«Я чувствую в Вас вечность…»
Из писем А. Р. Минцловой к Маргарите Сабашниковой
Биография Анны Рудольфовны Минцловой (1866–1910?) и обширные пласты ее эпистолярного наследия были исследованы и введены в историко-литературный контекст Серебряного века лишь в 1990-е годы. Заслуга «открытия» Минцловой принадлежит в отечественной науке прежде всего Н. А. Богомолову. В своей «маленькой монографии», озаглавленной «Anna-Rudolph», а также в ряде других работ, собранных в книге «Русская литература начала XX века и оккультизм» (1999), Николай Алексеевич обнародовал богатейший материал, освещающий место и роль Минцловой в духовной биографии Вячеслава Иванова, Андрея Белого, Александра Блока, Эмилия Метнера и других писателей в 1907–1910 годах. Одновременно Н. А. Богомоловым были выявлены и опубликованы многочисленные свидетельства, авторы которых пытались — в разное время — осмыслить «явление Минцловой». Все последующие работы, посвященные Минцловой (в том числе и настоящую публикацию), можно рассматривать как дополнение к основополагающему труду Н. А. Богомолова.
Тем не менее личность Минцловой во многом остается загадкой; недоумения, владевшие ее современниками («Что такое эта Минслова?»[2]), не разрешены и поныне. «…И я до сих пор развожу свои руки вопросом — чем было „все это“: безумием, выдумкой, бредом, прозрением, ложью, всем вместе?» — недоуменно вопрошал Андрей Белый в своих воспоминаниях (берлинская редакция)[3]. И в другом месте: «Чем была в своем подлинном виде она (Минцлова. — К. А.) — сумасшедшею, дегенераткой, предательницей, мечтательницей, Сибиллой, хлыстовкой, преступницей? Это — останется тайной для нас»[4].
Андрей Белый, безусловно, прав, полагая, что перечисленные им свойства Минцловой могли органично в ней смешиваться, образуя некий сложный сплав. Исследование этого многосоставного и во многом уникального явления русского Серебряного века, представляющего собой несомненный интерес как для историка культуры, так и для врача-психиатра, — особая и непростая задача.
Источниками сведений о Минцловой являются, в первую очередь, ее письма. Их сопоставление и анализ позволяют сделать, хотя бы отчасти, определенные выводы в отношении личности Минцловой, структуры ее сознания, стилистики поведения и внутренней — весьма интенсивной — эволюции в 1905–1910 годах. Именно письма Минцловой (а не переводы или, скажем, случайные журнальные заметки) воссоздают ее психологический портрет и позволяют судить о ней более достоверно, нежели отзывы современников. С этой точки зрения особую роль приобретают письма Минцловой 1905 года.
О жизни Минцловой до 1905 года, ее занятиях спиритизмом, хиромантией и т. п. сохранились лишь обрывочные сведения, тогда как всё, что происходит с ней на протяжении 1905 года (и позднее), документировано достаточно полно. Суммируя доступные ныне свидетельства, можно утверждать: 1905 год оказался для Анны Рудольфовны переломным. Это был год ее решительного поворота в сторону теософии (хотя правоверной теософкой она никогда не станет), чему в немалой мере способствовало ее личное знакомство с вождями теософского движения: Анни Безант и Рудольфом Штейнером.
Судя по некоторым письмам Минцловой 1905 года, она в ту пору еще не вполне осознавала себя «духовным учителем» (каковым она явится через несколько лет Вячеславу Иванову и московским «аргонавтам»). Однако оценки Безант и Штейнера, обративших внимание на «переутонченность и безграничность впечатлительности» Минцловой (см. п. 1) и якобы оценивших ее «оккультные» возможности, придают ей уверенность в собственных силах. Сообщая Маргарите Сабашниковой о том, что Безант, покидая Теософский конгресс в Лондоне, «благословила ее в таких словах, которые она редко говорит о живущих на земле», Минцлова восклицает: «И от слов ее огнем зажглось мое сердце, навеки теперь» (см. п. 4). Точно такую же «окрыленность» испытала Минцлова и от поддержки Штейнера. «Штейнер говорит, что в Европе он не видит никого с такими громадными силами, как у меня, — радостно сообщала она Маргарите Сабашниковой 9 октября 1905 года (из Берлина), — и у меня так быстро идет развитие, как это бывает через годы только после усиленных занятий»[5].
Письма Минцловой 1905 года содержат немало ценнейших сведений по начальному периоду русского штейнерианства. Но они важны и как биографический источник. В течение летних месяцев 1905 года Минцлова словно испытывает себя и свои возможности. «Во мне все растет какая-то сила, временами пугающая меня, — пишет она Волошину 30 июня 1905 года из Лондона. — И я чувствую себя безумно счастливой от этого»[6]. Она пытается распространить свое влияние почти на всех, с кем встречается в те недели и месяцы: Максимилиана Волошина, Маргариту Сабашникову, Алексея Сабашникова, Константина Сомова, Михаила Чуйко. Каждого из них ей удается — хотя и в разной мере — приблизить к себе, убедить в присущих ей телепатических и гипнотических способностях.
В своих письмах Минцлова — если отвлечься от ее «безумств» и явно болезненных состояний — предстает личностью весьма незаурядной в интеллектуальном отношении: начитанной, осведомленной в разных областях знания; не подлежит сомнению также ее литературный вкус. Она видится до известной степени «художником» — творцом собственной жизни (и, возможно, смерти, обстоятельства которой до сих пор окутаны тайной), сочинительницей легенд о своей причастности к «великим посвященным», «белому братству», розенкрейцерству и т. д.
Письма Минцловой обнаруживают и некий индивидуальный стиль, уже вполне сложившийся к 1905 году, — определенную комбинацию приемов, стилистических и лексических особенностей и т. д. Так, Минцлова подробно описывает свои припадки и «наваждения», вызванные подчас малозначительными событиями (см. п. 4), упоминает о своей слепоте (Минцлова была близорука) в противовес духовной зоркости, намекает на близость к «высшим мирам», постоянно заявляет о своей исключительности: «Мне не нужно никого сейчас, я сильна несокрушимой силой» (п. 4). Она охотно вкрапливает в свои письма имена и факты, почерпнутые в русской поэзии, западноевропейской истории и культуре. Она вновь и вновь возвращается к излюбленным мотивам, акцентируя, например, тему «рук», по которым предсказывала судьбу, или тему Огня — Минцлова не упускала возможности подчеркнуть свое внутреннее родство с этой «священной» стихией. «…Я благословляю его и люблю, — пишет она, например, об Алексее Сабашникове, — и своими огненными и нечеловеческими почти руками я касаюсь его лица, рук, глаз» (п. 6). «Огненный», «страшный», «безумный», «тьма», «ужас» — ключевые слова, определяющие мерцающую («мистическую») тональность и своеобразный настрой ее писем.
«Секрет» воздействия Минцловой на других людей имел, как видно, вербально-артистическую «озарения», в целительную силу своих прикосновений и т. д. При помощи своей эмоциональной, подчас экзальтированной речи, насыщенной «поэтизмами» и сопровождаемой жестами, мимикой, модуляциями голоса и т. д., она творила (изустно и письменно) своего рода «фантасмагорию» (ср. п. 6) — создавала вокруг себя напряженное духовно-мистическое поле, в которое и вовлекала своих собеседников, главным образом тех, кто, следуя поветриям символистской эпохи, искренне и доверчиво устремлялся к «высшим мирам» и был внутренне подготовлен или предрасположен к «сверхъестественному» и «чудесному». Заражая людей своим «мистическим горением», она, с другой стороны, очаровывала их своей участливостью, неизменной готовностью обсуждать их самые обыденные, житейские дела и перипетии личных отношений. Слова любви и ласки, с коими Минцлова обращалась к своим собеседникам и корреспондентам, ее умение вдохнуть в них веру в самих себя — все это действовало почти безотказно. «Она вся отдавалась другому, — свидетельствует Маргарита Сабашникова, — видела в нем то самое высшее, чем он когда-нибудь, может быть, станет; в ее присутствии каждый чувствовал себя приподнятым над повседневностью»[7].
Особенно восприимчивыми к «откровениям» Минцловой оказались в 1905 году Максимилиан Волошин и Маргарита Сабашникова. Они оба находились тогда «на распутье». Ощущение близких и «роковых» перемен, увлечение «сокровенным» знанием, стремление обрести свой собственный путь в искусстве — все это побуждало их безоглядно довериться Минцловой. «…Она <Минцлова> явилась мне как некая фея, могущая ответить на вопросы, которые меня мучили», — признавалась впоследствии Маргарита Сабашникова[8].
В письмах Максимилиана Волошина 1905 года содержится ряд любопытных подробностей, позволяющих уточнить механизм и характер воздействия Минцловой на сознание людей, охваченных, подобно Волошину и Сабашниковой, «эзотерической жаждой». Приведем две выдержки из его писем к Маргарите Сабашниковой.
Из письма от 24 августа 1905 года:
Вчера я опять пережил страшную ночь около Ан<ны> Руд<ольфовны>. Это были опять моменты безумия — когда всходила ущербная Луна-Геката…
Я чувствовал в своих руках пламя, которое то вспыхивало, то совсем замирало.
У нее был еще кроме всего еще припадок с сердцем. Да, я знаю теперь, что есть колдуньи со всеми ужасами колдовства. Было очень жутко… Разные люди, которые живут и жили в ней, говорили разными языками…
Были мгновения, когда я чувствовал полное бессилие сдержать эти взбунтовавшиеся стихии духа…
И ужас и боль за нее, и смертельное утомление.
Какое счастье, что она сама забывает об этих мгновениях…[9]
Из письма от 25 августа:
Мы сидели у Ан<ны> Руд<ольфовны>. Пришли Гриф[10] и Чуйко…
Я случайно подошел к кровати и дотронулся рукой до покрывала. И вдруг оно вспыхнуло и загорелось… Я только дотронулся рукой. Вблизи огня не было. Я быстро свернул покрывало и потушил. И сказал, что случайно уронил спичку, чтобы не испугать Чуйко. Они поверили, но не совсем. Ан<на> Руд<ольфовна> видела, как это было. <…>
Я проводил Ан<ну> Руд<ольфовну> домой и сидел у нее. Когда мы вошли в комнату, меня охватило сразу ощущение присутствия какого-то множества. В зеркалах что-то поминутно мелькало. Какие-то крылья веяли в воздухе. Какие-то касания.
И у меня не было ни капли страха. Какая-то острая радость. Все тело обливалось трепетом и дрожью. Я знал, что ужас стоит рядом, но не может коснуться меня. И холод восторга все время. Точно какое-то тонкое пламя пронизывало.
Но я чувствовал, что я сильнее всего, что наполняло комнату, что я могу приказывать.
«Не делайте резких движений, не вглядывайтесь в зеркала. Вы можете неожиданно прорвать пелену. Вам с этим миром еще нельзя соприкасаться. У Вас еще нет достаточных знаний и подготовки. Это придет значительно позже…» И она стала передо мной и окутала меня каким-то странным покровом пассов, и я почувствовал, что движения и крылья уходят дальше, становятся неслышны, и тот поток радостного ужаса, который струился по моему телу, прекращается.
Еще мгновение, и все стало спокойно. Точно я стоял совсем нагой и на меня надели непроницаемые латы.
«Сейчас очень близки элементарные силы. В Вас громадная сила, которой Вы не умеете владеть. Вы неожиданным движением пробудили огонь и заставили его вспыхнуть. Теперь это может быть еще опасно для Вас. Это астральная зала, которую нельзя проходить одному»…[11]
он признается, что «чары» Минцловой, которые он испытал на себе в ночь на 25 августа, «когда весь воздух трепетал крыльями и чьим-то присутствием», обернулись для него через несколько дней «какой-то смертельной, больной усталостью»[12]. Влияние Минцловой на Сабашникову оказалось более глубоким и длительным. Дальнейшая судьба Сабашниковой (и, в частности, ее брачный союз с Волошиным в апреле 1906-го) — прямое следствие ее переписки и личного общения с Минцловой летом и осенью 1905 года.
* * *
Переписка Сабашниковой, Волошина и Минцловой за сентябрь-декабрь 1905 года, частично обнародованная в 1998 году (см. примеч. 4[13]), была посвящена другому аспекту их отношений — встрече со Штейнером и участию в качестве слушателей в его лекционном курсе осенью 1905 года в Берлине. В настоящей подборке на первый план выдвигается сама Минцлова, ее личность и круг ее общения летом 1905 года.
Подлинники публикуемых писем хранятся в Рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН (Ф. 562. Оп. 5. Ед. хр. 87). Подчеркнутые в рукописном тексте слова выделены курсивом[14]. Все даты приведены по новому стилю (в некоторых письмах указываются — соответственно оригиналу — обе даты).
К. М. Азадовский (Санкт-Петербург)
1
Париж, 25 июля <1905>,
Вторник. Ночь.
Милая и дорогая Маргарита Васильевна!
Я сейчас только вернулась из Руана с М<аксимилианом> А<лександровичем>, мы с ним два дня провели там[15], он три раза писал Вам оттуда, т<ак> что Вы многое уже знаете от него теперь, конечно. Уже ночь, очень поздно — но мне сейчас же хочется написать Вам, дорогая, обнять Вас, заговорить с Вами. Я Вам ответила на Ваше письмо в Лондон[16], надеюсь, Вы получили его своевременно и немедленно же? Я знаю, оно было бледно и смутно, потому что мое изумление, мой безумный восторг от Лондона в первый раз еще в моей жизни не нашли слов для себя — и все слова, слова, которые я так люблю и поклоняюсь им, как богам, — они все точно позабыли свой цвет, свои звуки и отступили назад в безумии и испуге… Т<атьяна> А<лексеевна>[17] получила Ваше письмо в Лондоне, очень радовалась ему и ответит Вам из Генуи — в Лондоне она не успела. Я проводила ее до последнего мгновения ухода корабля. Это была страшная минута, когда при звуках музыки чудного духового оркестра — отплыл пароход. И по волнам полились трубные звуки марша из «Пророка»[18]. И корабль ушел, ушел далеко… Настроение Т<атьяны> А<лексеевны> при отъезде была радость, что она уезжает в Индию. Физически она поправилась. Но чтобы она была спокойна душой — этого я не могу сказать. Сейчас после ее отъезда, по ее просьбе еще из Соутгамптона, я написала Вашей бабушке, Нат<алье> М<ихайловне>[19]<атьяны> А<лексеевны>) из открытого моря близ Гибралтара. Письмо счастливое, довольное. К 12 августу (1 авг<уста> нашего стиля) она будет уже в Коломбо на Цейлоне, и если Вы напишете ей туда, это будет ей громадное удовольствие, т. к. она с истинной, настоящей радостью думает о Вас и любит Вас… Адресуйте письмо так (буквально):
непременно нужно написать.
Сегодня же у меня письмо от Ек<атерины> Ал<ексеевны>[21], она пишет, что К<онстантин> Д<митриевич>[22] сегодня уже в Лондоне[23] (мое предчувствие опять оправдалось!), затем едет в Париж и в Меррекюль[24], где надеется встретить ее. Но Ек<атерина> Ал<ексеевна> уже телеграфировала ему в Лондон, что она советует ему поехать прямо морем в Петербург из Лондона, не заезжая в Париж, — разумеется, это будет самое лучшее — и тогда Ек<атерина> Ал<ексеевна> выедет и встретит его в Меррекюле.
<ерины> Алекс<еевны> Бальмонт[25].
Вот Вам все известия о Ваших, какие я могу дать, мне кажется, это будет Вам приятно узнать поскорее.
Да, Серг<ей> Вас<ильевич> выздоравливает[26].
О Париже я еще напишу Вам — и, разумеется, я буду рада, если М<аксимилиан> Александрович> будет писать Вам все про меня. Но именно о Лондоне я не писала почти никому ничего — кроме М<аксимилиана> А<лександровича> и Ек<атерины> Ал<ексеевны> (отчасти) — и я Вам все напишу, как только соберусь с силами, потому что Вы это поймете, я знаю. Сейчас не могу, потому что измучена и потрясена впечатлениями до изнеможения и полного уничтожения почти.
Но еще хочу рассказать Вам немного о Сомове[27]— и я должна сказать, что эти дни после моего возвращения из Англии он на меня и на всех нас производил самое лучшее впечатление. В нем вспыхнул вдруг неожиданно тот священный огонь, загорелась какая-то нежность души, какая-то страшная чуткость и отзывчивость. Последний вечер (воскресенье 23<-го>) накануне его отъезда и нашего с М<аксимилианом> Александровичем> в Руан мы провели вчетвером, я, Чуйко[28], Сомов и Волошин, мы бродили по старому Парижу. Я взяла руку Сомова — и он не выпускал ее все время, всю ночь почти, пока мы бродили, — и он так слушал, так звучал в ответ всему тому, что я рассказывала ему, — у меня осталось самое лучшее, самое светлое воспоминание о нем, и я обещала ему написать скоро в Петерб<ург> ему (так! — К. А.) — конечно, я это сделаю, и на днях же.
Что касается Макса[29] Алекс<андровича>, — я очень сблизилась с ним, мы видаемся постоянно, и он много светлого и радостного дает мне. Я вижу в нем пробуждение новой жизни, новой личности, сильной и своеобразной. Эти два дня в Руане мы почти все время были вместе — только от одного часу ночи до девяти утра мы расходились и засыпали мертвым сном по нашим комнатам, на верхушке фантастичного отеля на берегу Сены, горевшей странными тревожными огнями. Но я думаю, Вы все это уже знаете из писем М<аксимилиана> А<лександровича>. Целую Вас, дорогая и любимая. До завтра, т. к. сейчас я падаю от усталости. Но я завтра кончу это письмо. Все время я ни на один день не забывала Вас — Я люблю Вас и думаю о Вас все время, постоянно и неизменно. — Вы для меня — радость; и счастье для меня — воспоминанье о Вас, об этих одиннадцати днях с Вами в Париже. Ведь я знаю, я увижу Вас скоро, мне так кажется, по крайней мере. Вы знаете ведь, что Макс А<лександрович> собирается скоро в Цюрих?[30] — прелестный, и для меня это настоящий праздник видать его. Если он и не пишет Вам, то во всяком случае вспоминает Вас постоянно и ежечасно, могу заверить. Писать меня он уже начал, сделал один набросок — я не знаю, удачен он или нет, т. к. вообще не знаю себя и своего лица, — но меня поразила красота и странность рисунка — я не знала, что такая глубокая ночь у меня в углах глаз и в концах рта. Ну, завтра утром я кончу письмо. До завтра, милая, милая —.
Среда, 26 июля.
С трудом поднялась сегодня, после этих дней Руана я чувствую огромную усталость — я боюсь, Вы не разбираете моих слов, ведь мои руки и слова очень быстро становятся невнятны, когда я начинаю волноваться. Я Вам напишу скоро еще раз, милая. Сейчас мне хочется ответить на то, что Вы говорите о теле, о его победе конечной над духом. Что касается меня лично — это мой главный недостаток, переутонченность и безграничность впечатлительности. А. Безант сразу обратила на это внимание, и это главное, с чем надо мне будет бороться… С усталостью своей я легко справляюсь — я совсем не считаюсь с ней, и когда ощущаю ее, я поступаю совсем так же, как если бы ее не было. Например, вчера я легли спать около пяти утра, после потрясающих сказочных впечатлений этих двух дней. Но я поступила сегодня так же, как всегда, не считаясь с усталостью, — я встала в 8 ч<асов> и не думаю совсем о ней, и она уходит тогда сама наконец, т. к. утомление и боль не выносят равнодушия и невнимания, они требуют заботы и ухода за со бой. Что касается Вас, я думаю не так: мое мнение, убеждение мог глубокое таково, что сейчас, в этот момент, надо Вам заботиться о теле, об организме — об этом футляре, о котор<ом> А. Безант , чтобы очень заботились, т. к. его сила и состояние много значат для работы в высших сферах, и <это> имеет большую важность. Это А. Безант говорила в лекции своей «Об оккультизме»[31]. И Вам нужно поработать над Вашим футляром сейчас. У Вас есть несоразмерность духа с телом, и от этого страдает тело, т. к. оно у Вас слабее. Мне так жаль, что мы не с Вами. , что если бы у нас был месяц времени, я могла бы помочь Вам вступить на путь победы над организмом. Первое и главное сейчас — сделайте так, чтобы у Вас не было головных болей. Это возможно. Обратите внимание, отчего — это не только от впечатлений, ведь в Париже это было у Вас редко? Я Вам буду помогать немного на расстоянии — это можно, я это знаю. Целую Вас, дорогая, до свидания!
А. Минцлова
Я здесь еще останусь. Довольно долго, я надеюсь.
2
Париж,
16/29 июля <1905>.
могу помочь Вам избавиться от многого, что Вам тяготит и давит душу, что мешает жить. Сначала я хочу снять с Вас головные боли Ваши — и я надеюсь, это удастся мне. Но, конечно, это все потом, я напишу Вам много и подробно с М<аксимилианом> А<лександровичем>, который на днях едет в Цюрих.
Сейчас К<онстантин> Д<митриевич> в Париже. Он здоров, но я с ним почти еще не говорила и еще не узнаю его, того, кого я любила так долго и неизменно (16 лет).
Он думает провести здесь неделю и ехать в Меррекюль к Ек<атерине> Ал<ексеевне>.
Что касается М<аксимилиана> А<лександровича> — нет, это не отражение. Это было пробуждение души. Как это говорится в одной из последних книжек теософских («Венок из асфоделей»)?[32] … Другие просыпаются легче, иные труднее — но это все равно, в конце концов, т. к. время — это лишь условность, какая-то бледная ширма, поставленная людьми, чтобы смягчить для своих глаз слишком яркий свет вечности.
Макс Ал<ександрович> очень много дает мне. В нем очень много поднялось неожиданного. И мне радостно видеть его таким. Он много помогает мне. В Руане в соборе[33], когда я вдруг неожиданно увидела совсем безумный фиолетовый цвет «vitraux[34]», опустившийся и остановившийся у моих ног на полу, — я вздрогнула, чуть не вскрикнула — и, если бы не Макс Ал<ександрович>, я бы вдребезги расшиблась, грохнувшись во весь мой изрядный рост об каменную плиту. Он все время следит за мной и заботится обо мне. Я вижу его и Чуйко каждый день. Посылаю Вам мой лик, который Макс Ал<ександрович> снял с меня в мастерской Чуйко.
Целую Вас крепко, любимая. Не пишу много, потому что это появление К<онстантина> Д<митриевича> сегодня вечером, хотя я и ожидала его эти дни, — все же это поразило меня очень, и я все еще не могу совсем придти в себя. У меня как раз сидел Макс Ал<ександрович> в это время. Мы сговорились каждый день видеться, и завтра К<онстантин> Д<митриевич> придет в 4 часа. Мой портрет теперь придется отодвинуть на эти дни, т. к. времени не будет. Целую Вас, до свидания, дорогая. Это письмо мое не считается, оно совсем лихорадочное.
Сомову я написала, и Чуйко написал ему — на самом деле, Сомов был так удивительно привлекателен и мил, что ему можно и следует писать. Его адрес: С. -Петербург, Ораниенбаум, Кирочная улица (это до 15 авг<уста> русского стиля).
А. М.
3
Париж,
1 августа <1905>.
[35], послала одну из моих фотографий (снятых Макс<имилианом> А<лександровичем> в мастерской у Чуйко). Это письмо передаст Вам Макс<имилиан> Ал<ександрович>. Я не вполне спокойна сейчас — здесь, как Вы уже знаете, вероятно, в Париже, Елена[36] и К<онстантин> Д<митриевич>. И мне очень тяжело. У меня все время болят руки — эти корни моей души, самое чувствительное, что есть во мне.
Я рада, что Вы видели Нюренберг[37]. Я знаю его, я была там трое суток и пережила всю сказку и красоту его. Вы были, в Германском музее?[38] [39], до сих пор еще не позабывшая всего того, что она видела, кипящая и рыдающая у дверей, позабытых теперь. Как я люблю реки, уносящие с собой время, убегающие вдаль в страшном и непонятном смятении. Мы жили в Нюренберге у Frauenthor[40], возле дома герцога Альбы[41]. Я люблю его с тех пор, эти камни рассказали мне все про него, про всю муку, изведанную им, — как никто другой, я испытываю ее. Этот человек знал счастье и боль, неведомые никому больше. У него была мысль, как удав, сковывавшая ему душу, мысль, за которой было легко ему идти…[42]
До свидания, дорогая. Я еще напишу Вам, и М<аксимилиан> А<лександрович> расскажет Вам про меня. Он сделал много, много для меня теперь. Я радуюсь, я счастлива, что я узнала его. В нем проснулись громадные силы, глубоко спавшие в нем до сих пор, очевидно, но это его — это не отражение, о нет! Целую Вас.
А. М.
4
Париж,
12 августа <1905>.
Дорогая моя, милая. Сегодня получила Ваше письмо и целую Вас обоих за него. Мне доставили большую радость Ваши карточки, я налюбоваться не могу на них.
Нет, дорогая моя, Макс<имилиану> Ал<ександровичу> не надо приезжать для меня. Я теперь сильнее, чем когда бы то ни было. Еще вчера (11<-го> авг<уста>) мне было ужасно. Я была на краю отчаяния, и силы подходили к концу. Но вечером вчера я получила письмо из Лондона и узнала, что Mrs. Besant, уезжая, благословляла меня в таких словах, которые она редко говорит о живущих на земле. И от слов ее огнем зажглось мое сердце, навеки теперь.
… Я никогда не забуду этой ночи, этого счастья, пережитого мной, этой силы, сошедшей на меня. Да, я знаю теперь, как Дух Святый сходит на людей! Я написала Штейнеру огромное письмо (12 страниц)[43]. Я поражена была сегодня утром, перечитав его, — никогда я не говорила так, я не знала, что я могу так говорить. Нет. Мне не нужно никого сейчас, я сильна несокрушимой силой. Я Вас целую и люблю, милая. Будьте спокойны и счастливы. Ничего дурного Вы не делаете, Вы встанете, сильная и светлая, и пойдете в жизнь, с лампой Психеи в руках[44]. Вы начнете работать — это нужно. И Вам будет удаваться то, что Вы начнете. Отчаяния и тьмы не будет больше у Вас, потому что глаза Ваши теперь обращены к Свету.
___________________
Спасибо Вам за весть о Ек<атерине> Ал<ексеевне>. Теперь, когда все это прошло, я могу рассказать все. Дня за два до отъезда К<онстантина> Д<митриевича> я получаю отчаянные письма от Ек<атерины> Ал<ексеевны>, от которых у меня чуть сердце не разорвалось (не в переносном смысле, а ). Она пишет, что она ничего не знает о К<онстантине> Д<митриевиче> (я ей писала ежедневно, и К<онстантин> Д<митриевич> посылал несколько телеграмм), что она с ума сходит от муки и неизвестности и умоляет его, меня, кого-нибудь — дать ей телеграмму о числе, когда он выезжает, что она едет уже в Петерб<ург> встречать его и просит телеграфировать ей по адресу Евреиновых[45] в Пет<ербург>. Я письмо получила в 7 ч<асов> вечера за обедом и помертвела, и обезумела совсем. Я не знаю ресторана, где они обедали здесь (и я с ними несколько раз). Я бросилась к Чуйко, он, к счастью, помог мне найти этот ресторан. Их не было. Я чувствовала, что я с ума схожу. Я бросилась на телеграф, отправила огромную телеграмму Ек<атерине> Ал<ексеевне> в Пет<ербург>. Чуйко увел меня домой. Но я чувствовала, что я должна отдать это письмо К<онстантину> Д<митриевичу>, и я в 9 ч<асов> вечера отправилась к ним, rue Corneille[46]. На площади у Luxembourg[47] я почувствовала, что я не вижу, что кругом тьма и ужас. Я обратилась к кому-то, попросила отвести меня к Одеону.
Кто-то сделал это и, уходя, поцеловал мне руку. У меня слезы этого чужого человека остались на руке. Но К<онстантина> Д<митриевича> не было дома, я оставила ему записку и вернулась домой в фиакре. В 10 ч<асов> К<онстантин> Д<митриевич> с Еленой пришли ко мне (они каждый день приходили). Но на другой день, в субботу, день отъезда К<онстантина> Д<митриевича>, я получаю с телеграфа Montparnasse отметку, что моя телеграмма не могла быть передана по назначению, т. к. M-me Balmont выехала обратно в Москву… Что был для меня этот день, я не хочу и вспоминать. Даже теперь мне страшно вспомнить этот беспомощный ужас и эти слезы мои. Я бросилась к Чуйко. Он посоветовал мне не говорить об этом К<онстантину> Д<митриевичу>, т. к. у них были взяты билеты заранее до Петерб<урга>, они получили деньги от Мих<аила> Вас<ильевича> Сабашникова — и от этого моего сообщения, Бог знает, какие последствия могли возникнуть. Чуйко подал мне мысль после отъезда К<онстантина> Д<митриевича> с вокзала телеграфировать Вашему отцу[48] еще, чтобы он известил Ек<атерину> Ал<ексеевну>. Вообще, если бы не Чуйко — я бы вряд ли пережила эти два дня, говоря по правде. У меня еще было одно очень тяжелое переживание и сверх всего — этот ужас —.
23 июля (стар<ого> стиля) вечером я и Чуйко проводили К<онстантина> Д<митриевича> и Елену на Gare du Nord[49]. И я послала Василию Михайловичу (Вашему отцу) телеграмму: «Dites Catherine Constantin parti ce soir Petersbourg»[50]. Значит, 24 <илий> Мих<айлович> получил это — и 25<-го> Ек<атерина> Ал<ексеевна> уехала в Петерб<ург>, а вечером 26<-го> должен был приехать в Петерб<ург> К<онстантин> Д<митриевич>. Вот история этих двух дней последних бальмонтовского пребывания. Первые же два дня после отъезда Максимилиана все было хорошо, с этой стороны.
Чуйко я вижу два раза в день — в 11 ч<асов> утра (до 12?) он пишет мой портрет[51], а в 5 ч<асов> вечера (от 5–7) мы с ним играем Шумана.
где Макс<имилиан> Ал<ександрович>, никто не знает, т. к. я никому не говорила, и все знают только про его открытки с Gare Montparnasse[52] в день отъезда.
Я ему напишу еще сегодня или завтра утром. Нет, пусть он не приезжает, не надо. Теперь я сильна. Скажите ему, что я люблю его и что я много бываю с ним теперь.
А<нна> Р<удольфовна>
<имилиану> Ал<ександровичу>. Я ему напишу завтра, сегодня я очень, очень устала. Целую Вас и его.
А<нна> Р<удольфовна>
5
<Париж.>
20 августа <1905>,
воскресенье.
Спасибо Вам за Ваши строки, милая. Пишите мне, когда Вам захочется, и никогда не заставляйте себя… Я могу и без писем знать и чувствовать все — но только письма значат для меня, не меньше, чем слова, которые я люблю глубоко. В письмах руки играют таинственную роль[53]. И у Лермонтова есть стихотворение, которое я не могу вспомнить без страшного, страстного волнения: «Есть речи — значенье темно иль ничтожно — но им без волненья — внимать невозможно…»[54] Он говорил о письме…
Я рада, что Вы начали работать. Я знаю, что Вы сделаете много. Не останавливайтесь, не колебайтесь, не оглядывайтесь назад. Говорите то, что вы думаете и чувствуете, — но думайте только о том, что прекрасно и невозможно.
— это лучший, верный путь. Я не могу до сих пор забыть Вашей Волховы[55], той атмосферы сказки, мглы и тумана, которая сразу захватила меня при виде Вашего эскиза, не конченного, но уже прекрасного. Кончайте то, что Вы начали, не останавливайтесь. Я знаю, что Вы найдете и что Вы на пути уже. Да благословенны Вы будете, навсегда. С радостью и нежностью я думаю о Вас, нежно любимая, очень дорогая и глубоко милая Вы моя, дитя моей души!
От Ек<атерины> Ал<ексеевны> я получила письмо. Все устроилось благополучно. Она получила мои телеграммы и письма (с опозданием, конечно), и она встретила К<онстантина> Д<митриевича> в Петербурге вовремя. Елена уехала. Она с К<онстантином> Д<митриевичем> (т. е. Катя, конечно) уехали в (близ Меррекюля). Мне страшно тяжело, я боюсь, что К<онстантин> Д<митриевич> уходит от меня, от Ек<атерины> Ал<ексеевны>, но… я еще не знаю ничего наверное и не хочу знать и видеть наверное.
От Сомова я получила прелестное письмо, обрадовавшее и взволновавшее меня безгранично. Адрес Дурнова[56]: Пречистенка, Штатный переулок, д<ом> Даниловой. От него я тоже получила восхитительное письмо и прелестный потрет его.
С Чуйко мы все <окончание письма не сохранилось>.
6
<Париж.>
Четверг,
24 августа <1905>.
Дорогая моя, сегодня я получила Ваше письмо. Мне было радостно читать его… Не удивляйтесь! Есть печальные, страшные вещи и слова, от которых мне становится легко, и странное чувство счастья охватывает меня. Я начну с самого начала Вашего письма. Отчего я люблю вижу Вас — своими незрячими глазами я вижу Вашу красоту и люблю ее. Вы знаете, как называют меня самые близкие мои друзья (Строганов[57], которого Вы, кажется, немного знаете?). Он часто, обращаясь ко мне, говорит: «Послушайте, Вы, фантасмагория».
Я знаю, что в Вас есть огромные силы и возможности. И я знаю, что Вы скажете, что … и горит неугасимым огнем. Во времени я могу ошибиться, т. к. со временем я не умею очень точно обращаться. Серг<ею> Вас<ильевичу> я предсказала раньше, чем должно было случиться, то, что я увидела в нем…[58] Но я почти никогда не ошибаюсь в сущности… И в Вас я, быть может, не точно могу сказать момент. Но от этого не меняется сущность… И Вы все сделаете, что Вы думаете, и скажете людям все, что надо, про Волхову[59] и Лесного Духа[60] и про многое, многое еще. Если сейчас Вы не можете работать — это вполне объяснимо, и темного, тяжелого здесь ничего нет. У Вас есть время еще в этой жизни — и годы, месяцы Вы можете ждать еще. — Почему я думаю, что в Вас есть талант? Потому что от Вашей Волховы у меня до сих пор осталось ощущение счастья и молитвы предрассветной… И портрет Ваш[61][62], и Чуйко[63] дали мне много… И все время я чувствую в Вас вечность, дыхание сил, еще не вставших и дремлющих глубоко… У Вас есть во всем, что Вы пишете, еще иная подземная сила и волнение. И это дает особую окраску для меня Вашей личности. Мне грустно за Вас, что Вы не можете взглянуть на себя теми глазами, какими я вижу Вас, дорогая. Но я покажу Вас Вам самим, я отдерну эту завесу, мешающую Вам дышать и видеть ясно… Милая, милая, я целую Вас. Простите за это письмо. Я очень измучена — я всю ночь не спала (сейчас 5 ч<асов> утра), и завтра, т. е. сегодня мы едем в Версаль. Сомов так упорно и настойчиво просит и пишет о том, чтобы я съездила с Чуйко в Версаль и взглянула бы там на свой портрет, удивительно похожий, говорит он. — Он говорит, что я, живая, стою там, в Версале, до ужаса похожая… Я была тогда тоже Анна — Anne comptesse de Thou[64] — и я умерла в 1547 году… Странно, что я не успела еще отдохнуть с тех пор — а времени было достаточно! Сомов прислал мне точный адрес, где мне найти себя, № и залу (это из новых, оказывается, недавно открытых зал Версаля). Завтра я еду туда с Чуйко (М<аксимилиану> А<лександровичу> некогда, т. к. он уезжает в субботу[65]
Теперь об Алеше[66]. Про его руку я ничего не скажу Вам. Мне нужно держать его руку своими руками, слышать и видеть пальцами его жизнь и душу — ведь глаза мои весьма смутны, а ошибиться всегда так тяжело!
[67] (по дороге в Берлин)[68], чтобы говорить с ним и видеть его. Вчера я очень тяжело и мучительно видела его во сне. Я очень много перестрадала за него в эту ночь, и у меня явилось огромное чувство нежности и ласки к нему. Мне кажется, я много могу дать ему, — и мне хочется дать ему, сейчас[69].
Мне хотелось бы обратить глаза его в ту сторону, где свет жизни… Он в состоянии увидеть его, потому что душа его высока и прекрасна. Отсюда, издалека, я благословляю его и люблю, и своими огненными и нечеловеческими почти руками я касаюсь его лица, рук, глаз. Я мыслью ухожу к нему и думаю о нем сейчас… Бедный мальчик мой, быть может, я помогу ему!
О Чуйко я хочу Вам написать бесконечно много, как только у меня заведется побольше сил. Он — прелестный, и я с каждым днем все больше привязываюсь к нему. Он все лучше, прекраснее с каждым днем становится, и я не могу налюбоваться на него. Он работает много и хорошо — и будет работать еще больше, еще лучше. Но об этом потом я напишу, т. к. буквально падаю от усталости, а мне нужно непременно (т. е. я хочу) отослать сегодня это письмо Вам. Целую Вас нежно. До свидания!
7
Париж,
27 августа <1905>,
Воскресенье.
Дорогая моя, любимая, целую Вас за письмо. Пишу сегодня немного, т. к. много работать мне придется ночью. Скажите Алеше, что я по дороге в Берлин заеду в Цюрих, чтобы видеть его, и что на днях я напишу ему лично, а пока я прошу его носить тот камень, который привез ему М<аксимилиан> А<лександрович>[70]<-х>), я приходила к Алеше. Я это говорила М<аксимилиану> А<лександровичу> подробно. Я подходила к нему, наклонялась над его постелью и целовала его в лоб, а потом рукой три раза проводила по лицу его, ограждая его от боли и тоски. Сегодня приехал к Вам М<аксимилиан> А<лександрович>, он знает, что нужно сделать для Алеши, т<ак> что сегодня ночью я не пойду к нему. Но я теперь знаю, что я могу помочь ему, и радостно сделаю это. Усталости я от этого не испытываю совсем — в начале и в конце только небольшое головокружение, как от высокого взмаха на качелях — подъем и спуск… «Недалека воздушная дорога…»[71]
До свидания, дорогая моя. Я еще напишу Вам. У меня странное убеждение и уверенность явились теперь — я знаю, что Вы напишете одну картину, удивительную, из Египетской Жизни — один из эпизодов «Книги Мертвых»[72]. Это я Вам расскажу потом.
М<аксимилиану> А<лександровичу> мой привет. Нет, мне не нужно совсем теперь, ничего совсем! И никого из людей не нужно. Я окружена сейчас кольцом огня, из которого я не выйду больше. Я с глубокой нежностью и благодарностью думаю о нем и люблю его навеки, и я считаю его одним из прекрасных, необычайных людей земли. Но он далек от меня. — Целую Вас и его, и Алешу. Будьте счастливы и радостны все. Алеше я напишу отдельно.
А. Минцлова
<атьяна> А<лексеевна> теперь, вероятно, в Калькутте. Пишите ей теперь: Colombo, India, Ceylon, poste restante[73]. Последнее письмо ее было из Порт-Саида, очень бодрое и светлое.
Да, чуть не позабыла главное: пожалуйста, пришлите мне поскорее карточку Алеши (я ее Вам потом могу вернуть). Мне это поможет думать о нем. Если можно, то лучше ту карточку, где он снимался в тяжелом настроении.
2. «„Что такое эта Минслова? — спросил меня Чуйко на другое утро, пока я его писала. — Вы все рассказываете про нее такие вещи“. Наученная горьким опытом не стараться сводить людей, не хвалить друг другу друзей, я сказала: „Она немолодая уже девушка. <…> Она неуклюжая, с большим лбом, плохо видит, очень рассеянная. Еще… она очень образованная… видит судьбу по руке — и телепатические способности у нее очень сильны…“» (Недатированная запись М. В. Сабашниковой (судя по содержанию — 15 июня 1905 г.), озаглавленная «День второй» (Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН; далее — РО ИРЛИ). Ф. 562. Оп. 5. Ед. хр. 23. Л. 1; о М. С. Чуйко см. примеч. 25).
3. Цит. по: Богомолов Н. Русская литература начала XX века и оккультизм. Исследования и материалы. М., 1999. С. 48.
5. См.: У истоков русского штейнерианства / Предисловие К. Азадовского. Публ. и примеч. К. Азадовского и В. Купченко // Звезда. 1998. № 6. С. 172.
6. РО ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. Ед. хр. 843. Л. 1.
7. Волошина М. (М. В. Сабашникова). Зеленая Змея. История одной жизни. Пер. с нем. М. Н. Жемчужниковой. М., 1993. С. 124.
9. РО ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. Ед. хр. 108. Л. 62.
10. Сергей Александрович Соколов (псевд. — Сергей Кречетов; 1878–1936) — поэт; владелец московского издательства «Гриф».
11. РО ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. Ед. хр. 110. Л. 41–42.
12. См.: Звезда. 1998. № 6. С. 165.
— примечание № 5 — прим. верст.
14. В файле — полужирным — прим. верст.
15. 4–25 июля 1905 года Минцлова и Волошин ездили в Руан. Посещение Руанского собора Нотр-Дам произвело на обоих огромное впечатление.
17. Имеется в виду Татьяна Алексеевна Бергенгрюн (Бергенгрин; урожд. Андреева; 1861–1942) — одна из первых русских теософок; позднее — штейнерианка. Присутствовала на лондонском Теософском конгрессе. Тетка М. В. Сабашниковой.
18. Знаменитый коронационный марш из оперы Дж. Мейербера «Пророк» (1849; автор текста — Э. Скриб).
19. Наталья Михайловна Андреева (урожд. Королева; 1832 или 1835–1910) — московская благотворительница, вдова купца А. В. Андреева (?-1876). Бабушка М. В. Сабашниковой.
20. Госпоже Т. Бергенгрюн. На борт имперского пакетбота «Зейдлитц» <отправившегося> 17 июля из Саутгемптона в Коломбо. Азия. Коломбо. Цейлон. Фройденберг и Ко. От
21. Екатерина Алексеевна Бальмонт (урожд. Андреева; 1867–1950) — переводчица, мемуарист. Вторая жена К. Д. Бальмонта.
22. К. Д. Бальмонт.
23. Завершив свое продолжительное путешествие по странам Центральной Америки, Бальмонт в июле 1905 года вернулся в Европу (в Лондон, оттуда — в Париж).
24. Меррекюль (Мерекюль) — дачный поселок в Эстляндской губернии на берегу Финского залива; популярное место отдыха в начале XX века. Ныне не существует. Летом 1903 года Бальмонт жил в Меррекюле, где написал большинство стихотворений, составивших сборник «Только Любовь» (М., 1903); одно из стихотворений этого сборника называется «Меррекюль» («Ветры тихие безмолвны…»). Однако в августе 1905 года, вернувшись в Россию, Бальмонт выбрал для отдыха не Меррекюль, а соседний поселок — Силламяги, где провел конец августа и большую часть сентября.
25.
«Екатерина Бальмонт была первым человеком, у кого она <Минцлова> нашла более глубокое понимание» (Волошина М. (М. В. Сабашникова). Зеленая Змея. История одной жизни. С. 124).
26. Сергей Васильевич Сабашников (1873–1909), основавший в 1891 году со своим братом М. В. Сабашниковым (1871–1943) известное московское книгоиздательство М. и С. Сабашниковых. 23 мая 1905 года был ранен психически ненормальным кредитором, оперирован в Москве немецким профессором Краузе, а затем доставлен в его берлинскую клинику. См. подробнее: Записки Михаила Васильевича Сабашникова / Подг. текста А. Л. Паниной и Т. Г. Переслегиной; Предисл. и примеч. А. Л. Паниной. М., 1995. С. 292–296 (глава «Ранение брата Сережи»).
27. Имеется в виду художник Константин Андреевич Сомов (1869–1939).
–1947?) — художник. В 1900-е годы жил в Париже; член парижского кружка русских художников «Монпарнас». Знакомый М. В. Сабашниковой с 1901 года. Арестован в 1938 году; в мае 1939-го приговорен ОСО при НКВД СССР к ссылке в Казахстан на 5 лет. Реабилитирован в 1998 году.
29. В своих письмах того времени Минцлова нередко называла Волошина сокращенно — Макс.
30. Летом 1905 года Волошин дважды покидал Париж, чтобы навестить Сабашникову в Цюрихе: с 20 июля (2 августа) по 5 (18) августа и с 14 (27) августа по 24 августа (7 сентября).
31. Вероятно, имеется в виду лекция, прочитанная А. Безант в Париже 15 июня 1905 года.
32. Имеется в виду брошюра теософского содержания: The Crown of Asphodeles. London, 1904. Настоящее имя автора — Хелен Бёрчиер (Bourchier).
33. См. примеч. 1 /В файле — примечание № 15 — прим. верст./.
34. Витражей
35. Во время своего путешествия по южной Германии (вместе с A. Л. Любимовым, приятелем ее брата) Сабашникова 30–31 июля посетила Гейдельберг, где жила ее приятельница О. Э. Залманова (урожд. Сиверс).
36. Елена Константиновна Цветковская (1880–1944) — спутница жизни и гражданская жена Бальмонта, сопровождавшая его (с 1905 года) во всех путешествиях.
37. Так в оригинале (написание, характерное для того времени).
38. Германский национальный музей в Нюрнберге, открытый в 1852 году, — богатейшее в мире собрание, посвященное истории и культуре германских (немецкоязычных) стран.
— река, протекающая через Нюрнберг (по названию баварского городка Пегниц, где она берет начало).
40. Женские ворота (нем.). Часть стены XV века, окружающей Старый город.
41. Фернандо Альварес де Толедо, герцог Альба (1507–1582) — испанский военачальник и политический деятель. В 1567–1573 годах — губернатор Нидерландов, получивший известность благодаря учрежденному им «Кровавому Совету» и жесточайшим репрессиям.
«Но какое очарование Нюренберг! — писал он, например, З. А. Венгеровой 21 июля 1902 г. — Вот где до сих пор живо средневековье и где можно дни и недели быть в сказке. Эти старинные дома, башни, рвы и ворота, эти причудливые крыши и таинственные затоны — какая роскошь архитектурной декорации, какой замкнутый, сильный, законченный мир! И деревья. Нигде, после Англии, я не видел таких пышных и так умело посаженных деревьев. Весной, когда цветет акация, здесь должно быть сказочно хорошо. Мы застали расцвет лип и во время прогулок каждый раз поражались их нежно-пряным, медвяным ароматом» (РО ИРЛИ. Ф. 39. Оп. 2. Ед. хр. 492. Л. 11).
43. Сведений об этом письме не имеется (возможно, оно не было отправлено).
44. Этот образ Минцлова заимствовала, скорее всего, из стихотворения Волошина «Тесен мой мир. Он замкнулся в кольцо…» (июнь 1904; первое стихотворение из цикла «Когда время останавливается»), У Волошина сказано: «Лампу Психеи несу я в руке — / Синее пламя познанья» (Волошин М. Собр. соч. Т. 1. Стихотворения и поэмы 1899–1926 / Сост., подг. текста В. П. Купченко, А. В. Лаврова. Коммент. В. П. Купченко. М., 2003. С. 38). О другом возможном источнике этого образа см. в комментариях к цитируемому стихотворению (Там же. С. 447).
–1903) и его жена Нина (Антонина) Васильевна Евреинова (урожд. Сабашникова; 1861–1945).
46. Улица Корнеля (франц.).
47. Здесь: Люксембургский сад (франц.).
–1923) — купец, чаеторговец из Кяхты; кузен М. В. и С. В. Сабашниковых. Отец М. В. Сабашниковой.
49. Северный вокзал (франц.).
50. Передайте Екатерине, что Константин сегодня вечером уехал в Петербург (франц.).
«Сейчас я иду к Чуйко, — писала Минцлова Маргарите Сабашниковой 21 июля / 3 августа 1905 года, — он вчера начал готовый этюд с меня, где еще ярче и яснее руки. Бальмонт и Елена пришли в восторг от него вчера. Елена говорит, что она не может себе представить меня без этого жеста руки, судорожного и сосредоточенного, — неужели это правда. Я не замечала за собой этого никогда!» (РО ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 5. Ед. хр. 87. Л. 7).
52. Вокзал Монпарнас (франц.).
53. Воссоздавая в своем стихотворении, посвященном Минцловой («Безумья и огня венец…», 1911), портрет «готической сивиллы», Волошин отметил ее «ясновидящие руки».
54. Первые строки известного стихотворения Лермонтова (1839).
«Прощание царя морского с царевной Волховой» (1898) — на сюжет из «оперы-былины» Н. А. Римского-Корсакова «Садко». Ср. запись в дневнике Сабашниковой от 12 июля 1905 года: «Мама вернулась из Цюриха. Я работала над эскизом Волхову (так. — К. А.). Предрассветный мрак; голубые ясные от слез глаза — ива. Я ходила к Чуйко в мастерскую и писала итальянца Тулия в костюме Садко. Он спал на синем ковре. <…> Так шли дни за днями. Я не видела Макса. Я думала о Волхове и о Садко. „Прощай, будь славен и счастлив Садко! А я, царевна Волхова, подруга вещая твоя…“» (РО ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 5. Ед. хр. 22. Л. 72 об. — 73; цитируются строки из либретто оперы, написанного Римским-Корсаковым совместно с В. И. Вельским по мотивам новгородских былин о Садко).
56. Модест Александрович Дурнов (1868–1928) — московский художник, близкий к символистскому кругу.
57. Алексей Николаевич Строганов (1871-?) — ботаник, ученик и ассистент К. А. Тимирязева. Профессор ботаники в Московском университете.
58. См. примеч. 12 /В файле — примечание № 26 — /.
59. См. примеч. 41 /В файле — примечание № 55 — прим. верст./.
60. Имеется в виду стихотворение Сабашниковой «Лесной царь», позднее разделенное на стихотворения «Пан» и «Лес» (последнее опубликовано в кн.: Цветник Ор. Кошница первая. СПб., 1907. С. 213; четвертое стихотворение цикла «Лесная свирель»).
61. Скорее всего, имеется в виду автопортрет 1905 года.
«Нюша» (1903) экспонировался в начале 1903 года на 10-й выставке Московского товарищества художников (ныне — в Астраханском музее).
63. Анна Николаевна Иванова (1877–1939) — кузина М. В. Сабашниковой. Возлюбленная К. Д. Бальмонта, покинувшая в 1920 году Советскую Россию (вместе с ним, Е. К. Цветковской и Миррой — дочерью Бальмонта и Цветковской).
Портрет М. С. Чуйко, написанный Сабашниковой в 1905 году, в 1906-м демонстрировался на выставке «Мир искусства».
64. Портрет Анны де Ту, графини де Шеверни (?-1584) приписывается художнику Франсуа Кенелю Старшему; датируется третьей четвертью XVI века.
65. 26 августа Волошин уехал к М. В. Сабашниковой в Цюрих; пробыл вместе с Сабашниковой до 6 сентября.
–1954) — брат М. В. Сабашниковой. В 1902 году участвовал в студенческих беспорядках и подвергался аресту. Жил и умер в Германии.
67. Так в оригинале.
68. Приезд Минцловой в Цюрих не состоялся.
69. Алексей Сабашников переживал в то время тяжелый нравственный кризис, порывался бросить учебу (в Цюрихе) и т. д.
70. Минцлова просила Волошина передать Алексею Сабашникову некий «магический камень» (ср.: Труды и дни Максимилиана Волошина. Летопись жизни и творчества 1877–1916. СПб., 2002. С. 144).
71. Первая строка стихотворения К. Бальмонта «Воздушная дорога. Памяти Владимира Сергеевича Соловьева» (1903). Вошло в сборник «Только любовь» (М., 1903).
72. Сборник древнеегипетских религиозно-магических текстов (молитв, песнопений, заклинаний и т. п.), связанных с заупокойным культом; представляет собой примерно 160–190 не связанных между собою глав. Эти тексты, написанные на свитках папируса, клали мертвым в могилу, чтобы помочь им преодолеть опасности загробного мира.
73. Коломбо. Индия. Цейлон. До востребования