимъ эстетизмомъ картиною всеобщаго разрушенiя.
Но позднее Пушкинъ глубже смотритъ на дело: онъ понимаетъ, что одно славолюбiе не можетъ всю жизнь прельшать человека, что, наконецъ, наступитъ пресыщенiе и тоска, и несомненно, что Наполеонъ "иногда въ своей пустыне, забывъ войну, потомство, тронъ, одинъ, одинъ о миломъ сыне въ уныньи горькомъ думалъ". Такимъ образомъ его жизнь полна глубокаго трагизма, способнаго тронуть даже его враговъ. "Да будетъ омраченъ позоромъ тотъ малодушный, кто въ сей день безумнымъ возмутитъ укоромъ его развенчанную тень!"
"Борисе Годунове"; и, конечно, у Шекспира Пушкинъ могъ найти очень рельефную ея постановку: монархи - тоже люди, и съ того момента, когда неумеренное честолюбiе и ослепленiе славой или властью приводитъ ихъ къ паденiю, ихъ катастрофа, уже какъ резкая противоположность прежнему блеску и благополучiю, пробуждаетъ въ нихъ самихъ общечеловеческiя чувства и вызываетъ у зрителей чисто человеческое состраданiе; таковы, напр., Ричардъ II, Лиръ, отчасти Цезарь, къ изумленiю своему погибающiй отъ руки самыхъ приближенныхъ къ нему людей и проч.
Въ перiодъ байронизма Пушкинъ вполне определенно ставитъ тему, что убiйство не проходитъ безнаказанно для души убiйцы. Характерна уже "Черная шаль": "Съ техъ поръ я не знаю веселыхъ ночей; гляжу, какъ безумный, на черную шаль, и хладную душу терзаетъ печаль".
Но самое важное произведенiе этого перiода - "Братья-разбойники". Его основная тема - та, что даже у закоренелыхъ профессiональныхъ убiйцъ, какъ бы они ни заглушали свою совесть, она по временами просыпается и создаетъ имъ невыносимыя мученiя. Полонъ душевныхъ мученiй и Алеко въ "Цыганахъ"; убiйство порицается въ поэме даже некультурными людьми.
политическихъ видовъ человекъ, если онъ не извергъ и если онъ не ничтоженъ отъ природы, приступаетъ не сразу; въ душе его всегда остается тяжелый осадокъ, переходящiй въ мучительное раскаянiе при живомъ напоминанiи о его преступленiи.
Какъ мучится Клавдiй въ "Гамлете", и какъ мучится и мучитъ другихъ нерешительный Гамлетъ! Сколько внушительныхъ, потрясающихъ его и безъ того растерзанную душу внешнихъ обстоятельствъ напоминаетъ ему о томъ, что онъ долженъ мстить за убiйство, что настала удобная пора для мести,-- и онъ все-таки не въ состоянiи къ ней приступить. Но и гораздо более твердый Брутъ не мало страдаетъ отъ необходимости сделаться убiйцей Цезаря.
"Макбете" и въ "Ричарде ІІI".
Макбета толкаетъ на путь убiйствъ его честолюбiе, но эта страсть, вообще говоря, дремала въ его душе; самъ по себе онъ не золъ въ немъ много "молока любви", и онъ не пожелалъ бы избрать убiйство, какъ кратчайшiй путь къ престолу; самъ по себе онъ сталъ бы добиваться престола лишь открытымъ путемъ. Лишь сложный рядъ реальныхъ обстоятельствъ и сюрпризовъ развиваетъ въ немъ до болезненности честолюбiе и делаетъ его, противъ воли, убiйцей.
Въ противоположность ему, большей решимостью отличаются наемные убiйцы, но и последнiе мотивируютъ эту решимость не столько привычкой къ подобному ремеслу, сколько озлобленiемъ противъ своей судьбы; все-таки Макбетъ считаетъ нужнымъ ихъ подбодрить и настроить противъ Банко.
Даже закоренелый лицемерный и озлобленный извергъ Ричардъ III переживаетъ накануне своей гибели ужасное состоянiе духа отъ появленiя теней убитыхъ имъ людей.
Въ той же трагедiи Шекспиръ вывелъ две пары наемныхъ убiйцъ. Въ первой паре (убiйцы Кларенса) второй убiйца сначала решительнее перваго и готовъ немедленно приступить къ делу, но у обоихъ нечаянно срывается шутка о страшномъ суде, а затемъ возникаютъ мысли о совести; сколько они ни подбодряютъ другъ друга, однако, вместо немедленнаго убiйства, они вступаютъ въ длинный разговоръ съ жертвой. Въ заключенiе второй наемникъ отказывается отъ содействiя первому, отказывается отъ награды и уходитъ съ глубокимъ раскаянiемъ.
Итакъ, въ данномъ случае Пушкинъ встретился у Шекспира съ глубокой разработкой проблемы, которая и его самого интересовала. Съ этого момента тема объ угрызенiяхъ совести у человека, сделавшагося прямо или косвенно виновникомъ несчастiя или смерти другого,-- становится одной изъ самыхъ излюбленныхъ темъ Пушкина, и, проникнутый шекспиризмомъ, нашъ поэтъ разрабатываеть ее чисто по шекспировски, съ большой гибкостью и разнообразiемъ.
Въ "Борисе Годунове" чувствуетъ потребность въ покаянiи самъ Иванъ Грозный; каются и свирепые убiйцы царевича Димитрiя. Естественно, что въ векъ набожности долженъ былъ каяться и Борисъ: не даромъ онъ, въ конце концовъ, принимаетъ схиму; съ другой стороны, Борисъ не извергъ по натуре,-- наоборотъ, это любвеобильный отецъ семейства и желающiй добра своему народу правитель.
И въ изображенiи мученiй его совести начинающiй шекспиристъ Пушкинъ далъ настоящую трагедiю.
Честолюбiе не насытило души царя: ему никто не сочувствуетъ, и даже народъ, о которомъ онъ такъ заботился, отвернулся отъ него. Царь предоставленъ самому себе и тяжелому раздумью о своей личной жизни. Угрызенiя совести все растутъ и растутъ, но зато царь пускаетъ въ борьбу съ ними всю силу своей могучей натуры, и, напр., макбетовскимъ трагизмомъ веетъ отъ его словъ: "Но кто же онъ, мой грозный супостатъ? Кто на меня? Пустое имя, тень,-- ужели тень сорветъ съ меня порфиру, иль звукъ лишитъ детей моихъ наследства? Безумецъ я! чего жъ я испугался? На призракъ сей подуй - и нетъ его!"
"Евгенiя Онегина", написанныхъ после 1825 г.
Особымъ трагизмомъ отмечено трактованiе подобной темы и въ "Полтаве".
Пушкинъ самъ писалъ, что его поэма является антитезой къ "Мазепе" Байрона, который "былъ пораженъ только картиной человека, привязаннаго къ дикой лошади и несущагося по степямъ". Но въ поэме Байрона нетъ характеровъ: "Еслибы подъ перо его попалась исторiя обольщенной дочери и казненнаго отца, то, вероятно, никто бы не осмелился после него коснуться сего ужаснаго предмета". Сюжетъ этотъ не только ужасенъ, но даже "отвратителенъ": "ни одного добраго, благосклоннаго чувства! Ни одной утешительной черты! Соблазнъ, вражда, измена, лукавство, малодушiе, свирепость". При такомъ характере сюжета Пушкинъ, естественно, былъ въ опасности впасть въ тотъ однообразно-яростный тонъ, который онъ уже въ 1825 г. (Саит., No 184) порицалъ даже у Байрона.
И Пушкинъ нашелъ выходъ изъ затрудненiя, заставивъ свирепаго Мазепу пережить тяжелую душевную драму и угрызенiя совести въ сценахъ до и после казни отца Марiи {Прибавимъ, что и въ другихъ отношенiяхъ, "Полтава" очень тесно примыкаетъ къ драмамъ Пушкина. Такъ, Мазепа представляетъ собой варiацiи излюбленнаго типа деспотическаго политика, прикрывающагося личиной кротости и терпимости, народъ "Полтавы", "безмолвно" присутствующiй при казни, безпечно расходящiйся затемъ домой и уже толкующiй про свои повседневныя заботы - это народъ "Бориса Годунова". Сродни самозванцу - Карлъ XII, "мальчикъ бойкiй и отважный, воинственный бродяга; онъ слепъ, упрямъ, нетерпеливъ, и легкомысленъ и кичливъ. Богъ весть какому счастью веритъ" и т. д.}.
Къ самому началу Шекспировскаго перiода относятся, по крайней мере, по своему замыслу, "Моцартъ и Сальери" и "Скупой Рыцарь".
"Борисе Годунове" изображено честолюбiе, какъ кровожадная страсть, приводящая одержимаго ею къ преступленiямъ; сейчасъ названные этюды посвящены двумъ другимъ, также кровожаднымъ страстямъ - зависти (страсти, родственной съ честолюбiемъ) и скупости; при этомъ, въ последнемъ случае передъ Пушкинымъ, по его собственному признанiю, носился образъ шекспировскаго Шейлока въ "Венецiанскомъ купце", а въ первомъ, вероятно, такiя мрачныя фигуры безпощадныхъ завистниковъ, какъ Яго въ "Отелло", или Эдмундъ въ "Короле Лире".
Тема скупости разработана съ глубокимъ трагизмомъ: скупой - часто родной братъ убiйце {Любопытно, что знаменитая сцена въ подвале является какъ бы варiацiей основной темы "Братьевъ-разбойниковъ". Ведь къ этимъ "стяжателямъ" принадлежитъ тотъ, "кто съ каменной душой прошелъ все степени злодейства; кто режетъ хладною рукой вдовицу съ бедной сиротой, кому смешно детей стенанье, кто не прощаетъ, не щадитъ, кого убiйство веселитъ, какъ юношу любви свиданье".} и стяжатель испытываетъ подчасъ столь же невыносимыя мученiя совести.
Итакъ, "Скупой Рыцарь" особенно понятенъ въ атмосфере шекспиризма. Но и сцены "Моцартъ и Сальери" носятъ на себе яркую печать шекспиризма.
"Ужель онъ правъ, и я не генiй? Генiй и злодейство - две вещи несовместныя. Неправда - а Бонаротти?... Или это сказка тупой безсмысленной толпы - и не былъ убiйцею создатель Ватикана?.."
стираетъ съ лица земли не только одного Сальери, но и всехъ ему подобныхъ безкорыстныхъ тружениковъ {Интересно, что сходная идея есть въ "Венецiанскомъ купце" Шекспира, где сталкиваются два представителя одной и той же профессiи - сухой, педантичный Шейлокъ и благодушный гуляка, царственный купецъ Антонiо, истинно широкая натура. Шейлокъ мститъ ему, между прочимъ, по инстинкту самосохраненiя: торговые прiемы соперника обезсиливаютъ Шейлока и приноситъ, ему огромные убытки: "не будетъ его въ Венецiи - могу вести торгъ какъ угодно".}.
Наконецъ, самую тему о зависти Пушкинъ разработалъ приблизительно, какъ Шекспиръ въ "Макбете" тему о честолюбiи: человекъ долгое время живетъ безупречно, не подозревая, что въ одинъ прекрасный моментъ имъ можетъ завладеть страсть, ему самому противная и мучительная. Пушкинъ представилъ вместе съ темъ, при какихъ условiяхъ преступная страсть вспыхнула въ душе Сальери: въ сущности душевная жизнь его не полна, въ ней много пустоты, лишь еле-еле прикрытой скромнымъ профессiональнымъ успехомъ, который вдобавокъ дался въ результате упорнейшаго труда и горькихъ разочарованiй. Это душевное утомленiе увеличивается, кроме того тяжелыми воспоминанiями о самоубiйстве единственной женщины, которую любилъ Сальери,-- Изоры.
Единовременно съ обеими пьесами, Пушкинъ приготовилъ къ печати въ 1830 г. и "Каменнаго Гостя", но задумана была эта пьеса, какъ и только что упомянутыя, значительно раньше.
Анненковъ ("Матерiалы", 2-е изд., стр. 280) высказалъ интересное предположенiе о формальной связи "Каменнаго Гостя" съ "Моцартомъ и Сальери": мысль о Моцарте породила и мысль о его герое. Во всякомъ случае, эпиграфомъ къ пьесе взяты стихи изъ либретто "Донъ-Жуана" Моцарта.
Но между этими пьесами есть и более глубокая внутренняя связь.
Тема настоящей пьесы - любовь {Если въ "Скупомъ Рыцаре" скупость сопоставляется съ влюбленностью, то еще въ "Борисе Годунове" проводится параллель между влюбленностью и славолюбiемъ: "не такъ ли мы смолоду влюбляемся и алчемъ утехъ любви, но только утолимъ сердечный гладъ мгновеннымъ обладаньемъ, ужъ охладевъ, скучаемъ и томимся". Такимъ образомъ "Борисъ Годуновъ", "Скупой Рыцарь", "Моцартъ и Сальери", "Каменный гость", объединяются общей темой о разныхъ формахъ страстнаго влеченiя къ обладанiю""кто чувствами въ порочныхъ наслажденьяхъ въ младые дни привыкнулъ утопать, тотъ, возмужавъ, угрюмъ и кровожаденъ, и умъ его безвременно темнеетъ".
И, действительно, элементъ кровожадности подчеркнутъ и у Лауры, и у Донъ-Жуана: припомнимъ ночь любви съ Лаурой въ соседстве трупа только-что убитаго Донъ-Жуаномъ Карлоса, далее циничное сужденiе его о статуе убитаго имъ командора, приглашенiе статуи командора къ его вдове въ компанiю съ убiйцей, наконецъ, коварное ухаживанiе за Донной Анной. Въ конце концовъ Донъ-Жуана постигаетъ Немезида. Но и на протяженiи пьесы, какъ онъ ни увлеченъ своими любовными авантюрами, ему по временамъ напоминаетъ о себе совесть: особенно характерно въ этомъ отношенiи его раздумье о трагической судьбе болезненной Инесы. которую онъ погубилъ своей любовью.
Шекспиризмъ этой пьесы очень ярокъ: помимо гибкой индивидуальной характеристики всехъ персонажей, Пушкину удалось то, что онъ высоко ценилъ въ Шекспире (напр., въ заметке о "Ромео и Юлiи"),-- именно перенестись воображенiемъ въ чужую страну и очень искусно воспроизвести какъ ее, такъ и ея обитателей.
Въ частности о сценахъ съ Донной Анной можно сказать, что оне имеютъ родство съ началомъ "Ричарда III" Шекспира, именно съ той знаменитой 2-й сценой 1-го акта, въ которой Ричарду удается крайне рискованный любовный jour de force - мало-по-малу привлечь къ себе лэди Анну передъ гробомъ ея свекра Генриха VІ, въ тотъ моментъ, когда она оплакиваетъ и Генриха, и его сына, своего мужа Эдварда, убитыхъ именно Ричардомъ.
Съ "Каменнымъ Гостемъ" несколько соприкасается "Русалка" (приготовленная къ печати въ 1832 г., но задуманная еще около 1829 г., какъ это заметилъ еще Белинскiй, признавшiй въ князе русскаго Донъ-Жуана.
начиная съ "Бориса Годунова", мы неоднократно убеждались въ ихъ взаимномъ родстве или соприкосновенiи, и для насъ особенно было важно указать, что значительная часть изъ нихъ была задумана или единовременно съ "Борисомъ Годуновымъ", или вскоре после него, т. -е., следовательно, въ перiодъ наиболее остраго увлеченiя Шекспиромъ, въ перiодъ своего рода первой любви къ Шекспиру.
Уже одно кто обстоятельство должно было наложить на все эти произведенiя яркую печать шекспиризма. Но важно затемъ и то, что до самой смерти нашъ поэтъ не прекращалъ изученiя Шекспира, а это, конечно, должно было отражаться на всехъ его произведенiяхъ, задуманныхъ и обработанныхъ хотя бы и позднее "Бориса Годунова". Во всякомъ случае, годъ написанiя "Бориса" далъ тонъ дальнейшей деятельности Пушкина и определилъ для ней целый рядъ темъ.
Пушкинъ усвоилъ себе (разумеется, съ необходимыми модификацiями) не только шекспировскiе литературные прiемы, но и шекспировское мiросозерцанiе, какъ художественное, такъ и гуманитарное. И это немудрено: ведь Шекспиръ спасъ Пушкина отъ полнаго отчаянiя, подобно тому, какъ задолго до Пушкина онъ спасъ Гёте. Пушкинъ всю жизнь вспоминалъ съ ужасомъ объ этомъ перiоде острой тоски и съ благодарностью - о вдохновенныхъ минутахъ литературной работы, расширенной и углубленной шекспиризмомъ.
Вдумываясь въ переписку и произведенiя Пушкина за 1824--1826 гг., мы видимъ, какъ улегался въ поэте душевный хаосъ и какъ пробуждалась жизнерадостность, принимавшая по временамъ бравурную, экзальтированную форму. Съ одной стороны, Пушкинъ чаще, чемъ когда бы то ни было, предается мрачнымъ мыслямъ о самоубiйстве (ср., напр., Саит., NoNo 111 и 167), а съ другой - прямо заразительнымъ весельемъ веетъ отъ его письма къ кв. Вяземскому (No 214) съ извещенiемъ объ окончанiи "Бориса Годунова": "поздравляю тебя, моя радость, съ романтической трагедiей, въ ней же первая персона Борисъ Годуновъ! трагедiя моя кончена, я перечелъ ее вслухъ, одинъ, и билъ въ ладоши и кричалъ: "ай-да Пушкинъ, ай-да с... с...!"
Въ такомъ настроенiи возникла и прелестная пародiя на "Лукрецiю" Шекспира "Графъ Нулинъ". Полна юмора уже заметка о происхожденiи этой поэмы: "Въ конце 1825 года находился я въ деревне и, перечитывая Лукрецiю, довольно слабую поэму Шекспира, подумалъ: что, если бъ Лукрецiи пришла въ голову мысль дать пощечину Тарквинiю? Быть можетъ, это охладило бы его предпрiимчивость, и онъ со стыдомъ принужденъ былъ бы отступить. Лукрецiя бы не зарезалась, Публикола (собственно, Коллатинъ) не взбесился бы - и мiръ и исторiя мiра были бы не те. Мысль пародировать исторiю и Шекспира мне представилась; я не могъ воспротивиться двойному искушенiю и въ два утра написалъ эту повесть".
Пушкина, правда, срывается заявленiе, что поэзiя существуетъ только для поэта, а не для толпы,-- но въ сущности окрепшiй и созревшiй подъ влiянiемъ Шекспира другъ народнаго просвещенiя, нашъ поэтъ страстно желаетъ быть учителемъ народа. Не даромъ впоследствiи онъ ставитъ себе въ заслугу, что въ свой жестокiй векъ возславилъ онъ свободу и чувства добрыя въ немъ лирой пробуждалъ.
Какъ известно, въ связи съ "Борисомъ Годуновымъ" Пушкинъ работалъ надъ теорiей драмы по Шекспиру и надъ реформой стиха и русскаго литературнаго языка на основе языка разговорнаго и народнаго. Конечно, эти реформаторскiя попытки производились не для личнаго только удовлетворенiя, но и съ целью привить русской читающей публике более здоровые и благородные вкусы.
Не говоря уже о томъ, что съ этого времени Пушкинъ особенно высоко ставитъ призванiе писателя и уподобляетъ его призванiю ученаго, въ частности онъ уже въ начале 1825 г. мечтаетъ объ основанiи критическаго журнала, опять-таки съ просветительной целью (Саит., No 236: "не затеять ли намъ журнала въ роде Edinburgh Review? Голосъ истинной критики необходимъ у насъ").
И въ этомъ позволительно видеть отголоски влiянiя Шекспира. Ведь подъ этимъ влiянiемъ поэтъ не только расширилъ свой художественный горизонтъ, но и пополнилъ свое образованiе вообще, а, главное, проникся духомъ объективизма, столь необходимымъ для истинной критики.
Въ конце концовъ, размеры влiянiя Шекспира на Пушкина чрезвычайно велики.
Если Пушкинъ ценитъ своихъ "Разбойниковъ" и особенно дорожитъ "Борисомъ Годуновымъ", то, съ другой стороны, онъ уже въ конце 1825 г. (Саит., No 219) недоволенъ своими прежними произведенiями: "Русланъ - молокососъ, Пленникъ - зеленъ, и передъ поэзiей кавказской природы поэма моя - голиковская проза". Впоследствiи ("Критическiя заметки", 1830--31 г.) онъ еще строже судитъ о слабости созданiя "Руслана и Людмилы", о холодности этой поэмы, о первомъ неудачномъ опыте характера въ "Кавказскомъ пленника": "Бахчисарайскiй фонтанъ" въ его глазахъ еще слабее "Пленника": драматическое достоинство имеетъ лишь сцена Заремы съ Марiей; къ числу недостатковъ отнесено явное влiянiе Байрона и слишкомъ аффектированный стиль.
Байронъ, какъ трагикъ, для него прямо мелокъ въ сравненiи съ Шекспиромъ (Саит., No 184): онъ подчеркиваетъ у него съ одной стороны монотонность стиля въ изображенiи злодеевъ (ha pagato!), съ другой - однообразiе и полное отсутствiе гибкости въ созданiи характеровъ: Байронъ далъ своимъ персонажамъ - тому одну, другому другую черту своего собственнаго характера - одному гордость, другому ненависть, третьему меланхолiю, и такимъ образомъ изъ одного цельнаго, мрачнаго и энергичнаго характера сделалъ несколько незначительныхъ. Если Байронъ и умелъ изображать женщинъ, то ведь у нихъ нетъ характера, у нихъ есть только страсти, и потому изображать ихъ легко.
Съ этой точки зренiя понятно, что Пушкинъ готовъ отдать своей милой и прелестной (gracieuse) Татьяне предпочтенiе передъ Юлiей Байрона (Саит., No 144); онъ готовъ даже Эду Баратынскаго поставить выше гречанки Байрона ("Твоя чухоночка, ей-ей, гречанокъ Байрона милей").
Въ шекспировскiй перiодъ Байронъ, если и нравится Пушкину, то преимущественно темъ, что изъ демонической натуры онъ подъ конецъ сделался высокимъ талантомъ (Саит., No 82), и его "Донъ-Жуанъ" поражаетъ Пушкина своимъ шекспировскимъ разнообразiемъ. Намъ приходилось выше говорить, что и въ "Мазепе" Байрона Пушкинъ восхищается лишь яркостью описанiй, но жалеетъ объ отсутствiи трагическаго характера Мазепы.
Если шекспиристъ Пушкинъ начинаетъ весьма критически относиться къ своему бывшему кумиру Байрону, то еще строже становится его отзывъ о французской драме. Такъ, смыслъ его весьма характерной статьи "Шейлокъ, Анджело и Фальстафъ Шекспира" (1833 г.) сводится къ тому, что даже знаменитые Мольеровскiе типы Гарпагона и Тартюфа не удовлетворили бы Шекспира своей односторонностью и монотонной шаблонностью.
характеровъ и соответствующаго разнообразiя стиля,-- еще и того, чтобы писатель, въ противоположность французамъ, совершенно отказывался (это, конечно, идеалъ!) отъ своего образа мыслей и совершенно переселялся въ векъ (разумеется, и бытъ), имъ изображаемый (Саит., No 312).
Съ этой точки зренiя Пушкинъ высоко ценитъ "Эду" Баратынскаго (Саит., No 237): "Что за прелесть эта Эда! Оригинальности разсказа наши критики не поймутъ. Но какое разнообразiе! Гусаръ, Эда и самъ поэтъ - всякiй говоритъ по-своему. А описанiя лифляндской (т. -е. финляндской) природы! а утро после первой ночи! а сцена съ отцомъ - чудо!"
Несколько строже, но опять-таки очень поучителенъ отзывъ Пушкина о "Горе отъ ума" Грибоедова (Саит., No 125).
"драматическаго писателя должно судить по законамъ, имъ самимъ надъ собой признаннымъ". И вотъ Пушкинъ, прежде всего, разбираетъ характеры комедiи, находя одни изъ нихъ очень яркими, другiе, наоборотъ, недостаточно очерченными; въ частности, въ одномъ Репетилове онъ видитъ "два, три, десять характеровъ". Но въ Чацкомъ Грибоедовъ, по мненiю Пушкина, погрешилъ некоторымъ : "Что такое Чацкiй? Пылкiй, благородный малый, проведшiй несколько времени съ очень умнымъ человекомъ (именно съ Грибоедовымъ) и напитавшiйся его мыслями, остротами и сатирическими замечанiями!"
Рамки настоящей статьи не позволяютъ намъ систематически проследить шекспиризмъ въ критике Пушкина, поскольку она намъ известна не только изъ его генiальныхъ критическихъ статей, но также изъ заметокъ на поляхъ прочитанныхъ имъ книгъ, изъ писемъ къ друзьямъ и т. д.
Отметимъ лишь кое-что наиболее характерное. Когда вследъ за окончанiемъ "Бориса Годунова" Пушкинъ пишетъ Бестужеву (Саит,, No 219) о своемъ предпочтенiи стиховъ безъ плана плану безъ стиховъ, то онъ разумеется, находится подъ влiянiемъ какъ только-что написанныхъ сценъ "Годунова", такъ и Шекспира съ кажущимся отсутствiемъ плана въ его большей частью коротенькихъ сценахъ, составляющихъ акты его трагедiй.
"главнымъ свойствомъ его сердца была любовь къ друзьямъ" Пушкинъ замечаетъ: "любовь къ друзьямъ - по русски дружба - не свойство, а страсть разве", и это замечанiе вполне гармонируетъ съ чувствами Пушкина во время изгнанiя и съ темъ, что онъ читалъ въ это время о дружбе у Шекспира.
Характерно также для этой эпохи лаконическое замечанiе Пушкина (стр. 275), что "кто не рожденъ трагикомъ, тотъ просто не поэтъ".
Вяземскiй (стр. 279): "трагикъ не есть уголовный судья" (разбивка наша), Пушкинъ: "прекрасно".
"Обязанность трагика и всякаго писателя есть согревать любовь къ добродетели и воспламенять ненависть къ пороку"... На это Пушкинъ возражаетъ съ горячностью: "Ничуть! Поэзiя выше нравственности, или, по крайней мере, совсемъ иное дело. Господи Іисусе! Какое дело поэту до добродетели и порока? Разве ихъ одна поэтическая сторона?"
Л. Н. Майковъ находитъ излишнимъ входить въ толкованiе этихъ отрывочныхъ словъ: "въ заметке Пушкина, говоритъ онъ, речь идетъ не о томъ, что поэтъ въ своемъ творчестве не связанъ высшимъ нравственнымъ закономъ, а о томъ, что свобода сознанiя есть его неоспоримое, естественное право". Это - безспорно правильное замечанiе, но все-таки оно не исключаетъ возможности дать довольно определенное истолкованiе указанныхъ отрывочныхъ словъ Пушкина, какъ отголоска теорiи реалистической драмы въ "Гамлете" Шекспира: задача театра - показать и добродетели, и пороку ихъ зеркало; задача актера - изобразить добро и зло въ людяхъ сдержанно и съ достоинствомъ, не переступая границъ естественнаго ни слишкомъ сильно, ни слишкомъ слабо; исполнители подобной задачи, актеры, должны иметь право на уваженiе со стороны общества, такъ какъ они служатъ зеркаломъ и краткой летописью своего времени.
Не должны мы забывать и того, что Шекспиръ для Пушкина не простой учитель, но учитель во всехъ вопросахъ какъ современной действительности, такъ и человеческаго бытiя вообще. Такъ, къ своей блестящей характеристике Фальстафа ("Заметки", 1833 г.) Пушкинъ не забылъ прибавить, что это типъ общечеловеческiй, и что его самого въ молодости случай сблизилъ съ человекомъ, "въ коемъ природа, казалось, желая подражать Шекспиру, повторила его генiальное созданiе".
Въ виду всего этого, уже a priori неудивительно было бы известное родство Пушкина съ Шекспиромъ даже на почве ихъ политическихъ взглядовъ.
Мы уже анализировали сравненiе Константина I съ Генрихомъ V и сказали, что политическiя мечты Шекспира были близки къ мечтамъ Пушкина въ 1825--1826 гг. Въ тотъ же критическiй и суровый для русской исторiи моментъ Пушкинъ высказалъ своеобразное мненiе о начавшемся процессе декабристовъ: онъ не желаетъ быть ни суевернымъ, ни одностороннимъ, какъ французскiе трагики, но предпочитаетъ взглянуть на эту трагедiю взглядомъ Шекспира (Саит., No 235).
сложилась у Пушкина подъ влiянiемъ реальныхъ политическихъ условiи его большая политическая солидарность съ Шекспиромъ въ первые 1 1/2--2 года шекспиризма,-- уже говорилось выше; реальныя условiя новаго царствованiя - Николая I лишь укрепили въ поэте не только его шекспиризмъ вообще, но и въ частности шекспиризмъ политическiй.
Еще въ 1822 г. Пушкинъ (въ 1-мъ посланiи къ цензору) требовалъ, во имя интересовъ просвещенiя, свободы печати: но его требованiя довольно умеренны: "что можно Лондону, то рано для Москвы". Когда Пушкинъ въ изгнанiи сталъ изучать Шекспира, то онъ былъ несомненно пораженъ темъ, что въ Англiи даже конца XVI века было гораздо более политической свободы, чемъ въ Россiи въ XIX веке: ведь популярнейшiй драматургъ и притомъ драматургъ придворный - Шекспиръ - занимается предпочтительно политическими переворотами какъ въ Англiи, такъ и въ другихъ странахъ; онъ не боится проповедывать ту мысль, что, какъ только режимъ начинаетъ принимать тиранническiй характеръ, то это немедленно приводитъ къ упадку общественныхъ нравовъ (къ усиленiю господства льстецовъ и къ развитiю индифферентизма въ значительной части народа), что въ свою очередь возбуждаетъ къ борьбе за свободу лучшiе элементы общества. Мало того, Англiя XVI века, съ королевой Елизаветой во главе, охотно смотритъ на сцене даже чисто республиканскiя драмы, какъ "Юлiй Цезарь", где воздается должное какъ императору, такъ и его убiйцамъ: ведь великiй Цезарь погибъ потому, что онъ действительно сталъ обращаться въ высокомернаго и подозрительнаго тиранна; въ свою очередь, и въ Бруте, и въ Кассiи, несмотря на ихъ ошибки, весьма привлекателенъ пламенный патрiотизмъ, свободный отъ всякаго честолюбiя и своекорыстiя; соответственно этому Шекспиръ вложилъ въ ихъ уста чисто республиканскiя идеи, облеченныя въ истинно республиканскiй стиль, свойственныя популярнейшимъ монархомахамъ XVI века, въ роде Etienne de la Boёtie.
Все это безусловно должно было импонировать Пушкину при изученiи Шекспира, и Шекспиръ несомненно долженъ былъ сделаться Пушкину еще дороже, после того какъ его первые политическiе, весьма умеренные, опыты на поприще гуманизма и шекспиризма встретили резкiй отпоръ со стороны Николая I.
Такъ, "Записка о народномъ воспитанiи" принята была Николаемъ I враждебно, и онъ всю ее усеялъ вопросительными знаками, напр.: "можно представить Кесаря честолюбивымъ возмутителемъ (?), а Брута защитникомъ и мстителемъ коренныхъ постановленiй отечества" (??); (при преподаванiи исторiи) "можно будетъ съ хладнокровiемъ показать разницу духа народовъ (???) - источника нуждъ и требованiй государственныхъ" (??) и т. д.
"Борисъ Годуновъ", въ политическомъ отношенiи гораздо более умеренная, чемъ драмы Шекспира, появилась въ светъ, да и то съ пропускомъ народной сцены на Девичьемъ поле, лишь въ 1831 г., хотя даже Бенкендорфская цензура находила ее въ целомъ не опасной.
Михаилъ Покровскiй.
Сноски
1) Ср. нашу статью "Puschkin und Shakespeare" въ 43 т. Jahrbuch der deutschen Shakespeare-Gesellschaft. Сочиненiя Пушкина мы цитируемъ по 2-му изд. П. О. Морозова, а переписку - по изд. В. И. Саитова.