«МЮССЕ. НОЧНОЙ СТОЛИК»:
ПОПЫТКА КОММЕНТАРИЯ
К ПУШКИНСКОМУ УПОМИНАНИЮ
В плане статьи «О новейших романах» Пушкин перечислил французские произведения и авторов, о которых, по-видимому, собирался писать: “Barnave, Confess<ion>, Femme guill<otinée>. Eugène Sue. de Vigny. Hugo. Balzac. Scènes <de la vie privée>, Peau de chagrin, Contes bruns, drolatiques. Musset. Table de nuit” (XII, 204). Если предшествующие наименования не раз привлекали внимание исследователей1“Table de nuit” («Ночной столик»), писал один Б. В. Томашевский2, да и тот ограничился указанием на принадлежность этого автора к школе «литературного дендизма», никак не конкретизировав это определение. О том, насколько туманны представления современной пушкинистики о Поле де Мюссе, свидетельствует характерная ошибка составителей новейшей летописи жизни и творчества Пушкина: здесь «Ночной столик» вообще приписан Альфреду де Мюссе, а истинный автор этой книги, старший брат Альфреда Поль де Мюссе (1804–1880), в «Летописи» даже не упомянут3.
«Ночной столик» стал дебютом этого автора, достаточно плодовитого, хотя и заслоненного в истории литературы его более талантливым и знаменитым младшим братом Альфредом (1810–1857)4 (XI, 175). Поскольку старший брат вошел в литературу позже младшего, критики тотчас стали сравнивать автора «Ночного столика» с автором «Испанских и итальянских повестей». Первый сборник Поля де Мюссе появился в продаже в конце марта 1832 г. (объявлен в “Bibliographie de la France” объявлен 31 марта), а 1 апреля журнал “Revue des Deux Mondes” опубликовал рецензию на него Гюстава Планша, где среди прочего, говорилось:
Под пером мизантропа и брюзги Планша такое сравнение, пожалуй, не было особенно лестным, но в глазах Пушкина оно должно прозвучать скорее как комплимент.
Впрочем, о пушкинской оценке «Ночного столика» мы не могли сказать ничего определенного6, если бы не располагали свидетельством Н. А. Муханова, причем свидетельством дневниковым, т. е. сделанным по свежим следам и свободным от дальнейших напластований и влияния позднейшей пушкинианы. 29 июня 1832 г. Муханов резюмирует в дневнике свой разговор с Пушкиным «о новейшей литературе французской и нововышедших в свет книгах»: «он находит, что лучшая из них “Table de nuit”, Musset»7«Лучшая из них» — это, конечно, не значит, лучшая вообще (выражаясь пушкинскими же словами, «это еще похвала небольшая» — если учесть общий скепсис Пушкина по отношению к этой самой новейшей французской литературе), но все-таки это означает оценку положительную и довольно высокую.
Однако причины такой оценки до сих пор остаются невыясненными. Ссылка на «литературный дендизм», о котором применительно к «Ночному столику» писал Томашевский, сама по себе ничего объяснить не может. Вдобавок термин этот носит вполне субъективный характер: он почерпнут из процитированной выше рецензии Гюстава Планша, который упрекал Поля де Мюссе в том, что писатель не только охотнее всего изображает героев, погрязших в праздности и роскоши, но еще и насмехается над пешеходами, запачкавшими панталоны, и даже над теми, которые ездят в фиакре (а не в собственном экипаже); такие насмешки, писал Планш, «противны правилам хорошего вкуса и хорошего тона»8. По-видимому, Пушкина привлекло не только и не столько это аристократическое высокомерие молодого французского писателя (вдобавок очень сильно преувеличенное его оппонентом9), а что-то еще. Именно попытке угадать, за что Пушкин выделил «Ночной столик» из общего ряда французской словесности начала 1830-х гг., и посвящена настоящая статья — своего рода развернутый комментарий к упоминанию этой книги в плане статьи «О новейших романах».
«Ночной столик» — сборник рассказов Поля (а не Альфреда) де Мюссе, однако ограничиваться этим указанием он не может. Для того, чтобы понять хотя бы приблизительно, что именно заставило Пушкина отнестись к книге Поля де Мюссе с симпатией, придется подробнее познакомиться с ее составом и содержанием.
Полное название книги — «Ночной столик, парижские проказы» (Table de nuit, équipées parisiennes). Открывает ее помещенный на контртитуле эпиграф из Байрона: «Какая жалость, что на нашей возвышенной земле удовольствие — всегда преступление, а преступление — зачастую удовольствие». Книга состоит из обширного предисловия и шести новелл: «Родольф, неприличная история», «Чего хочет женщина, того хочет Бог, таинственная история», «Учитель, сентиментальная история», «Проделки мертвеца, невероятная история», «Неудачник, печальная история», «Нелепый человек, фешенебельная история»10.
Предисловие к «Ночному столику» носит отчетливый «металитературный» характер: автор по просьбе кузена из провинции отправляется на улицу Арфы за книгами к некоему книгопродавцу (Мюссе называет его инициалами Л. -Б.), и, к своему удивлению, обнаруживает там очередь из десятка человек. От одного из ожидающих «аудиенции» он выслушивает историю жизни этого книгопродавца. Начинал он бакалейщиком, но разорился и вынужден был продать все, вплоть до бумаги для кульков. Однако всю ее он распродать не успел, потому что приятель, заметив, что на бумаге что-то напечатано, подал ему гениальную идею отдать листки в переплет и продать новоявленные брошюрки на набережной по 10 су за том.
Так бакалейщик сделался книгопродавцем и заработал круглую сумму. С тех пор столько хороших и плохих книг прошли через его руки, что товар этот сделался в его глазах одним из главных предметов потребления. Книги для него уподобились муке и сукну, коже и углю. Сочинение гения начинает цениться ничуть не больше «Торгового календаря», лишь только пересекает порог этого рокового заведения, над входом в который следовало бы написать страшные слова Данте: Lasciate ogni speranza, voi ch’entrate — оставьте возле этого порога все надежды и все иллюзии, несчастные авторы, ибо здесь все ваши тщеславные мечты пойдут под нож. Здесь ваши мысли превращаются в простой ворох бумаги и ценятся исключительно на вес. Если, опускаясь все ниже и ниже, сочинение ваше очутилось в этом мрачном доме, это значит, что оно достигло крайней ступени унижения; здесь вас добивают из жалости; здесь вам придают самую простую форму, вас разлагают, расчленяют, расплавляют, словно цинк в тигле химика; вы превращаетесь в неодушевленную материю, вас измеряют и взвешивают. А затем, когда настанет вам пора выйти из этого дома, вас раскладывают на тротуарах, там, где месят грязь ноги всех прохожих; вас продают на вес; вас вручают в придачу к купленному товару, которому красная цена — 20 су11; вы спасаете торговца, который, не продай он вас, остался бы без ужина; вы странствуете по провинциям на спине разносчика, который уступает вас ради того, чтобы подешевле купить каскетку или кнут; впрочем, какое дело вам до всего этого теперь, когда вы уже побывали в руках торгаша, именуемого книгопродавцем? Страдали вы лишь прежде, чем попали к нему в заведение. Этот человек есть сама смерть; с нею болезням и горестям приходит конец. Вот когда вы изнывали в витринах книгопродавца-неудачника, вот когда ваше имя, отпечатанное элегантными литерами, тщетно пыталось привлечь взгляды равнодушного прохожего, но не умело заставить его взяться за медную ручку и отворить дверь в лавку; вот когда издатель ваш разорился, скрылся от кредиторов, попал в тюрьму, а потом утопился, — вот тогда вы умирали тысячью страшных смертей; теперь же, когда роковая тележка, на которой ваши мысли, воспроизведенные полторы тысячи раз, печально направляется в сторону улицы Арфы, вы уже давно пребываете в могильной бесчувственности. Если вы очутились в руках Л. -Б., ниже вы уже не упадете; этот человек берет вас, вертит и крутит, как меняла — монету; он назначает вам цену — унизительную цену, такую ничтожную, что одна мысль о ней заставляет вас умирать от стыда; и вам приходится сказать самому себе: «Пожалуй, большего я и не стою», — ибо этот человек есть оракул непререкаемый и неумолимый, это демон действительности, демон жизни, лишенной иллюзий, но зато полной бедствий и разочарований. Возможно, глянув на вас, безжалостный судия скажет: «Этот ин-октаво можно было бы продать, будь он издан в двенадцатую долю», — и даже не заметит, что вонзил вам кинжал прямо в сердце; вам же останется только кричать с тоской: «Вот от чего зависит успех, вот от чего зависит репутация!»
— в том случае, если им начнут торговать вразнос.
Вы, надменные юные поэты, которые, подобно Триссотену, говорите всем, кого встречаете: «Вот написал стишки я!»12 — а завидев несколько человек, собравшихся вместе, не можете не обрушить им на голову целый ливень рифмованных вздоров13; вы, которые полагаете, что завоевать славу — безделица, ступайте в лавку книгопродавца Л. -Б.: там вам преподадут первый урок скромности. Ступайте и загляните в черную бездонную пропасть, где потонуло столько репутаций и столько имен, которые блеснули прежде вас, с тем чтобы погаснуть и пропасть, как гаснут и пропадают звезды. Ступайте туда в пору, когда разносчик является за товаром и выслушайте с пользой для себя диалог следующего содержания:
— Десять экю.
— На десять экю я дам тебе отличный товар.
— Болван! поэтому-то я тебе его и даю.
— Ваша правда, а только дайте мне в придачу еще кого-нибудь другого.
— Ну ладно! получай еще Реньяра.
— Господин Реньяр — это, слышно, комедия? Комедию возьму.
Вы, молодые люди, которые только и делаете, что строчите пером по бумаге, и следуете в своих писаниях моде, а не велению сердца; вы, которые знаете, что романы в письмах теперь продать невозможно, будь они даже истинными шедеврами; вы, которым книгопродавцы говорили в прошлом году: «Дайте нам мемуаров, настоящих или поддельных, неважно», — и вы обрушивали на публику нескончаемые потоки мемуарных сочинений, так что нынче она сыта ими по горло и ни о чем похожем на мемуары даже слышать не хочет14; вы, которые выпекаете в неограниченных количествах готические романы и фантастические драмы; вы, которым сегодня издатели рекомендуют не скупиться на мишуру и красоты стиля15, — ступайте к книгопродавцу Л. -Б.; вы увидите, чем станете однажды, увидите, чьему обогащению способствуете. Подумайте о том, что и вы тоже попадете в кипу разносчика; сочтите, если можете, сколько бессонных ночей вместит в себя эта кипа! сколько обманутых надежд! сколько несбывшихся мечтаний о славе! сколько разочарований! (P. II–VII).
Обрисовав таким образом незавидную участь литераторов, к числу которых, впрочем, принадлежит и он сам, Мюссе переходит к сюжетам более оптимистическим и перечисляет тех, кому он адресует свою книгу и кому рекомендует положить ее на ночной столик:
В число потенциальных читателей Мюссе включает также отцов семейства и их хозяйственных жен, пятнадцатилетних барышень и хорошеньких молодых женщина, а вот лысым богатым негоциантам и трудолюбцам-ипохондрикам, которые только и умеют вести бухгалтерские книги и пересчитывать деньги, книга не рекомендуется, — она писана не для них.
Дальнейшие декларации автора «Ночного столика» относительно собственных писательских намерений носят подчеркнуто несерьезный, игровой и даже игривый характер.
Нарочно для того, чтобы пощадить дамские глазки, мы набрали книгу крупным шрифтом. Вы, милые дамы, не найдете в ней неизбежной политики, о которой нынче твердят вам в драмах, в романах и даже в театре марионеток. Я расскажу вам, сударыня, только о том, что может вас тронуть и развлечь, ибо, несмотря на всю серьезность нынешних обстоятельств, несмотря на все величие вопросов, нас волнующих, земля продолжает вертеться, времена года — сменять одно другое, молодые люди и барышни — любить друг друга. Я узнал несколько хороших историй и хочу, сударыня, пересказать их вам, отвлекшись от окружающей суеты, — вот и все.
[…] А ты, вздорное и непостижимое существо, именуемое читателем; ты, которого я тщетно искал вчера во Французской комедии, а обнаружил сегодня утром на Королевском мосту, где ты созерцал свалившуюся в воду шляпу; ты, который едва удостаиваешь взглядом душераздирающую мелодраму, ты, который больше не желаешь читать ни романы в старинном стиле, ни драмы, полные страсти; ты, который принимаешь с равным безразличием стрельчатые окна и классические залы, обветшалые фразы, трескучие речи и богатые рифмы, — пресыщенное существо, я бы мог не хуже других авторов доказать тебе математически в пространном предисловии, что книга моя хороша; что все, написанное до меня, отвратительно; что я и только я смотрю правильно на жизнь и на те методы, посредством которых загадочное существо, нами управляющее, дергает за ниточки нашей судьбы. Я мог бы доказать тебе, что моя философия — единственно верная; что мои правила поведения — единственно способные помочь скоротать наименее худшим образом те недолгие часы, которые нам дозволено провести на этой земле, из которой мы вышли и в которую каждый из нас вернется в свой черед, — я бы мог это сделать; но я предпочитаю оставить тебя в счастливой безмятежности; если вихрь жизни закружит тебя и ты так и не откроешь мою книгу, я тебе прощаю, — если же ты ее откроешь, и она тебя позабавит, тем лучше для тебя; что касается меня, то я писал ее, чтобы позабавить самого себя.
“Bluck-Trogne”16. Впрочем, в оправдание себе скажу, что три четверти причудливых новинок суть не что иное, как забытое старье, с которого стряхнули пыль; что восклицательные знаки на фронтисписе отнюдь не наверняка уберегают от скуки и что судить о содержании книги по ее названию было бы так же дерзко, как судить о характере человека по покрою его фрака (P. IX–XII).
За предисловием следуют, как уже было сказано, шесть новелл, которые, как совершенно справедливо заметил Планш, выказывают неумение автора строить интригу, и которые заканчиваются скептически-цинической репликой автора или героя, «сводящей на нет» все предшествующее повествование.
Так в первой новелле «Родольф, неприличная история» заглавный герой встречается с чужой женой, которая, казалось бы, страстно его любит, но однажды присылает письмо, в котором сообщает возлюбленному, что их связь преступна, что они обманывают порядочного человека, и проч.,
Вот уже три месяца, как Родольф совершенно забыл всю эту историю, и только его молчаливый приятель иногда вспоминает о ней и, скорбно подняв глаза к небу, произносит фразу, которую употребляет только в этих обстоятельствах и которую считает исполненной страшной силы: «Дело-то гиблое» (P. 73).
В финале второй новеллы «Чего хочет женщина… » (именно она открывается процитированным выше описанием многоэтажного дома) сообщается, что из двух друзей, живших на двух разных этажах, один женился, а второй излечился от своей любви, сытно поужинав.
«Долгое время я не имел о юном учителе никаких вестей, но недавно узнал, что он теперь живет в Марселе и дает уроки игры на гитаре и пения одной очень хорошенькой даме» (P. 239).
Герой новеллы «Неудачник», Рэмон, гибнет в результате карточной ссоры, однако матрос, присутствовавший при его последних минутах, выполняет его просьбу: он отыскивает кузена покойного, чинушу-бюрократа, втершегося в доверие к его отцу-богачу, и ударяет его в челюсть так сильно, что выбивает три зуба: «Беззубый бюрократ порой вспоминает о странном поручении Рэмона и об энергической форме, в какой моряк его выполнил; показывая на свою изуродованную челюсть, он повторяет: “Что все-таки за странная манера!”».
Последняя новелла сборника «Нелепый человек», в которой главный герой прячется — бессмысленно и безуспешно — под кроватью у своей избранницы накануне ее свадьбы с другим человеком, кончается шутовским обращением к читательнице: «А вы, сударыня, если среди ваших обожателей замешается нелепый человек, имейте милосердие и выпроводите его в первый же день — вы легко узнаете его по кривому носу и одежде с чужого плеча».
«Проделки мертвеца» — единственная из новелл «Ночного столика», в которой можно усмотреть некоторое сходство с пушкинским творчеством (это своего рода французский «Гробовщик»): здесь герой-повествователь спьяну приглашает в гости скелет своего соседа-врача, после чего с героем начинают твориться всякие ужасы и безобразия. Скелет, со своей стороны, посвящает героя в подробности своей биографии: у него был грубый и безжалостный отец, который любил рассказывать истории из своей молодости, прибавляя: «Как видите, у меня была бурная юность!» — и сын, следуя примеру отца, также принялся всячески безобразничать, приговаривая с гордостью: «О счастье! у меня тоже бурная юность!» — и в результате умер от последствий страшной оргии… — впрочем, рассказ скелета, разумеется, привиделся герою в горячечном сне, помрачившем его разум; лекарство от безумия он находит в объятиях любовницы.
Чтобы дать представление о той манере, в какой Поль де Мюссе «болтал» с читателями, приведем несколько наиболее эффектных пассажей.
Вот рассуждение, на которое вдохновляет рассказчика зрелище обманутого мужа, который безуспешно поджидает жену и любовника, надеясь застать их на месте преступления, и попадает под проливной дождь:
Герой новеллы «Учитель» утверждает:
«Неудачника» Рэмона автор характеризует так:
а «нелепому человеку» Теофилю объясняет преимущества ухаживания не за юной барышней, а за мужней женой, вот каким образом:
…в этом смешном подлунном мире право распределять хулу и хвалу отдано уродству и старости, так что красоте, юности и здоровью ради того, чтобы вымолить прощение у этих мрачных судей, приходится говорить и действовать так, как будто они и сами уже постарели и одряхлели. Благословения льются рекой лишь на существа ничтожные; тот, кто не верит в умозрительные награды мира иного, обязан отважно сражаться против предрассудков света и против выспренних и бессмысленных речей, которые встают на пути его желаний. Он обязан презирать бранные слова, измышленные бессильной ворчливой старостью для осуждения человека, жаждущего испытать удовольствия жизни бурной и разнообразной. Удовольствие есть не что иное, как война; но хороший полководец знает слабые стороны противника и нападает, лишь если уверен в победе; а о какой победе можно говорить, имея дело с глупой болтливой девчонкой? […] Дело кончится тем, что в одно несчастное утро к вам явится достопочтенный родитель в зеленых очках и заведет с вами речи о своем сердце, которому нанесено страшное оскорбление, и об обязанностях человека добродетельного; он обвинит вас в неблагодарности и заставит натянуть черные панталоны, чтобы повести свою дочь к алтарю. Другое дело замужняя женщина; она умеет себя вести; она умеет хранить важные тайны в глубине своего сердца, как святые дары в ковчеге; она ничего не предпринимает очертя голову и не делится своими секретами с подругами; вдобавок отцу всегда могут сказать: «Сударь, присмотрите за вашей дочерью», — но никто не станет предупреждать супруга о том, чем его половина намеревается обременить его чело. Не бывает удовольствий без риска, однако во втором случае вам грозит лишь опасность быть вызванным на поединок и убитым, но не опасность жениться и увидеть крах всех ваших надежд. Вам следует всерьез опасаться только ревности и злоязычия других женщин; однако как можно поймать с поличным двух влюбленных, если они ладят друг с другом, соблюдают осторожность, пишут друг другу редко, а если и пишут, то сжигают послания тотчас после прочтения? Недаром лорд Байрон сказал однажды: «Единственная прочная связь на этой земле есть связь холостяка с замужней женщиной» (P. 345–347).
«нелепый человек», спрятавшийся, как уже было сказано выше, под кроватью возлюбленной накануне ее свадьбы, вдохновляет повествователя на следующее буфонное сравнение:
Подобные пассажи, равно как и «металитературное» предисловие, вовсе не представляли собой чего-то исключительного в тогдашней французской словесности; шутливая болтовня с читателем, отказ от претензий на создание шедевра «высокой» словесности, признание в легкомыслии и отсутствии специальных философических и этических амбиций, — все это было в высшей степени характерно для массовой французской прозы первой половины 1830-х гг.18 Однако в то же самое время в той же Франции публиковались и произведения иного рода: их авторы, «романтические маги»19, охотно брали на себя роль социальных пророков и отнюдь не желали отказываться ни от учительской функции, ни от философствования всерьез. То, что нам известно о пушкинском отношении к французской литературе начала 1830-х гг., которую он в письме к Погодину, написанном вскоре после обсуждения книги Поля де Мюссе с Мухановым, в первой половине сентября 1832 г., назвал «отвратительно подлой» (XV, 29), позволяет предположить, что отвращали его именно учительские притязания французов. Любимцы Пушкина — это те, кто чуждается пророческой серьезности; Альфред де Мюссе, который «о нравственности и не думает, над нравоучением издевается» (XI, 175); Жозеф Делорм (поэт, придуманный Ш. -О. Сент-Бёвом), который был хорош до той поры, пока не «сказал себе: soyons religieux, soyons politiques [будем набожны, будем политиками]» (XI, 201), циничный стернианец Альфонс Карр20«строгость нравов и приличий объявлена в приказе по всей французской литературе» (XI, 175), зато ему нравится (как мы знаем из письма к В. Ф. Вяземской от конца апреля 1830 г.) Жюль Жанен, который в предисловии к своему первому роману «Мертвый осел и гильотинированная женщина» (написанном в том же «металитературном» и одновременно шутовском тоне, что и предисловие Поля де Мюссе) устами Критики объявляет, что в романе его нет никакой «нравственной идеи». Милый сердцу Пушкина Проспер Мериме (автор произведений, «чрезвычайно замечательных в глубоком и жалком упадке нынешней французской литературы» — III, 334) в предисловии к «Хронике времен Карла IX» сообщает, что в истории любит только анекдоты и что поступки людей XVI века не следует судить с точки зрения XIX века, т. е. отказывается от прямого морализаторства. А нелюбимый Пушкиным «чопорный, манерный» (XII, 380) Альфред де Виньи, напротив, рассуждает в предисловии к роману «Сен-Мар» об ИДЕЕ и ИСТИНЕ в искусстве, обозначая и то, и другое заглавными буквами21.
По-видимому, тот — диковинный с точки зрения современной «табели о рангах» — факт, что Пушкин хвалебно высказывался об авторах, ныне считающихся — впрочем, более или менее справедливо — писателями второго ряда, и, напротив, систематически порицал многих из тех писателей, которые сегодня числятся главными французскими классиками (прежде всего Виктора Гюго22), следует объяснить тем, что Пушкин вообще отказывает французам в праве на построение больших идеологических «концептов». Характерно, что в Шатобриане — вообще ему симпатичном, — он ценит отнюдь не ученость и не идеи, а «искренность», «сердечное красноречие», «простодушие (иногда детское, но всегда привлекательное» (XII, 145), и прощает ему то обстоятельство, что «в ученой критике он нетверд». Очевидно, благожелательная оценка Поля де Мюссе носила не абсолютный, а относительный характер. Автор «Ночного столика» был хорош тем, что не писал серьезных и напыщенных многостраничных манифестов (как, например, Гюго с его «Предисловием к “Кромвелю”»), но открыто признавался, что помнит о том, как недалеко любая современная книга, в том числе и его собственная, ушла от (выражаясь современным языком) «макулатуры», которую продают на вес.
Предлагаемая статья — попытка откомментировать упоминание книги Поля де Мюссе в списке новейших французских романов. Комментарии немыслимы без перекрестных сносок. Поэтому здесь следовало бы поставить: «Ср. отношение Пушкина к Жюлю Жанену», ибо восприятие Пушкиным этого французского писателя — тот фон, на котором яснее становятся причины благосклонности к «Ночному столику» Поля де Мюссе.
Мне уже приходилось писать о возможной связи финала «Домика в Коломне» («Ужель иных предметов не нашли? Да нет ли хоть у вас нравоученья?») с предуведомлением Жанена к «Мертвому ослу», где автор сообщает, что он признает за Критикой право задавать вопросы: «На что нужен такой сюжет? к чему было выбирать такого героя? откуда он взялся? И наконец, что вы всем этим хотите сказать?» — но что ответить на эти вопросы ему нечего23«Мертвый осел» с его насмешками над клише сентиментальной литературы может показаться нравоучительной басней на фоне следующего произведения Жанена — романа «Исповедь» (1830), который заинтересовал Пушкина настолько, что он даже начал перелагать стихами одну сцену из него24. Хотя весь роман — история поисков героем рецепта спасения, Жанен намеренно отказывается здесь от каких бы то ни было рекомендаций и поучений нравственного свойства. Характерно, что сцена, выбранная Пушкиным для переложения, содержит крайне важную для романа «фигуру отрицания» («… но Анатоль не понимал»). Именно этот «отказ» — ключевой для романа о человеке, который в первую брачную ночь забыл имя молодой жены, в отчаянии от невозможности это имя вспомнить новобрачную задушил и безуспешно пытается найти священника, которому он смог бы исповедаться. Когда же он наконец обнаруживает священника, готового выслушать его признание, и исповедуется, то от непосильного душевного напряжения сходит с ума; однако кончается роман не на этой трагической ноте. Кончается он эпилогом, который стоит привести целиком:
Сегодня ему гораздо лучше. Даже самые близкие друзья с трудом могут его узнать, он спокоен и безмятежен, весел без улыбки, счастлив без восторгов, щеки у него розовые, руки белые, талия чуть располневшая, голова наполовину выбрита, а на округлившемся лице написана некая бессмысленная невинность, которая ему идет чрезвычайно.
Он молится, поет, спит, вкушает неземное блаженство, а выходя из экипажа, предает себя в руки лакеев с томностью только что разродившейся женщины.
час молитвы. Он стал священником25.
Так кончается эта книга, автора которой, несмотря на ее религиозную тематику, уж никак нельзя заподозрить в том, что он пропагандирует «религиозное возрождение» или выступает адептом христианских ценностей. Куда больше оснований уподобить его персонажу одной из вставных новелл его собственного романа26 до последней капли, а детям в награду оставил «чудесный» булыжник… Вместо спасительной идеи читателю после прочтения «Исповеди» остается только «булыжник».
Конечно, Полю де Мюссе далеко до жутковатого скептицизма Жанена, да и сам Жанен, пожалуй, после «Исповеди» уже никогда не заходил так далеко по пути отрицания. Я привела этот «экстремальный» пример лишь для того, чтобы пояснить, какого рода литература, оказывается, привлекала внимание Пушкина.
Отказывая современной французской словесности в праве на «нравоученье», Пушкин относился к французским «пророкам» с нескрываемым скептицизмом, но делал исключение для тех французских авторов, которые ни пророчествовать, ни поучать не стремились. Поль де Мюссе принадлежал к числу этих последних, и, вероятно, именно поэтому удостоился пушкинского одобрения.
1 –XIX: Пушкин и мировая литература. Материалы к Пушкинской энциклопедии. По указ.
2 См.: Томашевский Б. В. Пушкин и Франция. Л., 1960. С. 473.
3 Летопись жизни и творчества Александра Пушкина. М., 1999. Т. 3. С. 484, 500, 599.
4 См. короткую справку о жизни и творчестве Поля де Мюссе: Laffont-Bompiani. Dictionnaire biographique des Auteurs de tous les temps et de tous les pays. P., 1990. T. 3. P. 492; безусловно, самым популярным и наиболее часто упоминаемым и цитируемым сочинением Поля де Мюссе стала вышедшая в 1877 г. биография его брата Альфреда. Некоторые произведения Поля де Мюссе печатались в русской периоде 1830-х гг.; см., напр.: Сын Отечества. 1833. Т. 35. № 18. С. 181–191 («Торговец умом и воображением» — перевод предисловия к «Ночному столику», о котором подробнее речь пойдет ниже); Телескоп. 1834. Ч. 23. № 37. С. 108–116 («Домашняя музыка»); Сын Отечества. 1838. Т. 3. Отд. 2. С. 57–104 («Злая мысль»).
5
6 Само по себе включение в список «новейших романов» еще не означало приятия и одобрения; ко многим «соседям» Поля де Мюссе по этому перечню, прежде всего, к Эжену Сю и Альфреду де Виньи, да впрочем, и к Гюго с Бальзаком, Пушкин относился более чем скептически.
7 Пушкин в воспоминаниях современников. СПб., 1989. Т. 2. С. 220.
8 Revue des Deux Mondes. 1832. T. 6. P. 130.
9 «Чего хочет женщина, того хочет Бог»: «Первый и второй этаж — это своего рода аристократический квартал; именно для аристократов чаще всего отворяется ворота; именно поджидая их возращения, привратник бодрствует полночи. На первом этаже в ходу лайковые перчатки, шелковые чулки и элегантные туфельки. Если во дворе появляются прачка, белошвейка или модный портной, можно быть уверенным, что они явились к жителям первого и второго этажа. Если хорошо одетый господин входит во двор и достает из сафьянового портфеля изящно гравированную визитную карточку, можно не сомневаться, что цель его визита — обитатели первого и второго этажа. Третий и четвертый этаж отданы буржуазии. Здесь лестница метена не так тщательно; здесь к пяти часам по полудни воздух наполняется не слишком аппетитными запахами стряпни; здесь едят на тарелках из фаянса. К девяти часам вечера за окнами третьего и четвертого этажа показываются силуэты смутные и колеблющиеся, словно пламя свечи, тогда как за окнами второго этажа в ровном и ярком свете лампы взорам зевак являются силуэты четкие и узнаваемые с первого взгляда. Те, кто закрывает зонт перед входной дверью, являются к жителям четвертого этажа. Те, кто носит зеленые очки, разгуливают зимой в летней шляпе, а сегодня — в штанах, заляпанных вчерашней грязью, спускаются с третьего этажа. Жители третьего и четвертого этажа без устали сплетничают о жителях второго и третьего. Что же до обитателей пятого этажа и мансард, они злословят обо всех остальных обитателях дома; они пожимают руку привратнику, кланяются горничным, а лакеев именуют “господами”. Они никогда не упустят случая заглянуть в полуоткрытую дверь, они составляют ту болтливую и грубую публику, которая собирается вечерами в неопрятной привратницкой — бирже, куда каждый приносит свои известия, чтобы обменяться слухами с остальными сплетниками» (Musset P. de. Table de nuit. P., 1832. P. 77–79; далее ссылки на это издание даются прямо в тексте с указанием страницы; все цитаты даны в нашем переводе). Очевидно, что здесь перед нами не столько дендистская насмешка над неимущими парижанами, сколько типичное для тогдашней французской словесности описание многоэтажного дома как «микрокосма». Между прочим, этот пассаж из книги П. де Мюссе позволяет скорректировать гипотезу В. В. Виноградова (Виноградов В. В. Избранные труды: Поэтика рус. лит. М., 1976. С. 78–79) о том, что замысел альманаха «Тройчатка» был подсказан Гоголю и В. Ф. Одоевскому чтением 42-й и 43-й глав «Исповеди» Ж. Жанена (1830). Как видим, Жанен был не единственным, кто в начале 1830-х гг. изображал дом в разрезе; заметим также, что потенциальные редакторы «Тройчатки» одним из трех запланированных этажей мыслили погреб, не фигурирующий в описаниях парижского дома ни у Жанена, ни у Мюссе (традиционная иконография парижского дома в разрезе не предусматривала изображения подземного уровня; дом начинался с первого этажа; см. несколько более поздние литографии в кн.: Bertier de Sauvigny G. de. Nouvelle histoire de Paris: Paris pendant la Monarchie de Juillet (1830–1848). P. 391; Histoire de la vie privée / Sous la dir. de Philippe Ariès et Georges Duby. P., 1987. T. 4. P. 306).
10 «Самюэль, серьезный роман».
11 То есть один франк.
12 Эти слова в комедии Мольера «Ученые женщины» (III, 3) произносит не Триссотен, а другой поэт-педант, Вадиус.
13 «Здесь я нахожу, что Автор не довольно очертил характер этих докучливых рифмокопателей, которые, как в Италии брави с кинжалом, так они с пуком вялых стишком ждут вас на перекрестках, когда вы идете в должность, в гости, обедать или на rendez-vous. У меня есть один такой знакомец, такой злодей читать свои вирши, что, раз вечером, поздно зашед ко мне, начал читать какое-то творение в роде Байроновой урны; лежа на диване, я закрыл глаза и заснул, а мой поставщик рифм все читает да читает. Просыпаюсь, он читает и, кончивши, восклицает: Душенька! как же ты хорошо понял меня, — все провздыхал! — Я храпел. — Бедный!» (Cын отечества. 1833. Т. 35. № 18. С. 187–188; перевод подписан криптонимом В. Б-в).
14 О судьбе эпистолярного жанра во французской литературе см.: Versini L. Le roman épistolaire. P., 1979; о моде на поддельные мемуары знаменитых людей, распространившейся во Франции во второй половине 1820-х гг., см.: Diesbach G. de. Introduction // Mémoires d’un femme de qualité sur le Consulat et l’Empire. Paris, 1987. P. 13–17.
15 «откомментировать» эту рекомендацию издателей, дополнив французский текст следующим образом: «<…> вы, которым именно в теперешнее время Издатели рекомендуют стараться о приобретении в слоге блесток à la Balzac, à la Eugène Sue» (Сын отечества. Т. 35. 1833. № 18. С. 189).
16 Мюссе пародирует название модного романа Эжена Сю «Плик и Плок» (1831) — по оценке Пушкина, «нагромождения нелепостей и чепухи, не имеющего даже достоинства оригинальности» (XIV, 166).
17 «Дон Жуан»; Родольф влюбился в свою избранницу именно после того, как она спела эта арию в его присутствии, и потому именует ее Церлиной.
Можно предположить, что если сборник Поля де Мюссе мог привлечь чье-то внимание (а тем более внимание такого искушенного читателя, как Пушкин), то причиной тому были не сюжеты — вполне банальные и беспомощные, а рассыпанные по тексту остроумные афоризмы и неожиданные отступления, вроде определения разума («родной брат скуки» — P. 51) или приговора, вынесенного слабому полу блестящим денди, «очаровательным и остроумным эгоистом, который наслаждался любовницей ненамного дольше, чем сигарой и который […] с равным пылом стремился заказать модный жилет, погубить честь женщины и опозорить ее мужа» (P. 168):
18 Подробную и тонкую характеристику клише и стереотипов этой прозы см. в кн.: Thérenty M. -E. Mosaïques. Être écrivain entre presse et roman (1829–1836). P., 2003. P. 200–216.
19 Так назвал свою монографию, посвященную творчеству Ламартина, Виньи и Гюго один из самых глубоких исследователей литературы этого времени, Поль Бенишу (см.: Bénichou P. Les Mages romantiques. P., 1988); не менее характерно и название другой его монографии, посвященной тому же периоду — «Эра пророков» (Bénichou P. L’ère des prophètes. Doctrines de l’âge romantique. P., 1977).
20 См.: Мильчина В. А. Россия и Франция. Дипломаты, литераторы, шпионы. СПб., 2004. С. 415–440.
21 Œuvres complètes. P., 1965. P. 143–146.
22 См. сводку критических оценок Пушкиным его творчества: Пушкин: Исслед. и мат. Т. XVIII–XIX: Пушкин и мировая литература. Материалы к Пушкинской энциклопедии. С. 121–122.
23 См.: Мильчина В. А. Французская литература в произведениях Пушкина 1830-х годов // Известия АН СССР: Сер. лит. и яз. 1987. Т. 46. № 3. С. 246–247.
24 См.: Дмитриева Е. Е. Незавершенный отрывок Пушкина «Одни стихи ему читала» (к проблеме Пушкин и Жюль Жанен) // Незавершенные произведения А. С. Пушкина. М., 1993. С. 55–70.
25
26 –186 (глава XXXI).