К истории дела антропософов 1931 года[**]
Знаменитое дело московского кружка антропософов, ставшее причиной многочисленных арестов среди друзей Андрея Белого в мае 1931 года, неоднократно привлекало внимание ученых. Исследователи разыскали и опубликовали материалы следственного дела, заявления Андрея Белого в Коллегию ОГПУ, письма и другие документы, что позволило восстановить подробности этого тяжелого периода в жизни писателя[457].
Кратко напомним, как разворачивались события. По делу антропософов было задержано 27 человек, среди которых оказались друзья Белого и его возлюбленная (фактически — жена) Клавдия Николаевна Васильева. Аресты начались в конце апреля и длились до конца мая, еще месяц тянулось следствие — обвинительное заключение датировано 29 июня 1931 года, а приговор — 8 сентября. Во время второй волны арестов 8 мая был арестован Петр Николаевич Васильев — муж К. Н. Васильевой, и вместе с ним увезен хранившийся на его квартире сундук с рукописями Белого. Об этом потрясенный писатель узнал от приехавшего в Детское Село Петра Никаноровича Зайцева: «Белый тут же немедленно написал письмо А. М. Горькому. Клавдия Николаевна заставила меня выпить кофе, и я тут же отбыл в Москву»[458]. Печальная очередь дошла до самого П. Н. Зайцева 27 мая — третья волна арестов была самой массовой. Вместе с Зайцевым забрали близких А. Белому людей: Лидию Васильевну Каликину, сестру К. Н. Васильевой Елену Николаевну Кезельман, Бориса Петровича Григорова и др. Еще не зная об этих арестах, 31 мая Андрей Белый в отчаянии писал П. Н. Зайцеву о схваченной накануне К. Н. Васильевой: «После того, как взяли ее, сутки лежал трупом; но для нее в будущем надо быть твердым; и я… — возьму себя в руки»[459].
Белый, мучительно переживавший за своих друзей и жену, оставаясь, к своему недоумению, на свободе, старался вызволить их с Лубянки всеми возможными средствами. Ключевую роль в итоге сыграли помощь и заступничество Вс. Э. Мейерхольда. В письме к З. Н. Райх от 8 июня 1931 года А. Белый просил Вс. Мейерхольда узнать, где держат К. Н. Васильеву: «Просьба <…> справиться или обратиться к лицу, могущему дать справку, где Кл<авдия> Ник<олаевна>: точно ли в Москве; и сообщить старушке матери; или: заехать к ней и дать совет, как ей поступать в Москве»[460]. В следующем письме от 18 июня А. Белый просил режиссера устроить ему встречу с кем-нибудь из чекистов, ведущих следствие, чтобы передать бумаги и рукописи, свидетельствующие о полной невиновности К. Н. Васильевой: «Мне хотелось бы лично видеться с цензорами<…> или, чтобы кто-нибудь из друзей это передал <…> или устроил бы мне свидание с людьми, с которыми я по прибытию в Москву мог бы побеседовать»[461]. Уже 27 июня Белый встретился с Я. С. Аграновым, заведующим секретно-политическим отделом ОГПУ, членом Коллегии и главой «Литконтроля» ОГПУ[462]. В письме от 4 сентября А. Белый благодарил Вс. Мейерхольда за участие в этом деле и особенно за устроенный разговор с Аграновым, который, по мнению писателя, сыграл важнейшую роль в судьбе Васильевой:
Пишу во-первых, чтобы выразить Тебе и Зинаиде Николаевне нашу горячую благодарность с Клавдией Николаевной за ту сердечную помощь, которую Ты и Зинаида Николаевна нам оказали, ибо без Агранова я не мог бы, вероятно, надеяться на скорое освобождение К. Н., а путь к Агранову я нашел через Тебя: 27 июня Агранов принял меня, позволил горячо, до конца высказаться, очень внимательно отнесся к моим словам, так что я вынес самое приятное впечатление от него[463].
К этой встрече он неоднократно возвращался в дальнейшем в письмах к друзьям, в первую очередь к арестованным П. Н. Зайцеву и А. С. Петровскому[464].
Хлопоты Белого, последовавшие за ними встреча и разговор с Аграновым, видимо, повлияли на исход дела и на мягкий приговор в отношении Васильевой и ее мужа: «Лишить права проживания в 12 п[унктах] с прикреплением к определенному местожительству сроком на три года, считая срок: первой с 30/5–31 г., и второму с 8/5–31 г. Приговор считать условным, из-под стражи их освободить»[465]. Также были освобождены Е. Н. Кезельман и Л. В. Каликина с запретом на проживание «в 12 п[унктах]» и с прикреплением на три года к определенному городу: Е. Кезельман выбрала Лебедянь, а Л. Каликина — Орел. Намного более суровыми были приговоры П. Н. Зайцеву, высланному на три года в Казахстан[466], и Б. П. Григорову с А. С. Петровским: «заключить в концлагерь сроком на 3 года»[467]. Петровский был отправлен этапом на строительство Беломорско-Балтийского канала и отбывал там срок, вероятно, вместе с Григоровым[468].
Но в мае — июне 1931 года Андрей Белый обращался с письмами не только к А. М. Горькому и Вс. Мейерхольду. Одним из его адресатов становится Всеволод Иванов, с которым давно был знаком П. Н. Зайцев[469], да и сам Белый неоднократно встречался с ним в Москве, в частности по делам журнала «Красная новь». Так, например, 26 апреля 1928 года Белый отметил: «Был в Москве, в „Красной Нови“. Разговор с Раскольниковым, Вс. Ивановым, знакомство с Асеевым»[470]. А в апреле 1929 года, по воспоминаниям П. Н. Зайцева, Вс. Иванов присутствовал на чтении главы из книги Андрея Белого «Москва»: «Третье чтение происходило в редакции „Красной нови“. Пришло много желающих послушать Андрея Белого.<…> Из писателей — Борис Пильняк, Борис Пастернак, Всеволод Иванов, А. С. Новиков-Прибой, Пантелеймон Романов, С. Ф. Буданцев, А. Г. Малышкин и еще многие»[471].
[472].
Очевидно, на решение растерянного и оглушенного арестами Белого обратиться к Вс. Иванову в большой степени повлияли слухи о его нужных знакомствах и связях среди чекистов. Через неделю после ареста К. Н. Васильевой Андрей Белый отправляет письмо Вс. Мейерхольду, а на следующий день, 9 июня 1931 года, на пяти страницах описывает свое горестное положение Вс. Иванову с просьбой дать конкретные указания и советы — именно в этом письме впервые упоминается Агранов среди партийцев и чекистов, способных, по мнению Белого, повлиять на следствие и добиться освобождения арестованных.
Я не располагаю сведениями об ответном письме или действиях Вс. Иванова. Тем не менее, как кажется, публикуемое письмо представляет несомненный интерес для истории «антропософского дела».
М. Котова (Москва)
АНДРЕЙ БЕЛЫЙ — ВС. ИВАНОВУ[473]
Детское Село 9 июня <19>31 года.
Адрес: Детское Село. Октябрьский бульвар д. 32. Кв. Р. В. Иванова.[474]Глубокоуважаемый Всеволод Вячеславович,
Простите, что обращаюсь к Вам с просьбой, которая, может быть, Вам не по дороге; ведь я не знаю, где Вы живете, с кем видитесь. Но узнав, что Е. И. Замятин Вас увидит в Москве, я пользуюсь случаем, чтобы изложить Вам суть «моего случая», верней, «неприятности», еще верней, — большого несчастия для меня.
Несчастие — в том, что 22 невинных ни в чем политически человека из которых все — мои хорошие знакомые и друзья, из которых иные близкие друзья с 1899 года — внезапно без видимых поводов изъяты из употребления, только потому, что они ходят в «антропософах» во мнении людей, не проявляя ни на службе, ни в агитации, ни в общественности своего «антропософизма»; Наше общество легально существовало до 23 года, было не утверждено, закрылось; никакой работы не велось; люди ничего не таили; встречались, как друзья и знакомые; служили хорошо; так шло 8 лет[475]; потом по щучьему веленью были схвачены с катастрофической поспешностью. Среди них самый близкий в мире мне человек, — друг, секретарь, спутник по дням, шесть лет главным образом делившая мой досуг в деревне, Кл<авдия> Никол<аевна> Васильева; квартира ее матери и ее мужа была мне больше домом, чем дом[476]— не человек, а безрукий, безногий труп. 30 мая К. Н., жившая со мной у Р. В. Иванова, была схвачена и увезена: [я] она — мой «alter ego»[477]. Для меня — кричащее недоуменья: в чем дело? Почему я не взят? Мы все «без вины виноватые», но я из «без вины виноватых» более всех виноват хотя бы тем, что — писатель, что о моем «антропософизме» пропечатано в «Сов. Энциклопедии»[478]. Однако, — я не тронут… пока.
Вот уже 10 дней, как я морально разбит, как параличом, ибо мне несчастие — переживать судьбу друзей: на свободе; но я дал обещание Клавдии Николаевне, в случае ее ссылки быть там, где она; и храню свою свободу лишь для того, чтоб быть полезным Клавдии Николаевне[479].
Из того данного ей в момент ее увоза обещания, вытекает и просьба моя к Вам: дать совет, как мне поступать в ближайшее время с ликвидацией лично моего «неприятного случая».
При опечатании комнаты К. Н. в Москве (мы находились в Детском) был увезен огромный сундук[480], много лет стоявший здесь, с архивом моих бумаг, набросков, ненапечатанных рукописей и всего печатного текста, т. е., книг, из которых иные вышли лет 25 назад; и достать их невозможно; года в мучительных поисках
(так! — М. К.)я отыскал комплект их и хранил в сундуке у К. Н. в комнате, боясь перевозить в деревянный кучинский домик, жилой и сырой, который собирался ликвидировать; и теперь ликвидировал, ибо до ареста К. Н. мы нашли зимний приют в Детском. Весь сундук поступил в ГПУ. и Петр<а> Ник<аноровича> Зайцева[481], опечатали его комнату, утащили мою машинку, которую собирался продать, ибо теперь, когда начался избой всех нас, думаю, что меня вытурят в шею из всех издательств, и машинка — единственное, может быть, прожитие, если ее продать[482].Все — отняли: я ограблен и морально, и материально; у П. Н. Зайцева, имевшего доверенность на ведение моих лит<ературных> дел хранились и квитанции налоговых взносов. С меня могут теперь слупить и те, кто, не удовольствуясь взносом, являются требовать квитанции (в Кучине со мной был такой инцидент)[483]. Я — без орудий производства, без квитанций, без машинки, моего, может быть пропитания, поставлен в положение: [может быть] стать [с рукой] пред домом Герцена с доской на шее и с надписью:
«Дайте на пропитание бывшему писателю по случаю тридцатилетья его литер<атурной> деятельности!»
Я должен подать заявление о том, чтобы мне выдали хотя бы рукописи, которые мне нужны для ближайших работ, чтобы отдали мою машинку, увезенную у Зайцева. Но — как поступать? Друзья говорят: «Не идите в ГПУ. Вы не умеете говорить. Вас посадят; вы обещали К. Н. Васильевой, хотя бы для нее постараться не быть высланными, чтобы сохранить свободу передвижений. Сидите пока дома»[484].
Но — сколько? Месяц, шесть месяцев? К кому обратиться, к Агранову[485], что ли? И — как: официально, в частной беседе? Вот в том то смысле я и спрашиваю Вас через Ев<гения> Ив<ановича> Замятина: Куда обратиться, к кому обратиться? К Агранову, Катаняну[486], Сталину[487], Калинину?[488] Лично ли, с бумагой ли?
Говорят, — Вы знакомы с Аграновым; можно ли к нему прийти по человечески и сказать: Так и так![489] В последнем бы случае я сказал: «Пусть „Дневник“ мой (за 6 лет) изучают года; хотя там вписан ряд начатых работ, я подожду. Но верните книги, рукописи явно литературоведческие».
Кроме того: я обратил бы его внимание на рукопись, попавшую в ГПУ. «Почему я стал символистом». Там [такой кричащий разнос] кричащее «нет» антроп<ософскому> обществу Запада, как «Обществу», ибо «общество», как таковое, — гниет; и такое обоснование аполитичности и необщественности нас (меня и друзей), как антропософов, что если я, лидер группы, идеолог, каким меня считают те, которые хватают моих друзей, так настроен [что], то станет ясно: вмазывать нас в политику после изучения агентами ГПУ моих бумаг, — просто переть против рожна; я рад, что увезены в ГПУ мои бумаги; пусть только внимательно читают то, что там написано против антропософской общественности. И там же станет видным, что К. Н. Васильева, мой друг, такая же «антиобщественница в антропософии».
Если бы Вы случайно увидели Агранова, передали бы ему и эту мою мысль[490].
Вот, дорогой Всеволод Вячеславович, чего я жду от Вас: совета, как поступить; скажите Замятину, он передаст мне. А если бы Вы кому нибудь из власть имущих сообщили о моем мнении о политике и антр<опософии>, был бы Вам особо признателен, еще раз простите, что докучаю Вам просьбой о совете. Остаюсь искренне уважающий Борис Бугаев.
Месяц длится та агония: тащут друзей, не выпускают, меня не берут… Что думать?.. За что?.. Не мы ли с Кл<авдией> Ник<олаевной> сидели шесть лет [безвы<ездно>] в Кучине?[491] К. Н. навещала раз в неделю мужа и мать в Москве; я никого не видел: трудолюбиво работал, агитаций не разводил; трах — какие-то косматые лапы врываются в мирное уединение (почти самоссылку), насильно вырывают единственного друга и единственного собеседника; а все наработанное за 10 лет отнимают.
_________________
Я никому не мешаю; и я готов хоть отправиться на северный полюс, чтобы быть с другом; Но… Но… Но… Если у меня насильно погасят последний свет жизни… я… не… ручаюсь за себя! Неужели участь русского писателя — веревка Есенина![492]
P. S. Извиняюсь, что пишу Вам так неразборчиво, впопыхах; только что узнал об отъезде Евгения Ивановича и тороплюсь с ним увидеться (еду в Ленинград); отсюда и спех, и неудачность выражений и подчёрк.
Кроме всего: эта история с изъятием одного за другим друзей, изъятие близкого мне человека, ужас, машинка и пьяная повешенность в воздухе, сразили меня.
Примечания
** Приношу сердечную благодарность A. Л. Соболеву за помощь в подготовке письма Андрея Белого к публикации.
457. См., например: Письма Андрея Белого к А. С. Петровскому и Е. Н. Кезельман / Публ. Р. Кийза // Новый журнал. 1976. № 122. С. 151–166; Из «секретных» фондов СССР / Публ. Дж. Малмстада // Минувшее. М., СПб., 1993. Вып. 12. С. 342–361; комментарии к письмам Андрея Белого этого периода в кн.: Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка / Публ., вступ. статья и коммент. А. В. Лаврова и Дж. Малмстада, подгот. текста Т. В. Павловой, А. В. Лаврова и Дж. Малмстада. СПб., 1998; Власть и художественная интеллигенция. Документы ЦК РКП(б) — ВКП(б), ВЧК-ОГПУ-НКВД о культурной политике. 1917–1953. М., 2001. С. ISO-153; Из переписки А. Белого: письма В. Э. Мейерхольду и З. Н. Райх/ Публ., вступ. статья и коммент. Дж. Малмстада // Новое литературное обозрение. № 51. 2001. С. 132–166; Спивак М. Л. Андрей Белый — мистик и советский писатель. М., 2006. С. 366–378; «Мой вечный спутник по жизни». Переписка Андрея Белого и А. С. Петровского: Хроника дружбы / Вступ. статья, сост., коммент. и подгот. текста Дж. Малмстада. М., 2007; Последние десять лет жизни Андрея Белого. Литературные встречи / Сост. М. Л. Спивак; вступ. статья Дж. Малмстада и М. Л. Спивак; подгот. текста и примеч. М. Л. Спивак и др. М., 2008; А. Белый, Г. Санников. Переписка. 1928–1933/ Сост., предисл., коммент. Д. Г. Санникова. М., 2009; и др.
458. Зайцев П. Н. Последние десять лет жизни Андрея Белого. С. 166.
459. Там же. С. 484.
461. Там же. С. 161–162.
462. Агранов (наст. фам. Сорендзон) Яков (Янкель) Соломонович (или Саулович) (1893–1938, расстрелян) — чекист, в 1933–1937 — заместитель председателя ОГПУ (затем — наркома НКВД). Руководил следствием по самым громким делам 1930-х годов.
463. Из переписки А. Белого. С. 163. По горячим следам Белый писал Г. А. Санникову: «Дорогой Григорий Александрович, все — прекрасно; удалось Агранову изложить все, что лежало на душе: отнесся очень по-человечески. Просил телефонить 1-го 2-го июля (так в тексте! — М. К.), наведет справки, подумает» (А. Белый, Г. Санников. Переписка. С. 33). См. также воспоминания П. Н. Зайцева: «Бориса Николаевича принял один из следователей. Это был, по словам Белого, умный человек, который, выслушав взволнованный рассказ Бориса Николаевича об антропософах и их учении, сказал: — Вы сами не понимаете, как далеко вы от них ушли сейчас.
» (Зайцев П. Н. Последние десять лет жизни Андрея Белого. С. 167).
464. В сентябре 1931 года Белый писал П. Н. Зайцеву: «2 ½ месяца с трепетом ждал Вашего и друзей возвращения; за это время всячески силился сделать все, что в моих слабых возможностях было возможно; говорил о друзьях (разумеется, о Вас) — там, где удавалось (между прочим, с Аграновым, членом коллегии ОГПУ)» (Зайцев П. Н. «И в разговоре с А[грановым], и в бумаге, поданной в Коллегию, и в разговоре с Пешковой, и в бумаге, поданной К[атаняну], я, сколько мог, говорил и писал о Тебе, давая характеристику моих друзей; я просил приобщить к делу „Почему я стал символистом“; рукопись была в Коллегии; а потом ее читал К[атанян]; сделал я это ввиду того, что там полная картина „самостности“ бывшей московской группы.
Добился же, может быть, того, что и мой разговор (часовой) с А[грановым], способствовал отчасти освобождению К[лавдии] Н[иколаевны]; странный разговор, который и доселе стоит мне, как знак вопроса» («Мой вечный спутник по жизни». С. 275–276). О дружбе Белого и Петровского см. также вступительную статью Дж. Малмстада в этом издании («Мой вечный спутник по жизни». С. 5–47.
465. Спивак M. Л. Андрей Белый — мистик и советский писатель. С. 532. В письме к Иванову-Разумнику 3 или 4 июля 1931 года Андрей Белый делился радостным известием: «2 июля Клавдия Николаевна и Петр Николаевич к нам вернулись. До сих пор хожу, как во сне; еще не могу сообразить; все кажется, что — сон» (Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. С. 681). Комментаторы письма добавляют, что Белый, вероятно, ошибся — письмо (открытка) об освобождении К. Н. Васильевой датировано 3 июля 1931 года (Там же. С. 681).
466. Спивак M. Л. — мистик и советский писатель. С. 533. Не помогли здесь и поручительства В. П. Волгина, Вс. Иванова, Н. Н. Ляшко и Вс. Мейерхольда: «Жил я в плохонькой гостинице, материально было очень тяжело, мучила мысль о семье. <…> Однако Волгин не сложил оружия и помог мне, как помог впоследствии Е. В. Тарле. Он продолжал хлопотать, и в марте 1932 года, изнуренный и больной, я вернулся в Москву» ( Последние десять лет жизни Андрея Белого. С. 168). На копии удостоверения Полпредства ОГПУ в Казахстане о досрочном освобождении П. Н. Зайцева значится дата: 25 января 1932 г. («Мой вечный спутник по жизни». С. 278).
467. Спивак М. Л. Андрей Белый — мистик и советский писатель. С. 532.
«работал газетным экспедитором при библиотеке лагеря № 1 Медвежьей горы» («Мой вечный спутник по жизни». С. 270). Приговоры остальным антропософам см.: Спивак М. Л. Андрей Белый — мистик и советский писатель. С. 532–534.
469. Зайцев П. Н. Последние десять лет жизни Андрея Белого. С. 166.
470. Ракурс к дневнику. Цит. по: Зайцев П. Н. Последние десять лет жизни Андрея Белого. С. 400. Несколькими днями позже, 30 апреля 1928 года, в письме Р. В. Иванову-Разумнику А. Белый сообщал: «Написал я все это в один присест, вышел прогуляться — и, вернувшись, чуть не отправил все эти листы в корзину, — потому что встретил Вашего москвича, Всев. Иванова, сообщившего мне, что в пятницу 4/V Вы уже двигаетесь на Кавказ. — В предотъездном настроении — до таких ли писем, как это мое!» (Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. С. 593.) В редколлегию «Красной нови» Вс. Иванов вошел в ноябре 1927 года после отстранения А. Воронского от руководства журналом. Подробнее об этом см.: Динерштейн Е. А. –211.
471. Зайцев П. Н. Последние десять лет жизни Андрея Белого. С. 123. Позволим себе закончить описание этой сцены репликой Б. Пильняка, запомнившейся Зайцеву: «В перерыве Борис Николаевич, Борис Пильняк и Борис Пастернак нечаянно оказались в близком соседстве, несколько в стороне стоял Всеволод Иванов. <…> — Ты, Борис (это к Андрею Белому), другой Борис (это к Пастернаку), третий Борис (к себе самому) да разве еще Всеволод (в сторону Всеволода Иванова) — вот и вся русская советская литература» (Там же. С. 123–124).
472. Позднее П. Н. Зайцев вспоминал: «По приезде позвонил Алексею Максимовичу, но он не смог меня принять. Тогда я обратился к Всеволоду Вячеславовичу Иванову, который знал меня с 1924 года, и он согласился отвезти Горькому письмо А. Белого» (Зайцев П. Н.
473. РГБ. Ф. 673. Карт. 40. Ед. хр. 91. Л. 1–5. Письмо хранится в фонде Вс. Вяч. Иванова, публикуется по автографу, с сохранением особенностей пунктуации и орфографии оригинала, явные описки исправлены без пояснений. Подчеркнутые автором слова обозначены курсивом, вычеркнутые помещены в квадратных скобках. Письмо было вложено в конверт без марки с надписью: «Всеволоду Вячеславовичу Иванову от Б. Н. Бугаева».
года Андрей Белый так описывал свою жизнь в Детском: «Устроились великолепно — так, как и не мечтали; комнаты великолепны; домик очарователен: с двором; тепло, главное сухо, нигде не дует; живем изолированно; купил дров; и — топим; вероятнее всего, что останемся и на лето» (Зайцев П. Н. Последние десять лет жизни Андрея Белого. С. 474).
«…стал членом „Московского Антропософского Общества“, имевшего свой, отдельный от западного общества устав, легально существовавшего 5 лет при Советском строе; устав [которого] Московского] Общ[ества] был не [разрешен] утвержден в 23 году, после чего деятельность „Московского] Антропософского] Общества]“ прекратилась, никакой общественной работы не велось; [а друзья,] некогда „сочлены“ встречались, как [друзья] люди, связанные многолетней часто дружбой, а не как члены» (Из «секретных» фондов СССР. С. 354).
476. Андрей Белый жил в одной квартире с КН. Васильевой, ее мужем и ее матерью. См. комментарий Дж. Малмстада к письму Белого П. Н. Зайцеву от 22 апреля 1931 года: «К. Н. Васильева не решалась развестись с мужем из-за активного противодействия матери и других членов семьи» (Зайцев П. Н. «И еще есть много, много доводов в пользу нашего устройства в Детском на будущую зиму; помеха лишь в К[лавдии] Н[иколаевне] — в том, что ее, как клещами, защемили в Москве родные, не понимают, что ей „н-е-в-м-о-г-о-т-у“, что она т-а-е-т и что никакие Химки, Кусковы не разрешают проблемы; ей надо отдохнуть, хоть годок» (Там же. С. 479). Брак К. Н. Васильевой и Андрея Белого был зарегистрирован 18 июля 1931 года. В дневнике 1933 года он, размышляя об этих событиях, написал: «Арест Клоди в 31-м году и моя вынужденность говорить с Аграновым начистоту, — шаги, определившие развод для К. Н. и „Закс“ (так. — М. С.) со мною; собственно, — нас навсегда соединило с Клодей ГПУ» (Спивак М. Л. — мистик и советский писатель. С. 448). Об этом см. также письмо Андрея Белого к Иванову-Разумнику от 19 июля 1931 года и комментарий к нему (Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. С. 683–684).
477. Спустя несколько дней после ареста, 2 июня, К. Н. Васильева была доставлена в Москву на Лубянку (Спивак М. Л. Андрей Белый — мистик и советский писатель. С. 371).
478. В специальной обширной статье о Белом, помешенной в «Большой Советской энциклопедии», в частности, сообщалось: «С 1912 г. Б. становится учеником антропософа Рудольфа Штейнера и вместе с его последователями строит в Швейцарии, в Дорнахе, „Иоанново здание“. Неуравновешенный, стремительный, мечущийся от одной доктрины к другой, Б., однако, вращался в определенном замкнутом кругу» (Большая Советская энциклопедия. Т. 5. М., 1927. Стб. 444). Самому движению была посвящена статья в 3-м томе энциклопедии, возмущение которой Андрей Белый выразил в черновике письма Р. П. Катаняну в ОГПУ, датированном 1 июля 1931 года: «Считаю статьи, подобные напечатанной в „Советской Энциклопедии“ и характеризующие Антропософию, как „выявление германского милитаризма“, безграмотным набором слов, и кроме того искажающим факты, могущие быть подтвержденными» (Из «секретных» фондов СССР. С. 359). Вероятно, писателя возмутил следующий пассаж из энциклопедической статьи «Антропософия»: «…оно (учение. — М. К.<…> Этим объясняется тот факт, что А., возникшая в предвоенное время, окрепла в Германии именно во время войны и получила особо широкое распространение в послевоенные годы» (Большая Советская энциклопедия. Т. 3. М., 1926. Стб. 128–129).
479. Эти же мысли А. Белый днем ранее высказывал в письме Вс. Мейерхольду и З. Н. Райх: «Я сейчас осторожен, ибо собираюсь отправиться свободно туда, куда вышлют К. Н., если с ней так поступят (она же — невинна: от политики за 1 000 000 километров!). Но разве сейчас разбираются! Попалась, пусть случайно, — высылают» (Из переписки А. Белого. С. 160).
480. Сундук с рукописями был конфискован в ночь с 8 на 9 мая при обыске в квартире Васильевых. На протяжении нескольких месяцев Андрей Белый пытался вернуть свой архив. С этой просьбой он обратился к Горькому, который ответил писателю 19 июня: «…я просил похлопотать по Вашему делу П. П. Крючкова, и сегодня он сообщил мне, что все рукописи будут немедленно возвращены Вам…» ( М. Горький и А. Белый. Из истории творческих отношений // Андрей Белый: Проблемы творчества. М., 1988. С. 303). Черновик письма Андрея Белого к Горькому от 17 мая 1931 года опубликован Дж. Малмстадом: Из «секретных» фондов СССР. С. 350–351. О сундуке Андрей Белый говорит и в уже цитировавшемся письме к Вс. Мейерхольду и З. Н. Райх 8 июня: «…у меня увезли сундук с рукописями (работа 10 лет); я, как писатель, лишен орудий производства; и скоро буду требовать свои рукописи» (Из переписки А. Белого. С. 160). 27 июня он сообщал Иванову-Разумнику: «Я подал объяснительную бумагу; рукописи — вернут» (Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. С. 679). В письме к Г. Санникову от 17 июля Белый сетовал на проволочки, связанные с возвращением сундука: «Знаете ли, что последнее достижение моих стремлений — Ваш разговор по телефону 7-го, в день Вашего отъезда, когда Вам сказали, что я могу взять сундук в любое время <…>Итак: вопрос о сундуке, который, по словам Горького, возвратят немедленно, что подтвердил и т. Агранов 27 июня, что подтвердили Вам 7-го июля, — ничем не разрешился; и 10 дней усилий узнать, как же мне с ним быть (и с машинкой, и с документами, которые должен нести в Сельсовет), не привели ни к чему; неужели начинать опять сначала? Писать Горькому и т. д., что уже было произведено? Но что сундук. Я готов бросить его на произвол судьбы: пусть 10 лет труда, материал, книги-уникумы пропадают; мне важна человеческая жизнь, а не свои „труды“» (А. Белый, Г. Санников. Переписка. С. 36–37). Рукописи, как явствует из письма Белого к Санникову от 27 июля, все же были возвращены писателю после долгах и мучительных хлопот: «Но после того, как отправил Вам письмо, получил-таки сундук. Но без ряда рукописей (и то — дело), но не машинку и не защитную бумагу от Сельсовета, опять пристающего с требованиями. Решил дело о машинке пока бросить и начать месяцев через 5, когда буду в Москве из Детского, если Детское будет для нас с К. Н.» (Там же. С. 41). О машинке и квитанциях см. ниже примеч. 10 и 11.
481. 27 мая 1931 года.
482. Печатную машинку Белый пытался вернуть несколько месяцев. Так, например, 23 июля 1931 года он писал П. Н. Зайцеву: «Денег очень мало; впереди — не предвидится; ставка — на выцарапываемую машинку; мою, конфискованную у Вас; о ней хлопочу в ОГПУ, чтобы вернули; и Вы со своей стороны похлопочите; может, — машинка и будет хлебом насущным нам с К[лавдией] Н[иколаевной] в ближайшем будущем» (Зайцев П. Н. «В виду этого я прошу кроме выдачи мне сундука с книгами и бумагами 1) вернуть мне мою машинку системы SMS (№ 2070), приобретенную в 1929 году» (Из «секретных» фондов СССР. С. 356). В сентябре 1931 года он с горечью сообщал П. Н. Зайцеву: «Я подал заявление в ОблОГПУ о том, что машинка мне необходима; но, прозвонив 6 недель каждый день с утра до вечера в это учреждение, по делу о К[лавдии] Н[иколаевне] и дойдя до сердечной болезни, я уже не могу еще 6 недель звонить о машинке. И вот: если Вы будете в Москве, то как-нибудь зайдите к Санникову (он все мои дела знает) и посоветуйтесь с ним, как быть с машинкой (ибо денег — нет, и продать ее надо, а для этого надо, чтобы ее вернули» (Зайцев П. Н. Последние десять лет жизни Андрея Белого. С. 491). См. также его письмо к Санникову от 16 сентября 1931 года (А. Белый, Г. Санников. Переписка. С. 47).
483. Требование вернуть квитанции значилось отдельным пунктом в заявлениях А. Белого в ОГПУ (Из «секретных» фондов СССР. С. 353–354, 356). Об этих же квитанциях он спрашивал П. Н. Зайцева 23 июля: «Где бы Вы ни были: соберите, или дайте указания, где у Вас спрятаны совершенно — квитанции взноса налогов (Фину, самообложения за 3 года, культурного налога)» (Зайцев П. Н. Последние десять лет жизни Андрея Белого. С. 487). 19 июля в письме к Иванову-Разумнику он подводил неутешительные итоги борьбы за обретение квитанций, машинки и рукописей: «То же дело о сундуке и машинке, принципиально решенное, 12 дней не разрешается ничем, ибо лицо, от которого я мог получить сундук, уехало в командировку, а его заместитель неуловим по телефону (то же 12 дней повисание над телефоном); от обоих дел зависят дела мои с Сельсоветом в Салтыковке, ибо квитанции от налогов запечатаны в комнате Зайцева; случилось что-то роковое в смысле архитектоники судьбы. Сельсовет перепутал счета и навыдумал пени и налоги; документы, доказывающие, что я налоги уплатил, опечатаны» (Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. С. 684). В сентябре Белый еще раз настойчиво просил Зайцева вернуть квитанции: «…все бумаги, квитанции, росписки (так! — М. К.— я без рук и ног <…> а то мне пропажа этих документов Бог знает во сколько обойдется» (Зайцев П. Н. Последние десять лет жизни Андрея Белого. С. 491).
484. Одним из таких благоразумных друзей был Р. В. Иванов-Разумник. О нем А. Белый писал Вс. Мейерхольду и З. Н. Райх 8 июня: «Пока мне Раз<умник> Вас<ильевич> велит сидеть тихо» (Из переписки А. Белого. С. 160).
— примечание № 462 — /.
486. Катанян Рубен Павлович (1881–1969) — с 1923 года работал помощником прокурора РСФСР в Верховном Совете СССР, в 1933-м был назначен на должность старшего помощника Прокурора СССР.
487. Письма Сталину отчаявшихся писателей стали приметным знаком эпохи. Упомянем здесь письма с просьбой разрешить выезд за границу Б. А. Пильняка (4 января 1931), М. А. Булгакова (30 мая 1931) и Е. И. Замятина (июнь того же года). — Власть и художественная интеллигенция. Документы ЦК РКП(б) — ВКП(б), ВЧК-ОГПУ-НКВД о культурной политике. 1917–1953. М., 2001. С. 139–141; 147–150; 153–157.
488. Калинин Михаил Иванович (1875–1946) — председатель ВЦИК, в 1938–1946 годах — председатель Президиума Верховного Совета СССР.
489. С Аграновым Вс. Иванов мог познакомиться через М. Горького или И. Бабеля. Агранов упоминается в одной из дневниковых записей Вс. Иванова от 21 января <1930 г.>.: «Агранов и Раскольников очень хвалили пьесу Маяковского» ( Дневники / Сост. М. В. Иванов, Е. А. Папкова. М., 2001. С. 24). О знакомстве Вс. Иванова с Аграновым и Ягодой через Горького см.: Иванов Вяч. Вс. Почему Сталин убил Горького? // Иванов Вяч. Вс. Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т. II. Статьи о русской литературе. М., 2000. С. 545–581. О значении, которое А. Белый придавал встрече с Аграновым, см. во вступительной заметке к настоящей публикации.
490. Об этом же А. Белый просил Вс. Мейерхольда в письме от 18 июня: «В числе рукописей (моих) есть одна, которая должна заинтересовать цензора и которая озаглавлена „Почему я стал символистом“ <…> Я боюсь, что месяцы будут изучать неинтересные литературные материалы моего сундука, а то, что надо прочесть в первую голову, — отложат на последний срок: ведь месяцы не шутка!» (Из переписки А. Белого. С. 161). Требование приобщить эту рукопись к делу содержится и в его заявлении в ОГПУ от 26 июня: «Прошу взвесить это последнее мое заявление и ознакомившись с рукописью „Почему я стал Символистом“ (антропософии посвящена 2-ая часть) решить: совместим ли тон рукописи, разделяемой К. Н. Васильевой и некоторыми моими друзьями с „опасной“ политикой и вытекающими из него следствиями, — единственным поводом, по моему, к аресту моих друзей» (Из «секретных» фондов СССР. С. 355). Днем позже, 27 июня в письме Иванову-Разумнику Андрей Белый рассказывал о встрече с Аграновым: «Впечатление от разговора — самое приятное; отнеслись в-н-и-м-а-т-е-л-ь-н-о к моим словам и к моей бумаге; что из этого последует, не знаю, но я — доволен» (Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. С. 679). По свидетельству M. Л. Спивак, рукопись была приобщена к делу, но использована ровно наоборот: «С помощью отсылок к этой работе иллюстрировались антисоветские взгляды писателя» ( Андрей Белый — мистик и советский писатель. С. 374).
491. В Кучине Андрей Белый поселился с К. Н. Васильевой в середине сентября 1925 года (Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. С. 333). В письме к Иванову-Разумнику от 27 сентября 1925 года он сообщал свой точный адрес: «Живу под Москвой, по Нижегор<одской> жел<езной> дороге на станции „Кучино“, в 17 верстах от Москвы (дача Шипова № 7) у милых старичков, в двух маленьких комнатах» (Там же. С. 331).
492. Трагическое самоубийство С. Есенина 28 декабря 1925 года Андрей Белый вспомнил еще раз 18 июня в письме Вс. Мейерхольду: «Если бы ее постигло что-нибудь без вины и я не мог бы быть с ней, мне остается судьба… Есенина!» (Из переписки А. Белого. С. 162).