Мильчина В.: 1830 год - Историко-политический контекст спора на бутылку шампанского

1830 ГОД: ИСТОРИКО-ПОЛИТИЧЕСКИЙ
КОНТЕКСТ СПОРА
НА БУТЫЛКУ ШАМПАНСКОГО*

18 августа 1830 года, через три недели после Июльской революции, П. А. Вяземский занес в "Записную книжку":

С Пушкиным спорили мы о Пероне. Он говорил, что его должно предать смерти и что он будет предан pour crime de haute trahison <за государственную измену. - фр.>. Я утверждал, что не должно и не можно предать ни его, ни других министров, потому что закон об ответственности министров заключался доселе в одном правиле, а еще не положен и следовательно применен быть не может. Существовал бы точно этот закон и всей передряги не было, ибо не нашлось бы ни одного министра для подписания знаменитых указов. Утверждаю я, что и не будет он предан, ибо победители должны быть великодушны. <...> Мы побились с Пушкиным о бутылке шампанского¹.

Напомним вкратце обстоятельства, предшествовавшие июльским событиям: 8 августа 1829 года король Карл Х распустил сравнительно либеральный кабинет, фактическим руководителем которого был министр внутренних дел виконт Жан-Батист де Мартиньяк; во главе нового, гораздо более консервативного кабинета, встал князь Огюст Жюль Арман Мари де Полиньяк (1780-1847), ультрароялист, убежденный противник свободы печати и либеральных реформ. Министерство Полиньяка было на редкость непопулярным: 16 марта 1830 года палата депутатов (221 голос "за" при 181 голосе "против") приняла адрес к королю, в котором депутаты просили Карла Х распустить это министерство; в ответ король распустил палату и назначил новые выборы, итоги которых, подведенные окончательно к концу второй декады июля, оказались, однако, еще менее утешительными для кабинета (274 оппозиционных депутата против 145, поддерживающих министерство)². В ответ на это министры предложили королю принять несколько мер для борьбы с либеральными тенденциями в обществе, а именно: снова распустить палату и изменить закон о выборах (уменьшить общее число депутатов и сделать выше избирательный ценз), отменить свободу печати, - иначе говоря, пересмотреть конституционную Хартию, дарованную французам в 1814 году Людовиком XVIII, и фактически уничтожить во Франции конституционную монархию. Все эти меры содержались в ордонансах, которые были опубликованы 26 июля 1830 года. Под ордонансами стояли подписи министров: главы кабинета Полиньякa, министра внутренних дел (с 19 мая 1830 г.) Пьера Дени, графа де Перонне (1778-1854), министра юстиции (с 19 мая 1830 г.) Жана Клода Балтазара Виктора де Шантелоза (1787-1859), министра духовных дел и народного просвещения Марсьяля Кома Аннибаля Перпетю Маглуара, графа де Гернонa-Ранвиля (1787-1866), министра финансов Гийома Изидора Барона, графа де Монбеля (1787-1861), министра общественных работ (с мая 1830 г.) Гийома Антуана Бенуа, барона Капеля (1775-1843) и министра морского флота и колоний Шарля Лемерье де Лонпре, барона д'Оссе (1778-1854). Ордонансы вызвали в обществе взрыв негодования (как впоследствии писал Шатобриан, "еще одно правительство в здравом уме и твердой памяти решило спрыгнуть с башни собора Парижской богоматери. <...> Пять человек, отнюдь не лишенных здравого смысла, с беспримерным легкомыслием бросились в бездну, увлекая за собою своего повелителя, монархию, Францию и Европу"³), произошла революция, Карл Х был свергнут с престола и вынужден был вместе с семейством покинуть страну (16 августа он отплыл из Шербура в Англию), а королем французов, под именем Луи-Филиппа, был избран палатой депутатов герцог Орлеанский (он принес присягу 9 августа 1830 г.). Из министров, вместе с королем подписавших ордонансы, трое (Монбель, Капель и д'Оссе) сумели бежать в Англию, остальные также попытались бежать, но были арестованы⁴ и с 27 августа содержались в Венсеннском замке.

Естественно, встал вопрос об их дальнейшей судьбе. Палата депутатов приступила к обсуждению вопроса о суде над бывшими министрами 13 августа, 14 августа была назначена парламентская комиссия, и 18 августа один из ее членов, юрист Беренже (см. о нем ниже, примеч. 11) представил палате доклад о деле министров; затем палата предоставила этой комиссии право вести следствие, члены комиссии провели допросы обвиняемых, результатом чего явился новый доклад Беренже, прочитанный палате 23 сентября и содержавший в себе пункты обвинения; после обсуждения в палате, проходившего 27-28 сентября, депутаты, в данном случае взявшие на себя роль прокуратуры, большинством голосов приняли решение предъявить всем министрам обвинения в государственной измене⁵. Судить министров надлежало палате пэров⁶, и 4 октября специальная комиссия этой палаты начала свое расследование. Сам суд проходил с 15 по 21 декабря 1830 года; положение пэров-судей было крайне сложным; народ настоятельно требовал смерти министров и угрожал отомстить пэрам в случае, если они проявят излишнюю мягкость. Таким образом, если бы пэры в самом деле вынесли министрам смертный приговор, это могло бы выглядеть как проявление трусости и уступка черни; с другой стороны, спасая министров от смерти, пэры рисковали своей собственной жизнью. В результате пэры приговорили министров к пожизненному заключению, а Полиньяка еще и к "гражданской смерти", то есть к потере всех гражданских прав, включая право собственности⁷. Однако вплоть до окончания суда такой исход был совершенно не очевиден.

Отношение Пушкина к "процессу министров" вызывает недоумение. Б. В. Томашевский, посвятивший "французским делам 1830-1831 года" в письмах Пушкина к Е. М. Хитрово специальную статью, полагал, что Пушкин требовал "казни Полиньяка как нарушившего конституционную скрижаль - Хартию 1814 года"⁸. Однако только конституционными убеждениями позицию Пушкина не объяснишь; ведь конституционалистом был и П. А. Вяземский, однако он утверждал, что министров казнить "не должно и не можно". За казнь министров выступали во Франции республиканцы и простонародье; именно они оказываются в этом случае "единомышленниками" Пушкина, что не может не удивлять. Особенно же удивительной кажется "кровожадность" Пушкина на фоне описанной Ю. М. Лотманом пушкинской "концепции милости - противопоставления норм человеческих отношений, основанных на доброте и гуманности, формально-юридическому, государственно-бюрократическому подходу"⁹.

Своеобразие пушкинского отношения к судьбе министров Карла Х особенно заметно на фоне обстоятельных высказываний на этот счет, оставленных двумя русскими очевидцами французских событий 1830 года: А. И. Тургеневым и князем П. Б. Козловским (оба - люди пушкинского круга; Тургенева поэт знал с детства; с Козловским познакомился и подружился только в конце 1835 г., но наверняка сблизился бы и раньше, не находись князь постоянно вне России). Представляется, что, рассмотрев подробно эти свидетельства двух пушкинских современников, мы сумеем лучше понять, почему в споре на бутылку шампанского Пушкин занял столь жесткую и даже жестокую позицию.

* * *

А. И. Тургенев весь 1830 год провел во Франции¹⁰; свидетелем самой парижской революции ему стать не довелось (в это время он находился на юге), однако в самом начале сентября 1830 г. он вернулся в Париж и фиксировал в письмах к брату Н. И. Тургеневу, жившему в это время в Англии, не только фактическую канву подготовки к процессу над министрами, но и разнообразные (зачастую весьма устрашающие) проявления общественного мнения, которые он наблюдал осенью 1830 г. на улицах Парижа.

Я совсем не ожидал такой быстрой развязки, хотя был уверен и в Париже, что первое нарушение Хартии не пройдет королю даром. - Эшафот едва ли не ожидает Полиньяка с комп <анией> (Л. 124 об.).

Однако такого исхода Тургенев не хочет и боится. С 24 сентября по 23 декабря 1830 г. (когда Тургенев выехал из Парижа, так как русское правительство предписало всем русским покинуть Францию) письма к брату полны разнообразных сведений о готовящемся процессе.

24 сентября 1830 г. Тургенев пишет:

Вчера B ranger¹¹ читал около двух часов рапорт против министров в камере; сегодня будет он во всех журналах. Вильмень¹² хвалил рапорт, но думают, что уже камера под влиянием страха, гибельного для министров. В понедельник, если не уеду, пойду в камеру слушать дебаты о сем рапорте. Министры переведены в Люксембург¹³ (Л. 154 oб.).

25 сентября следует продолжение той же темы:

Читаешь ли ты рапорт Беранже? Вчера он напечатан во всех журналах, и я купил его за 6 копеек. Признаюсь, что он мне не понравился: он слишком прихотлив и основывает обвинения часто на догадках: это напомнило мне наш рапорт, и сие сходство вряд ли не самая злая критика на здешний¹⁴. Как-то здесь посудят? - Я ошибся: министры еще не переведены из Vincennes в Luxembourg (Л. 155).

27 сентября 1830 г. Тургенев побывал на заседании палаты депутатов, получив "билет" от "дюшесы Броглио" - своей доброй приятельницы Альбертины де Брой (Broglie), жены тогдашнего главы кабинета герцога Виктора де Броя. На следующий день он докладывал брату:

Я ушел и не слышал, как Berryer, Артур Лабурдоне¹⁵ и еще кто-то не защищали министров, но старались доказать, что puisque le Roi a t puni, les ministres ne pouvaient l' tre¹⁶, иначе было бы две ответственности. Траси, Вильмен, Перси¹⁷ и другие спорили о том, вместе ли всех министров судить или поодиночке. Заседание кончилось тем, что отдали под суд Полиньяка, о других будут рассуждать сегодня: участь будет та же. Мартиньяк объявил в начале заседания, что Полиньяк накануне прислал за ним, просил его быть его адвокатом, вверил ему судьбу, что хотя он был изгнан из министерства и журналы, под влиянием Полиньяка писавшие, во все время нападали на него, - он, однако же, почитает долгом своим не отвергать просьбы несчастного. Я заметил qu'on vise trop l'effet¹⁸ и что фразы мешают делу и могут повредить делу. Траси либеральничает и в пользу клубов, а часто обедает у короля, коему опасны сии самые клубы¹⁹. И Вильмен вчера некстати ораторствовал (Л. 156-156 об.).

29 сентября 1830 г. Тургенев продолжает свою хронику:

От Шатобрияна зашел я вчера в Люксембург, видел перегородку, которой хотят закрыть переход министров из малого Люксембурга²⁰ галерея, но сверх диплом<атического> корпуса и детей пэров только для 55 посторонних есть место. Столько раздается и билетов. Вчера заседания не было, а в камере депутатов отданы поодиночке и другие министры под суд (Л. 157).

6 октября 1830 г. Тургенев описывает брату вечер, проведенный накануне в салоне дипломата и пэра Франции Луи Клера де Бопуаля, графa де Сент-Олерa (1778-1854) в обществе немецкого философа Ганса, депутата Сальванди, врача Корефа:

Долго рассуждали о том, как поступит камера: приговорит ли министров к смерти или спасет их? Сказывают, что Полиньяк недавно только увидел всю опасность своего положения и решился искать спасителя - в Мартиньяке, во враге своем! Мартиньяк с трудом принял на себя сию обузу, ибо не хочет быть уже адвокатом и будет защищать Пол<иньяка> как депутат. Сальванди полагает, что для блага самих министров, для спасения Камеры пэров она должна осудить их, иначе чернь и пэров, и министров теперешних - и подсудимых изорвет в клочки. Лишь только король, без опасности для себя и для своей популярности, может помиловать осужденных. Напротив того, брадобрей мой сейчас уверял меня, что народ все еще требует смерти министров, что в противном случае не будет ни им, ни пэрам спасения, что вчера еще на похоронах умершего от ран ремесленника клялись 400 юношей отомстить смертию министрам, что та же мысль господствует во всех предместьях (Л. 160).

7 октября Тургенев описывает другой спор, происшедший накануне в салоне Софьи Петровны Свечиной: "старая дюшеса", роялистка герцогиня де Лафорс "бесилась на милую племянницу" г-жу Лагранж, которая дерзнула назвать министров виноватыми; старая герцогиня "хотела весь народ (plebs) передушить за неповиновение королю"; на это Тургенев

объявил ей то, что за четверть часа услыхал: вчера пред тем, как в камере депутатов Беранже в прекрасной речи доказывал бесполезность, вред смертной казни, особливо за преступления политические, депутаты от имени раненых в трехдневную революцию подали в камеру пэров петицию - об уничтожении смертной казни!²¹ Прекрасно! И это не заставило молчать герцогиню! <...> Но мой брадобрей для министров неумолим, как Дюшеса для черни (Л. 160 об.).

Тургенев, сам страстный противник смертной казни, естественно, с восторгом воспринимал все меры, ведущие к ее запрещению:

Вчера два раза собиралась камера депутатов: поутру и ввечеру. Кератри, Траси, Вильмень ораторствовали в пользу уничтожения смертной казни, и Франция услышала и голос Лафайета, не отстающего от успехов века, опередившего некогда 19 столетие²². Я уверен, что если чье-либо ходатайство может спасти министров, то один Лафайет может поддержать и робкие покушения Камер и популярность короля. Прошение раненых прекрасный и блестящий случай для хвастунов-французов ставить народ свой la t te de la civilisation²³: эти же раненые, но непобежденные воины свободы и гражданской сивилизации спасут - и своих злодеев. Если нужно - они снова прольют свою, а не чужую, не министерскую кровь за братьев, и, подобно тому, который также позволял лить свою кровь, выгонят только из храма - из храма свободы, что ныне Франция, - продавцов-министров (Л. 161-161 об.; письмо от 9 октября).

Внимательно следя за всеми колебаниями общественного мнения касательно судьбы министров, Тургенев и сам постоянно колеблется между надеждой и отчаянием:

Сегодня брадобрей мой объявил мне, что и адвокат Шантелоза, коего он бреет, уверял его, что к смерти министров не осудят: cet oracle est assez s r²⁴(Л. 161; письмо от 8 октября 1830 г.);

Бар<он> де Сен-Венсан сказывал мне, что он знает одного фабриканта, у коего, близ Парижа, до 500 человек на фабрике: все они объявили ему, что пока суд над министрами не начнется, они спокойно будут работать, но как скоро камера перов приступит к суду, то во все время, до приговора, будут они являться у камеры пэров, дабы отмстить за гибель народа, в случае неприговора к смерти. Les canonniers²⁵ - между коими и наследник трона²⁶ - объявили, что подвезут орудия к камере на всякий случай. Да и подавшие петицию об уничтожении смертной казни раненые, говорят, уже раскаиваются, уверяя, что их обманули и что они предоставят другую, противную первой (Л. 161 об.; письмо от 10 октября 1830 г.);

... ввечеру, приехав к St-Aulaire, застал я его в жарком разговоре с Жирарденом, с Бастаном²⁷ и с другими; он утверждал, что каломнируют народ парижский, полагая, что он силою будет требовать крови министров, что не найдется столько злодеев в народе, сколько нужно для того, чтобы пересилить всех перов, кои будут в камере противоборствовать мщению, вместе с караулом национальной гвардии, что и в кровавом 2 сентября прежней революции²⁸ крайней мере немногие. - Я совсем не его мнения, ибо вижу и слышу все классы, за обедом, в кафе, в театрах, на стогнах и улицах. - Вопрос, как и St-Aulaire и соглашавшиеся с его мнением <считают>, состоит в том только: должно ли и можно ли жертвовать и сими злодеями и сими ожесточенными, и стрелять по ним для того, чтобы спасти виновных? Не произведет ли худшего пролитая кровь народа при защите их? И что будет тогда с новыми министрами? Сколько ни старался St-Aulаire доказывать, что парижская чернь уже не прежняя и что она не пустится к кровопролитию, я заметил и в нем не страх, не робость, а опасение (Л. 163; письмо от 12 октября 1830 г.).

Опасения Тургенева постоянно подтверждаются новыми фактами; 15 октября он пишет:

Вчера на всех углах прилеплены были афиши, требовавшие смерти министров, и только cette condition vive le Roi!²⁹. Участь их становится ежедневно опаснее, и думают уже, что правительство до окончания суда министров не представит проекта об уничтожении смертной казни, дабы усмирить волнение умов против их и против камер. Пусть сам народ произнесет приговор их: увидим, достанет ли у него великодушия для спасения жизни его пленникам? <...> Я спросил Сальванди, для чего перестали Дебаты, по-прежнему, писать в духе примирения и умеренности за министров? От трусости, отвечал он. Эти статьи были писаны мною, и их охотно печатали, но вот уж третий день, как моих статей не принимают в Дебаты, а я акций не имею в них и не имею права без их позволения печатать в Дебатах статьи свои. Это был единственный журнал, писавший в пользу отмены смертной казни (Л. 166-166 об.).

Другие журналисты, напротив, открыто высказываются за смерть министров: так, 15 октября к Тургеневу зашел его знакомый, сотрудник республиканской газеты "Насьональ" Шуберт. Он, пишет Тургенев,

совершенно в духе народном, винит министров в слабости и полагает смерть мин<истро>в необходимою. Давно бы, по его мнению, нужно было кончить суд и - казнь. - Но где ж закон и формы его? (Л. 166 об.).

Атмосфера накаляется с каждым днем все сильнее:

Плакарды³⁰ о смерти министров по всем закоулкам. Начинают убираться осторожные из Парижа, и перы, кажется, не без опасений не только за подсудимых, но и за себя. <...> Семонвилю³¹ угрожают сжечь все дома и поместья его, если не будет смерти министрам (Л. 166 об.; письмо от 15 октября).

Тургенев то слышит рассказы очевидцев о толпах народа, громогласно требующих смерти министров, то наблюдает эти шествия своими глазами:

Брадобрей мой сейчас сказывал мне, что вчера, в 11 час<ов> вечера, толпа народа шла по нашей улице, около 500 человек с знаменем, и кричала: la t te de Lafayette ou celles des ministres!³², пели La Marseillaise. Он сам вышел из дому смотреть на толпу и слышал слова сии. Нац<иональная> гвардия отказывается, говорит он, стеречь Люксембург во время суда и оберегать судей и подсудимых. И я не пойду, - сказал он, - если и получу приказ явиться в караул (Л. 167; письмо от 17 октября 1830 г.);

Здесь гроза для министров в народе продолжается. <...> Везде толпы требуют от короля их смерти. Вчера бродила многочисленная толпа с трехцв<етным> знам<енем> по улицам, крича: смерть министрам! вошла после обеда в Palais R на двор к королю: там пели Marseillaise и пр<очее> и требовали смерти министрам; но немедленно вышел караул нац<иональной> гвардии, пробили la retraite³³ и выслали из двора всех и заперли ворота. Я видел уже в одних галереях и двор пустой! Другая толпа, в две тысячи и более, кричала то же у Люксембурга, а ночью на моей улице кричали то же, так что я проснулся. Сейчас брадобрей мой сказывал мне, что кричали вчера: mort aux ministres ou la t te du Roi!³⁴ Я встретил пера Сен-При³⁵"Je ferai mon devoir"³⁶. Перы также не хотят быть робкими, и St-Priest думает, что им нельзя отказываться от суда и видит для себя и для товарищей опасность, но не страшится ее. Он думает, что непопулярность их происходит между прочим и оттого, что при прежних королях рассуждения их не были публичны³⁷, что народ только через несколько дней узнавал, что у них происходило и не мог отдавать им справедливости за их патриотические акты, что в провинциях дворяне не любили их из зависти и что удар Виллеля довершил их непопулярность³⁸ (Л. 4 об. <так!>, письмо от 19 октября 1830 г.).

Судьба министров и пэров, которые будут их судить, служит постоянным предметом обсуждения в салонах, причем споры, как правило, заходят в тупик:

Вчера провел вечер у Свечиной в жарких спорах о положении камеры перов, о их присяге - о том, что их ожидает? Буйство народа и беззащитность самой национ<альной> гвардии, если не осудят ко смерти министров, - и вечный стыд, если осудят, ибо не только потомство, но и современники подумают, что страх действовал на них! Самое трудное положение тех, кои почитают их виноватыми, достойными казни, а таких перов немало. Кто спасет их от подозрения? (Л. 170; письмо от 23 октября).

Надо заметить, что, страстно желая избавления экс-министров от смертной казни, Тургенев нимало не заблуждается насчет личных достоинств обвиняемых. 18 октября 1830 г. Тургенев завтракает у либерального адвоката Александра Огюста Ледрю-Роллена (1807-1874) в обществе адвоката Адольфа Кремье (1796-1880), защитника министра Гернона-Ранвиля, и журналиста-республиканца Армана Карреля (1800-1836; у Тургенева "Карель") и слышит рассказы о поведении министров и, в частности, о вопиющей глупости Полиньяка:

Пероне показывает более всех твердости, написал даже несколько стихов на свое положение и сколько прежде ни ненавидел его Cremieux, теперь он внушил ему уважение к своему несчастью. Он умрет без страха, но безрассудность и stupidit ³⁹ Полиньяка всех удивляет и при его несчастии. Карель приводил в пример слова, вопросы его, коих я не упомню, но кои показывают, что он даже и обыкновенных понятий образованного человека не имеет, а Карель сам их слышал, они ему были сказаны и при других министрах, его товарищах, кои опускали глаза вниз от стыда за своего бывшего президента⁴⁰ (Л. 4 об. -5; письмо от 19 октября 1830 г.).

Не отрицает Тургенев и ответственности министров за происшедший во Франции переворот:

С невероятным ослеплением вчера одна сен-жерменская дама обвиняла в тревоге всей Европы - и в тревоге, во Франции начавшейся, - не Бурбонов, не министров, а народ французский. Как будто здесь хотели этой тревоги? Как будто не ордонансы произвели ее? (Л. 187 об.; письмо от 22 ноября 1830 г.).

И тем не менее милосердие и принципиальное неприятие смертной казни значат для Тургенева больше, чем вполне существенные претензии к действиям министров.

Поэтому он с особенным вниманием следит за ходом самого процесса, начавшегося 15 декабря 1830 г. Билет на первые заседания ему достать не удалось⁴¹, и поначалу он передает брату рассказы тех, кто побывал на процессе:

От Свечиной к St-Aulaire: там слышал о первом заседании перов на суде экс-министров. Их ввели в камеру прежде, нежели вошли перы: все было чинно, тихо, но еще нельзя угадать, чем кончится? Любопытные толпились вокруг Люксембурга, но ни в сад, ни во двор, ни к улицам, ведущим туда, приближаться нельзя. Не знаю, удастся ли достать билет для входа? (Л. 204, письмо от 15 декабря 1830 г.).

В салоне Сент-Олера, пишет Тургенев 17 декабря 1830 г.,

узнал я об опасности, угрожающей перам в случае неосуждения экс-министров на смерть. - Одильон-Баро⁴² объявил сегодня, что заговор ему известен; Girod de l'Ain ⁴³ подхватил: для чего же вы не арестуете начальников? - Опасаюсь других и раздражения, - отвечал Од<илон> Баро. Вероятно, что к понедельнику сбираются сюда и из деревень; положено, как слышно, чтобы 60 т<ысяч> нац<иональной> гвардии было в день объявления приговора под ружьем, около Люксембурга, но без картушей; думают, что кровопролитие будет гораздо слабее, если огнестрельного сопротивления не будет, - но не все полагаются и на нац<иональную> гвардию. Все в восхищении от защиты сегодня Мартиньяком Полиньяка; все, и в трибунах, и между перами, тронуты были до слез, но все с омерзением говорят о королевском адвокате Персиле⁴⁴⁴⁵, слушая Персиля. Всем хотелось, говорит St-Aulaire, пожать руку у Полиньяка: такое участие умел Март<иньяк> возбудить к нему. Я уверен, сказал мне Жирардень, бывший в трибуне, что если бы слушатели были взяты из черни, толпящейся вокруг Люксембурга, то и тогда большинство, по выслушании Мартиньяка, было <бы> в пользу подсудимого. Многие анализировали речь его, и все в восхищении, хотя и ни один из бывших у St-Aulaire, <не> партии Март<иньяка>⁴⁶ (Л. 208 об.).

20 декабря Тургенев наконец получает возможность побывать на процессе:

Сегодня в 9-м часу разбудил меня посланный из камеры перов с билетом на все время суда la tribune diplomatique⁴⁷. Я кое-как оделся и поскакал к Люксембургу, успел избрать лучшее место, то есть над президентом, перед экс-министрами и ораторами, т. е. заступниками их. Под нами усажены были 168 перов⁴⁸, свидетели по бокам трибуны, между ними и перы, и напр<имер> - Семонвиль. Сыновья их и другие посетители - напротив; между двумя трибунами - адвокаты и королевский прокурор и другой камеры депутаты - корпус адвокатов; публика над перами в диплом<атической> трибуне: Гюгель, В. И. Шпис, Купер, американец-автор, Кореф, Жюльен ⁴⁹ и пр. В 10 1/2 вошли перы и ввели 4 экс-министров: перед ними шли двое и за ними двое: de la garde municipale⁵⁰. Они стали каждый над своим адвокатом. Полиньяк шел бодро, но изнурение и горесть на всех их лицах; какая-то досада изображается на Пероне, но досада почти убитого морально. - Шантелоз болен, и болезнь и горесть на лице его. Равнодушнее всех казался Гернон-Ранвиль. Они разговаривали между собою. Часто блестящее ораторство Созе, защитника Шантелоза: это молодой адвокат 32 лет из Лиона⁵¹. Истинный оратор с прекрасным талантом и с искренностью говорит; он кончил сегодня вчера начатую защиту своего клиента. Ты прочтешь его в журналах. - Все аплодировали его⁵², жали ему руку; Дюпень⁵³ подошел обнимать его и в камере депутатов, как я слышу, сам ораторствовал очень сильно. Потом Cremieux - за Ранвиля: начал прекрасным вступлением, всем понравившимся, но кончил - обмороком! Его вынесли, а Генекень⁵⁴, защитник Пероне, объявил камере, что когда несли его, Cremieux успел сказать ему, что он кончил свою защиту. Я боюсь, не упал ли он в обморок, заметив, может быть, что речь его не нравилась, что начинали зевать, уходить и разговаривать <...>. Персиль, адвокат если не дьявола, то дьявольский, начал опровержение защитников; сухо, логически, но скучно. Затем должен был говорить другой депутат камеры: Mоnjaud⁵⁵; Пакье⁵⁶ спросил его: сколько времени он займет камеру; час, отвечал он. Итак, до завтра, сказал Президент, но Мартиньяк начал убедительно просить президента позволить Mоnjaud возражать, дабы завтра не быть снова принужденным отвечать, не приготовившись, на обвинения: президент и камера согласились, но входит офицер, шепчет на ухо президенту, и Пакье встал и объявил, что начальник караула не отвечает за безопасность, если заседание продолжится до ночи, что тысячи народа кричат, толпятся около Люксембурга. Заседание кончилось. Выходя, я слышал, что и прежде многим подосланы были записки, что толпы бунтующих вокруг камеры. Нас пропустили сквозь едва отворенные ворота: в rue Tournon, ведущей к Люксембургу, и в других боковых улицах тысяч пять или шесть народа кричали: то смерть министрам, то vive Lafayette⁵⁷, и ничего разобрать невозможно было. Народ высыпал на окна, на кровли; патрули национальной гвардии рассекали толпы; я обошел несколько куч народа и пустился в Abbaye-aux-Bois; сказать Рекамье и Шатобрияну о том, что происходило. Лафайет с своим кортежем ходил в толпах народа; нац<иональная> гвардия хотела окружить его; он уклонился и остался с толпами. Я рассказал Рекамье все, что видел, - а пришел домой к обеду, встретив близ St-Sulpice новый сильный отряд нац<иональной> гвардии, шедший к Люксембургу (Л. 209-209 об.).

На этом известные нам записи Тургенева, посвященные суду над министрами, кончаются; 23 декабря 1830 года он выехал из Парижа, а 25 декабря прибыл в Кале и, в соответствии с распоряжением русского правительства, покинул Францию (см. л. 212).

дворец, где заседали пэры, тайно перевел обвиняемых в малый Люксембургский дворец, посадил в собственную карету и со своим эскортом отвез в Венсеннский замок, после чего пушечным залпом известил короля, что все в порядке. Пэры тем временем обсуждали свое решение и в десять вечера вынесли приговор: пожизненное заключение для всех, а для Полиньяка еще и гражданская смерть; толпа к этому времени уже немного рассеялась ⁵⁸.

* * *

Тургенев во время подготовки к суду над министрами и самого суда жил в Париже, в эпицентре событий, и ему было особенно трудно сохранить хладнокровие. Другой русский, подробно описавший свое отношение к процессу министров, князь Козловский, находился осенью 1830 г. в Бельгии, а в декабре - в Лилле. Но судьба министров сразу вызвала его беспокойство; в недатированном письме (по-видимому, написанном из Остенде в августе-сентябре 1830 г.) он писал Н. И. Тургеневу: "Правление фр<анцузское> сделало большую ошибку, не открыв секретно Полиньяку и товарищам средства уйти"⁵⁹. Больше того, процесс над министрами взволновал Козловского настолько сильно, что он счел своим долгом вмешаться в ход суда и попытаться уберечь министров от смертной казни.

Свое видение дела Козловский изложил во французской брошюре "Письма герцогу де Брою об узниках Венсеннского замка", которая вышла в Генте у Ванрикегема-Ховера не позднее 30 сентября 1830 г. 1 октября Козловский уже сообщал о ее выходе Н. И. Тургеневу; в этом письме Козловский говорит:

Первые десять экземпляров я послал к адвокатам, из которых Berryer повторил в Комнате слово в слово часть моих доводов⁶⁰. Другие 50 экземпляров готовы были через три дни. Я задумал их исправление Бог знает зачем. Вот что пишут ко мне из Парижа: "Несчастный, что вы наделали? Следовало прислать не десять экземпляров, а сотню. Увы, у нас нет оснований надеяться, что это помогло бы нам получить большинство голосов, но меньшинство наше чувствовало бы себя более уверенно". И прочие комплименты, но вот что меня утешает. Фалз, умнейший из послов в Лондоне, пишет ко мне: "Я угадал имя автора. Я люблю его стиль, люблю его рассуждения, но боюсь, что он взял на себя миссию столь же благородную, сколь и безнадежную, ибо как можно образумить народ, который внезапно проснулся лишь для того, чтобы вверить свою судьбу водителям пристрастным и дерзким". Вы знаете, что я не славы ума искал; я об ней мало беспокоюсь, но меня мучила жалость, и я искренно хотел вместе с малым числом других способнейших протянуть веревку спасения: следовательно, замедление мое не сделало того зла, которое бы иначе лежало у меня на сердце и теперь иногда лежит, когда я себя по-моему не утешаю⁶¹.

Козловский начинает брошюру, обращенную к тогдашнему главе кабинета герцогу Виктору де Брою, с прояснения собственной роли в деле министров:

Я не француз, не англичанин и, Бог свидетель, не связан с узниками Венсеннского замка ни личными симпатиями, ни политическими интересами, ни духом партий: я не знаком ни с кем из них и лишь одного знаю в лицо. Когда князь де Полиньяк был поставлен во главе министерства, я находился в Лондоне и принадлежал к тем, весьма немногочисленным, особам, которые, несмотря на похвалы "Таймса", упрекавшего в ту пору французский народ в слепой предубежденности, не закрывали глаза на беды, какими грозит непопулярность министра королю и ему самому. К этим доказательствам моего беспристрастия я мог бы добавить и другие, которые окончательно очистили бы меня от любых подозрений в том, что я сочинил это письмо по заказу или под влиянием старинных предрассудков. <...> Это отступление, касающееся моей особы, не кажется мне лишним, ибо при обсуждении данного вопроса недоверие вызывают прежде всего личность говорящего и намерения, им движущие. Мною, как вы видите, движет исключительно любовь к истине и справедливости вкупе с искренним желанием, чтобы Франция не превратилась из любимицы Европы в предмет ее отвращения и ужаса (P. 75-76).

Однако личная незаинтересованность не мешает Козловскому защищать министров страстно и изобретательно, так, как если бы от их судьбы зависела его собственная участь.

Аргументы, к которым прибегает Козловский, доказывая, что министры невиновны и осуждать их на смерть несправедливо и недальновидно, в основном сводятся к двум: 1) Хартия противоречива и двусмысленна, следовательно, нельзя утверждать, что министры ее нарушили, а значит, нельзя и утверждать, что они совершили преступление; 2) если Франция хочет жить в мире с европейскими державами, не следует раздражать ее бессмысленными жестокостями, а значит, ни в коем случае не следует осуждать министров на смерть. В ход также идут исторические параллели и философические спекуляции.

Когда ненавистники Наполеона и его славы пытаются заткнуть рот его поклонникам, -

пишет Козловский, -

они не ограничиваются осуждением его чрезмерного тщеславия, но винят покойного героя во всех превратностях, какие выпали на долю французской армии в России и Испании. Сходным образом враги г-на Неккера никогда не упускают случая возложить на него долю ответственности за ужасы 92 и 93 годов, ибо видят источник революции в отчете, составленном этим министром⁶².

Меж тем судить о виновности людей по тем неожиданным последствиям, к которым привели их поступки, - это не только вопиющая несправедливость, но и грубая ошибка. Если в мире физическом следствия всегда соразмерны причинам, в мире нравственном такой соразмерности не существует, и эту истину, внятную всем народам вообще, всех лучше должны понимать французы: ведь их блистательнейший гений, Вольтер, особенно любил изображать в своих исторических сочинениях ничтожные причины, приводящие к результатам, каких не мог предвидеть никто в целом свете. Если бы в политике можно было рассуждать по-другому, Англии следовало бы возложить вину за изъяны Утрехтского мира на ту даму, которая, если верить преданиям, не подняла с полу перчатки королевы Анны.

находятся люди, которые не только обвиняют министерство Полиньяка в непредусмотрительности и слепоте, но и возлагают на него ответственность за несчастные происшествия трех дней, причем вместе с людьми, которых в детстве не научили логике, это мнение разделяют депутаты, государственные мужи. Ясно, однако, что если моя непредусмотрительность или мое легкомыслие привели к пожару, то это еще не означает, что я - поджигатель. Итак, для начала зададимся вопросом, предвидели ли авторы ордонансов события последней недели июля и могли ли они их предвидеть? Все сходятся на том, что предвидеть эти события было невозможно⁶³ (P. 82-84).

Перейдем ко второму вопросу: вправе ли были министры полагать, что королевские ордонансы имеют силу законов? На этот вопрос, как мне кажется, можно ответить без труда, если рассмотреть, не кривя душой, отношения королевской власти к Хартии накануне последней революции.

Хартия эта, незрелое создание одного-единственного человека, была несовершенна и темна, как и следовало ожидать, зная ее происхождение и обстоятельства, при которых она была дарована. В ней шла речь об ответственности министров, но без всякой определенности. В ней говорилось о свободе печати - и одновременно о цензуре. <...> Одним словом, каждая партия находила способ толковать ее по своему усмотрению: республиканец видел в ней освящение прав народа; роялист - великодушие короля, который, вернувшись в отечество с оружием в руках, благоволил даровать подданным некоторые привилегии.

В глазах потомства и иностранцев, г-н герцог, венсеннским узникам всегда будет служить оправданием четырнадцатая статья Хартии⁶⁴. Задолго до того, как они сделались министрами, один первоклассный немецкий публицист уже истолковал эту статью точно таким же образом: подобно членам кабинета Полиньяка, он нашел в ней подтверждение диктаторских прав короля, ne quid respublica damni capiat⁶⁵. Я не стану теперь разбирать, хорошо или дурно было подобное толкование, мне довольно доказать, что оно было возможно, а таким доказательством, причем доказательством неопровержимым, является исключение этой статьи из нового договора. Очевидно, что в таком случае нет никаких оснований для судебного преследования министров, - разве что им предъявят обвинение в неумелости и слепоте, против которого, разумеется, возражать трудно (Р. 86-87).

Подводя итоги своим рассуждениям, Козловский утверждает:

... принцип ответственности министров, заимствованный у англичан, становится бесполезной жестокостью в тех случаях, когда за содеянное уже поплатился сам король. Итак, если венсеннским узникам будет вынесен обвинительный приговор, это станет актом не правосудия, а мести, и французский народ, известный своей умеренностью, разом потеряет всю свою славу (Р. 94).

Больше того, стремясь защитить министров, Козловский уже не только рассуждает и приводит аргументы, но еще и прибегает к прямым угрозам:

Обрушить на венсеннских узников те кары, каких требует суровый дух революции, это значит объявить Европе, что во Франции существуют два правительства, из коих одно подчинено другому - тому самому, которого Европа опасается и с которым она никогда не сумеет найти общего языка; оправдать же их значит заверить Европу, что революция окончена, что Франция, довольная своей победой, желает в спокойствии наслаждаться своими установлениями и что если в ее пределах торжествуют мир и великодушие, значит, она не станет источником несчастий и смут для соседей, пребывающих за ее пределами (Р. 100).

Для Козловского написание брошюры было не просто поводом высказать свои соображения относительно процесса министров в письменном виде; он верил, что его текст способен изменить к лучшему ход этого процесса, образумить судей и спасти подсудимых. В недатированном (от осени-зимы 1830/31 г.) письме Н. И. Тургеневу он писал:

Я не хочу, любезнейший, чтобы вы коснели в заблуждении. Вот как обстоят дела: нынче утром я получил письмо от г-жи де Полиньяк, которая говорит мне массу трогательных слов и сообщает много лестных отзывов от адвокатов, в особенности от г-на де Мартиньяка...⁶⁶,

а 23 декабря 1830 г. сообщал тому же адресату:

... все пять адвокатов ничего более не нашли полезным, чем разжевывать мои доводы или повторять их в сопровождении кое-каких личностей⁶⁷.

Тaким образом, оба русских "сочувственника" экс-министров - и Тургенев, и Козловский - тревожатся за их участь, как если бы то были люди, им близкие, а Козловский даже пытается впрямую повлиять на ход процесса. Разумеется, у обоих были особые причины для сочувствия министрам: Тургенев был противником смертной казни не в последнюю очередь потому, что его брат был заочно приговорен к смертной казни в России; Козловский видел в процессе министров (как и в бельгийской революции) повод напомнить о себе европейским властям и вновь, после десятилетнего перерыва, стать значительной фигурой на европейской дипломатической и политической сцене. Но эти особые обстоятельства не изменяют общего вывода: Тургенев и Козловский воспринимают дело министров как лично их касающееся и самыми разными способами (апеллируя и к закону, и к милосердию, и к прагматическим интересам Франции) стараются защитить министров - позиция, в октябре-декабре 1830 года не вполне тривиальная, ибо очень многие в эту пору, напротив, требовали наказания Полиньяка и его коллег⁶⁸.

***

Возвращаясь теперь к Пушкину, следует заметить, что отношение его к революции 1830 года было довольно прохладным и неизменно ироничным.

Пушкин, хотя и признает революцию в Париже "самым интереснейшим временем нашего века", расспрашивает о ней с легким пренебрежением, по определению Томашевского, как "сторонний наблюдатель"⁶⁹:

Парижская песнь не стоит Марсельской. Это водевильные куплеты. Мне до смерти хочется прочесть речь Шатобриана в защиту прав герцога Бордоского. <...> Те, кто еще недавно хотели ее <республику>, ускорили коронацию Луи-Филиппа; он обязан пожаловать их камергерами и назначить им пенсии. Брак г-жи де Жанлис с Лафайетом был бы вполне уместен; а венчать их должен был бы епископ Талейран. Так была бы завершена революция (XIV, 108, 415; 21 августа 1830 г., к Е. М. Хитрово).

"Парижская песнь" Казимира Делавиня, ставшая гимном новейшей революции, уступает, по его мнению, гимну революции 1789-1794 гг. - "Марсельезе"), как о происшествии комическом и гротескном (главные действующие лица - жеманная романистка и епископ-расстрига).

В Болдине, отрезанный от мира, Пушкин интересуется судьбой Полиньяка, но отзывается о нем походя и с величайшей иронией:

Месяц я здесь прожил, не видя ни души, не читая журналов, так что не знаю, что делает Филипп и здоров ли Полиньяк (XIV, 113; 29 сентября 1830 из Болдина Плетневу);

Не знаю, что делается на белом свете и как поживает мой друг Полиньяк. Напишите мне о нем, потому что здесь я газет не читаю (XIV, 115, 417; 11 октября 1830 г. из Болдина Н. Н. Гончаровой).

Возвращаясь же в письме Вяземскому (от 5 ноября, тоже из Болдина) к пресловутому спору на бутылку шампанского, Пушкин рассматривает перспективу своего проигрыша (то есть помилования министров) в той же иронической манере, не выказывая особой радости по поводу предполагаемого спасения обвиняемых:

... о Лизе голенькой не имею никакого известия. О Полиньяке тоже. Кто плотит за шампанское, ты или я? Жаль, если я (XIV, 122).

Конечно, информированность тех, кто, подобно Тургеневу, был осенью 1830 г. в Париже, не шла ни в какое сравнение с информированностью русских, да еще оказавшихся, как Пушкин, не в столице, а в деревне, в карантине. Тургенев писал, что,

судя по С<анкт>-П<етербургскому> франц<узскому> журналу, то есть по выпискам в нем из здешних газет, - там, кажется, не шутя хотят воздвигнуть китайскую стену между Европою и Россией; ибо известий о здешних происшествиях не только очень мало, но и то, что сообщают, так неважно, что в России трудно было бы и понять, что и как и почему произошло во Франции⁷⁰.

Однако в других случаях недостаточная осведомленность не мешала Пушкину сопереживать происходящему с той страстностью, какой французские дела у него явно не вызывали.

Когда 9 декабря 1830 г. Пушкин пишет к Хитрово о Польше, интонация у него совсем другая, серьезная и отнюдь не шутовская:

Известие о польском восстании меня совершенно потрясло. Итак, наши исконные враги будут окончательно истреблены, и таким образом ничего из того, что сделал Александр, не останется, так как ничто не основано на действительных интересах России и опирается лишь на соображения личного тщеславия, театрального эффекта и т. д.(XIV, 134, 421-422).

События же в Европе - хотя Пушкин и признается, что они его "более всего интересуют", вызывают у него реакцию куда более хладнокровную:

Вы говорите, что выборы во Франции идут в хорошем направлении - что называете вы хорошим направлением? Я боюсь, как бы победители не увлеклись чрезмерно и как бы Луи-Филипп не оказался королем-чурбаном. Новый избирательный закон посадит на депутатские скамьи молодое, необузданное поколение, не устрашенное эксцессами республиканской революции, которую оно знает только по мемуарам и которую само не переживало (XIV, 134, 422; к Хитрово 11 декабря 1830 г.).

А вскоре Пушкин вовсе отказывает послереволюционной Франции в какой бы то ни было занимательности для него как для стороннего наблюдателя:

Французы почти перестали меня интересовать. Революция должна бы уже быть окончена, а ежедневно бросаются новые ее семена. Их король с зонтиком под мышкой чересчур уж мещанин. Они хотят республики и добьются ее - но что скажет Европа и где найдут они Наполеона? (XIV, 148, 423; к Хитрово 21 января 1831 г.)

Сожалея в процитированном выше письме к Вяземскому от 5 ноября 1830 г. о том, что он не завел "переписку взасос" с Е. М. Хитрово и потому не имеет возможности получать французские газеты, Пушкин называет среди тех, которые стал бы читать, "Le Temps" и "Le Globe", то есть издания либеральные, однако с либералами и тем более с республиканцами его взгляд на Июльскую революцию (взгляд пренебрежительный и опасливый) не совпадает, так что объяснить его отношение к экс-министрам влиянием французских (или английских⁷¹) радикальных мнений вряд ли возможно.

После окончания процесса Пушкин радуется своему проигрышу в споре, однако мотивы этой радости носят сугубо эстетический характер; в глубине души Пушкин все равно продолжает считать, что министры заслуживали бы самого строгого наказания:

С удовольствием привезу и шампанское - радуюсь, что бутылка за мною. С П<олиньяком> я помирился. Его вторичное заточение в Венсене, меридиан, начертанный на полу его темницы, чтение Валтера Скотта, все это романически трогательно - а все-таки палата права. Речьми адвокатов я недоволен - все они робки. Один Ламене в состоянии был бы aborder bravement la question [смело приступить к этому вопросу. - фр.] (XIV, 139-140; к Вяземскому из Москвы в Остафьево 2 января 1831 г.).

министров от смерти, но также сурово их осудившая) права, с другой, упрекает адвокатов в робости, то есть в том, что они недостаточно энергично отстаивали невиновность министров, с третьей, считает, что наилучшим образом мог бы высказаться по этому вопросу Ламенне. Этот последний тезис заслуживает развернутого комментария, который, однако, был бы неуместен в рамках данной статьи; здесь следует только подчеркнуть, что позиция Ламенне в 1830-начале 1831 гг., нашедшая выражение на страницах выпускавшейся им газеты "Аvenir", равно критична и по отношению к правлению Карла Х, а следовательно, и к его министрам, и к новой, Июльской монархии, с точки зрения Ламенне и его сторонников, недостаточно либеральной⁷². Очевидно, симпатия к нему связана именно с тем пренебрежительным отношением Пушкина к французским делам 1830 года в целом, о котором шла речь выше.

Представляется, что пристрастное отношение к экс-министрам Карла Х свидетельствует о наличии у Пушкина некоего двойного стандарта: если в оценке событий "своих", впрямую затрагивающих интересы России, он руководствуется "концепцией милости" (той самой, о которой писал Лотман), то применительно к событиям "чужим" действуют иные, "формально-юридические" механизмы оценки⁷³. Впрочем, как мы видели, вопрос об ответственности министров не был прояснен и с формально-юридической точки зрения, однако это не мешало Пушкину даже после процесса продолжать утверждать, что министры достойны самого сурового наказания, юридическими же подробностями, связанными с толкованием статей Хартии, Пушкин пренебрегает. Подробности эти ему не важны, ибо французская революция 1830 года - это "их", чужая революция, а не "дело семейственное", и, следовательно, здесь можно руководствоваться самой простой логикой: действия министров послужили поводом к революции, значит, министры виновны и достойны самого сурового наказания. Если "просвещенные космополиты" Тургенев и Козловский считали вопрос о судьбе экс-министров Карла Х таким же "семейственным делом", как и события, происходящие в Российской империи, то европеизм Пушкина в этом случае выглядит гораздо более ограниченным и избирательным: к европейским событиям он подходит с иными мерками, нежели к событиям "домашним".

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Вяземский П. А. Записные книжки. М., 1992. С. 127. Об ответственности министров см. ниже примеч. 16 и 59.

² См.: Waresquiel E. de, Yvert B. Histoire de la Restauration, 1814-1830. P., 1996. P. 446, 452-453; Pinckney D. -H. La R volution de 1830 en France. P., 1988. P. 30-59. 

³ Шатобриан Ф. -Р. де. Замогильные записки. М., 1995. С. 401-402.

⁴ Об обстоятельствах, при которых их задержали, см.: Daudet E. La r volution de 1830 et le proc s des ministres de Charles X. P., 1907. P. 102-133; Dufourg R. Le proc s des ministres de Charles X. Bordeaux, 1934. P. 18-25.

⁵ О подробностях следствия и юридической стороне дела см.: Proc s des ministres de Charles X // Revue d'histoire moderne et contemporaine. 1957. T. IV. Juillet-septembre. P. 171-211.

⁶ Статьи 55 и 56 Хартии гласили:

Палата депутатов имеет право предъявить обвинение министрам и предать их суду палаты пэров. Судить министров имеет право только палата пэров и только за государственную измену или за взяточничество (см.: Rosanvalon P. La Monarchie impossible. Les Chartes de 1814 et de 1830. P., 1994. P. 256).

Юридическая сложность, однако, заключалась в том, что, предоставив пэрам право судить министров за государственную измену, создатели Хартии не разработали никакой системы наказаний, полагающихся за эти преступления, вследствие чего палате пэров пришлось руководствоваться уголовным и гражданским кодексами и для вынесения приговора "суммировать" различные их статьи.

⁷ См.: Pinkney D. -H. Op. cit. P. 415-416; Bastid P. Op. cit. P. 205-207; материалы всего процесса см. в изд.: Proc s des ex-ministres. Relation exacte et d taill e. P., 1831. T. 1-3. Впрочем, всю жизнь министры в тюрьме не провели: шесть лет спустя, в 1836 году, их помиловали и выпустили. 

⁸ Письма Пушкина к Елизавете Михайловне Хитрово, 1827-1832. Л., 1927. С. 353. 

⁹ Лотман Ю. М. Идейная структура поэмы Пушкина "Анджело" // Лотман Ю. М. Избранные статьи: В 3 т. Таллинн, 1992. Т. 2. С. 441. 

¹⁰ Он пересек французскую границу 15 августа 1829 г. (см. его письмо к брату от 15 августа 1830 г. из Экс-ле-Бэна: "Ровно год как я въехал во Францию" // РО ИРЛИ. Ф. 309. N 314. Л. 131. Далее ссылки на этот номер даются в тексте с указанием в скобках листа). 

¹¹ B ranger (правильно: Berenger) - Альфонс Мари Марсель Тома Беранже (из департамента Дром; 1785-1866) - адвокат, сторонник Наполеона (после Ста дней ушел из палаты депутатов, куда избран в 1815 г.); в 1818 г. выпустил книгу "Об уголовных процессах" (где обличал влияние политики на рассмотрение уголовных дел), в 1828 г. снова избран депутатом, отстаивает либеральные взгляды; в 1830 г. после революции - докладчик комиссии, составлявшей обвинительное заключение против экс-министров, читал обвинительный доклад перед пэрами; затем - докладчик в палате депутатов по разным вопросам, в том числе по отмене смертной казни; с 1839 г. - пэр.

¹² Вильмень (Вильмен) Абель Франсуа (1790-1870) - впоследствии (1839-1840, 1840-1845) - министр просвещения, а в 1830 г. - либеральный профессор истории литературы и депутат; о позиции Вильмена относительно дела министров (он считал, что палата - политический орган и депутатам не пристало брать на себя роли следователей и прокуроров и ссылаться на статьи уголовного кодекса) см.: Bastid P. Op. cit. P. 183-184. 

¹³

¹⁴ Имеется в виду составленное Д. Н. Блудовым "Донесение Следственной комиссии" по делу декабристов, где Н. И. Тургенева - несправедливо, как были убеждены оба брата, - обвиняли в том, что он предлагал ввести в России республиканское правление и одобрил мнение о необходимости вывезти государя за границу, если тот не согласится на введение конституционной монархии; обвинители не учли, что в то время, когда Тургенев якобы высказывал эти крамольные соображения, он находился за пределами России, в Неаполе (см.: Тарасов Е. И. Декабрист Николай Иванович Тургенев в Александровскую эпоху. Самара, 1923. С. 450; Tourgueneff N. La Russie et les Russes. P., 1847. Т. 1. Р. 214-407). 

¹⁵ Берье Пьер Антуан (1790-1868) - адвокат-легитимист; Лабурдоне-Блоссак Артюр, маркиз де (1785-1844) - генерал, с 1827 г. депутат, стоявший на позициях правого центра; после Июльской революции пытался отстаивать в палате интересы свергнутого короля. 

¹⁶ Поскольку король понес наказание, министры его понести не могут (фр.).

Вопрос об ответственности министров был один из самых главных; сторонники обвиняемых министров ссылались на 13-ю статью Хартии:

Особа короля неприкосновенна и священна. Министры короля несут ответственность. Исполнительная власть принадлежит исключительно королю (см.: Rosanvalon P. La Monarchie impossible. Les Chartes de 1814 et de 1830. P. 252).

Из этой статьи не следовало, что министры ответственны перед парламентом; министры, согласно статье 13-й, подчиняются только королю, выполняют его приказы и, следственно, ответственны только перед ним. Таким образом, утверждали защитники министров, раз после революции король уже потерпел "наказание", свергнут с трона и выслан из Франции, то министры наказанию не подлежат. См. ниже сходные аргументы у П. Б. Козловского. Между тем противоположная сторона еще до революции настаивала на том, что министры несут политическую ответственность перед страной и прежде всего перед палатой депутатов; об этом, в частности, говорилось в знаменитом мартовском адресе депутатов королю, послужившем причиной роспуска палаты (см.: Waresquiel E. de, Yvert B. Histoire de la Restauration, 1814-1830: Naissance de la France moderne. P., 1996. P. 445); естественно, что после революции либералы не отказались от своих взглядов на ответственность министров. 

¹⁷ Шарль (1785-1870) - юрист и политический деятель, входивший в комиссию палаты депутатов, составлявшую обвинительное заключение против экс-министров; выступал обвинителем на процессе. 

¹⁸ Многие слишком стараются произвести впечатление (фр.). 

¹⁹ Клубы - политические объединения республиканской направленности; форма их была унаследована от революции 1789-1794 гг., а взгляды и действия нередко направлены против новой монархии; см.: Thureau-Dangin P.  

²⁰ Здание на улице Вожирар, на сотню метров западнее главного дворца; для того, чтобы обеспечить безопасность подсудимых и в то же самое время предотвратить их побег, в малом Люксембургском дворце были произведены специальные работы: заткнуты каминные трубы, укреплены железными скобами и тяжелыми засовами двери и проч. (см.: Pinkney D. H. Op. cit. P. 400). 

²¹ В истории с попытками отменить смертную казнь осенью 1830 г. было больше политического расчета, нежели бескорыстного великодушия, которым восхищается Тургенев. Траси подал в палату предложение об отмене смертной казни еще 17 августа; сделано это было без видимой связи с грядущим процессом министров, однако на самом деле Траси, весьма близкий к Луи-Филиппу, действовал в интересах короля и умеренных парламентариев, которые желали избежать кровопролития. Обсуждение вопроса об отмене смертной казни в палате началось 6 октября; на следующий день в палату поступили петиции от раненых участников революции, которые просили об отмене смертной казни "за политические преступления". В этот момент связь с процессом министров сделалась очевидной; депутаты в большинстве своем были склонны принять соответствующее "милосердное" решение, и 8 октября проголосовали за соответствующий адрес королю. Однако парижские простолюдины стали приклеивать на стены домов листовки с требованиями приговорить экс-министров к смерти; того же требовали и толпы, собиравшиеся возле Люксембургского дворца; парижане не без оснований увидели в прошении депутатов уловку для спасения министров. Депутаты и правительство испугались, и 18 октября Гизо (в это время министр внутренних дел) от имени кабинета министров сделал публичное заявление о том, что столь важное решение можно принять лишь после долгой подготовительной работы (см.: P. 84-188; Pinkney D. H. Op. cit. P. 378-381; см. также ниже письмо Тургенева от 15 октября). Впрочем, такой подход (уступка радикально настроенной парижской толпе) был глубоко неприятен Гизо и его товарищам по кабинету; в результате 2 ноября 1830 г. правительство де Броя ушло в отставку, после чего Гизо, уже в качестве частного лица, признал свое заявление ошибочным.

²² Лафайет Мари Жозеф Поль Ив Рош Жильбер де Мотье, маркиз де (1757-1834) - участвовал в американской Войне за независимость (1775-1783) и - на первом этапе - в Революции 1789-1794 гг.; 29 июля 1830 г. Лафайет принял на себя командование парижской национальной гвардией, которая - за чрезмерный либерализм - была распущена Карлом Х в 1827 г., а во время Революции стихийно сформировалась заново. О Траси и Вильмене см. выше примеч. 17 и 12; Кератри Огюст Иларион де (1769-1859) - в эпоху Реставрации депутат, принадлежавший к либеральной оппозиции.

²³ фр.).

²⁴ Этому оракулу, пожалуй, можно верить (фр.).

Адвокатом Шантелоза был молодой юрист Поль Созе (1800-1876), впоследствии министр юстиции в правительстве Тьера (февраль-сентябрь 1836 г.). 

²⁵ Артиллеристы (фр.).

²⁶ Фердинанд Филипп, герцог Орлеанский, до 1830 г. герцог Шартрский (1810-1842), старший сын Луи-Филиппа, с 1824 г. командовал 1-м гусарским полком.

²⁷ пэров во время суда над министрами.

²⁸ Имеется в виду 2 сентября 1792 г., когда народ устроил резню в парижских тюрьмах, истребив многих содержавшихся там заключенных-аристократов.

²⁹ При этом условии да здравствует король! (фр.).

³⁰Афиши, объявления (от фр. placard).

³¹ Семонвиль Шарль Луи Юге, маркиз де (1759-1839) - в 1814-1834 гг. пэр-хранитель печати (le grand r f rendaire). 

³² фр.).

³³ Отступление (фр.).

³⁴ Смерть министрам или смерть королю! (фр.).

³⁵ Сен-При Арман Эмманюэль Шарль Гиньяр, граф де (1782-1863) - во время Революции эмигрировал в Россию, служил в русской гвардии, затем управлял Херсонской и Каменец-Подольской губерниями (под именем Карла Францевича Сен-При), в начале 1820-х гг. вернулся во Францию, в 1822 г. унаследовал от отца звание пэра.

³⁶ Я исполню свой долг (фр.).

³⁷  

³⁸ Виллель Жан Батист Гийом Жозеф, граф де (1773-1854) - глава кабинета и министр финансов в 1821-1827 гг.; под "ударом" подразумевается, по-видимому, назначение Виллелем, министром очень непопулярным, в 1827 г. сразу 76 новых пэров (см.: Bertier de Sauvigny G. La Restauration. P., 1955. P. 290).

³⁹ Тупость (фр.).

⁴⁰ "Все скверные лошади именуются Полиньяками", - замечает Бальзак в романе "Урсула Мируэ" (1841). О позиции А. Карреля по отношению к процессов министров, которая к ноябрю-декабрю из умеренной превратилась в более чем радикальную, см.: Thureau-Dangin P. Op. cit. T. 1. P. 140.

⁴¹ О распределении билетов на заседания см.: Dufourg R.

⁴² Правильно: Одилон Барро (1791-1873); сразу после Июльской революции он был назначен префектом департамента Сена. 

⁴³ Жиро де л'Эн Луи Гаспар Амедей (1781-1847) - юрист, депутат, с 1 августа до начала ноября 1830 г. префект полиции города Парижа.

⁴⁴ О Персиле см. выше примеч. 17; он выступал на процессе в роли не адвоката, а прокурора, ибо читал обвинительное заключение палаты депутатов.

⁴⁵ Дословный перевод французского "prendre les notes" - делать заметки.

⁴⁶

Конец его <Мартиньяка> был славный: поведение его после Июльской революции исполнено приличия и даже достоинства. Защита г-на де Полиньяка в палате пэров, причем защита великолепная, талантливая - прекраснейшая страница в жизни г-на де Мартиньяка (Barante P. de. Souvenirs. P., 1893. Т. 3. P. 487).

⁴⁷ На трибуне для дипломатов (фр. 

⁴⁸ Согласно перекличке, проведенной в первый день процесса, пэров-судей там присутствовало 163, а к концу процесса осталось 161 человек (см.: Bastid P. Op. cit. P. 194).

⁴⁹ Гюгель (Хюгель) Карл Александр Ансельм (1796-?) - немецкий путешественник и естествоиспытатель, в 1830 г. посетивший Францию; Шпис Василий Иванович (ум. 1849) - чиновник русского генерального консульства в Париже; Купер Фенимор (1789-1851) - американский романист (он жил во Франции в 1826-1828 и 1830-1832 гг. и описал свои впечатления в книге "Пребывание во Франции", опубликованной по-английски в 1836 г., а во французском переводе - в 1838 г.); Кореф Жан Фердинанд (1783-1851) - врач; Жюльен де Пари Марк Антуан (1775-1848) - либеральный журналист, основатель газеты "Constitutionnel" и журнала "Revue encyclop dique" (о его русских контактах см.: П. А. Вяземский и "Revue encyclop dique" // Лит. наследство. М., 1937. Т. 31/32. С. 89-108). 

⁵⁰ Из парижской жандармерии (фр.). 

⁵¹ Созе в год процесса был еще моложе: ему было тридцать лет (см. примеч. 24).

⁵²

⁵³ Дюпен Андре Мари Жан Жак (Дюпен-старший; 1783-1865) - юрист и политический деятель, депутат с 1827 г., впоследствии (в 1832-1839 гг.) - председатель палаты депутатов.

⁵⁴ Hennequin - в современной транскрипции Аннекен Антуан Луи Мари (1786-1840) - адвокат.

⁵⁵ Мадье де Монжо Полен (1785-1865) - юрист, с июня 1830 г. депутат; как и Персиль, входил в комиссию палаты депутатов, составлявшую обвинительное заключение.

⁵⁶ Пакье Этьенн Дени, барон, с 1844 г. герцог (1767-1862) - в момент суда был председателем палаты пэров. 

⁵⁷ фр.). 

⁵⁸ См.: Pinkney D. H. Op. cit. P. 412-416.

⁵⁹ "правление французское" в лице "новоизбранного" короля Луи-Филиппа не меньше Козловского было бы радо узнать, что министры находятся в безопасности за границей.

У меня немного отлегло от сердца с тех пор, как я узнал, что король Карл Х вместе со всеми спутниками отплыл из Франции целым и невредимым, -

писал Луи-Филипп принцу Леопольду Саксен-Кобургскому 19 августа 1830 г., -

как бы я хотел, чтобы он забрал с собою своих несчастных министров, которые дали себя арестовать в разных уголках Франции, вместо того чтобы остаться в королевской свите (цит. по: Antonetti G.  

⁶⁰ Депутат-роялист Берье 27 сентября 1830 г., при обсуждении вопроса о суде в палате депутатов, подчеркнул то, о чем позже, на суде, говорили адвокаты: раз французы изгнали короля, значит, и они тоже нарушили Хартию, в измене которой обвиняют министров; если изгнан король, нельзя апеллировать к ответственности министров, этому королю подчинявшихся (неприкосновенность короля и ответственность министров неразрывны). О том же писал и Козловский:

Заимствуя некое установление у соседнего народа, г-н герцог, надобно справиться об основаниях, на коих оно зиждется; этого, как мне кажется, требует здравый смысл. В Англии ответственность министров есть плод уважения к королям, естественное следствие английского убеждения, что король не может поступить дурно (the Кing can do no wrong). Французы же не только отринули эту идею, но и, свергнув короля с престола, обрушили кары на все его потомство. Как же примирить это деяние с принципом ответственности министров и зачем, скажите на милость, произнеся столь ужасный приговор всему королевскому семейству, губить заодно и подчиненных короля, как будто разразившейся катастрофы и без того недостаточно, чтобы устрашить государей и народы! (цит. по: Dorow W. F rst Kozloffsky. Leipzig, 1846. P. 89; здесь и далее брошюра Козловского "Lettres au Duc de Broglie sur les prisonniers de Vincennes" цитируется по этому изданию с указанием страницы в скобках).

... король сам нес в себе свой приговор. Он примирился с формой Хартии. Но он не принимал ее истинного смысла. Его конституционные взгляды не шли дальше согласия позволять членам палат высказываться, лишь бы они не высказывали ничего такого, что ему неприятно, и принимать их советы, лишь бы они касались вещей, ему безразличных. В 1828 году он дважды принимал меня, и мы немного поговорили. Дошло дело до ответственности министров. "Во Франции это было бы бессмысленно и несправедливо, - сказал он. - Англия - другое дело: там министры правят и должны нести ответственность. Но во Франции правит король, и министры не могут быть наказаны за повиновение ему. Это их долг" (Barante P. de. Souvenirs. P., 1893. T. 3. P. 487). 

⁶¹ РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. N 5083. Л. 308 (слова, выделенные курсивом, в подлиннике по-французски). 

⁶² финансов в 1788 г., но 11 июля 1789 г. его вновь уволили, что и послужило одним из поводов к восстанию в Париже.

⁶³ На самом деле неожиданностью это было только для министров Полиньяка: Гернон-Ранвиль 25 июля записал в дневнике, что когда доверенное лицо Карла Х барон де Витроль рассказал министрам о брожении в Париже, которое может привести к дурным последствиям, они очень удивились, потому что Перонне за те два месяца, что управлял внутренними делами, ничего подобного им ни разу не говорил (см.: Guernon-Ranville M. de. Journal d'un ministre. Caen, 1873. P. 153-155). Что же касается всех остальных людей как во Франции, так и за ее пределами, то среди них большинство предвидело близкую катастрофу, причем особенно мрачными были предчувствия сторонников правящей династии, от Шатобриана, еще весной 1830 г. высказывавшего в частных беседах уверенность, что "Бурбоны потеряют корону, если будут продолжать упорствовать, вопреки хартии и законно изъявленному мнению народа" (РО ИРЛИ. Ф. 309. N 314. Л. 11 oб., письмо А. И. Тургенева к Н. И. Тургеневу от 19 марта 1830 г.), до Николая I, который в то же самое время послал через французского посла в Петербурге Мортемара письмо к Карлу Х, предупреждающее о гибельных последствиях нарушения Хартии. Именно эти предвестия вспомнил А. И. Тургенев 30 июля 1830 г., когда, находясь в Ниме, прочел в газете от 26 июля злополучные ордонансы. "Что будет, Бог знает, - писал он брату, - но теперь и я начинаю верить предчувствиям тех, кои видели предтечей революции в теперешних министрах" (РО ИРЛИ. Ф. 309. N 314. Л. 120). Однако с точки зрения чисто юридической было чрезвычайно важно понять, не предпринимали ли министры задолго до подписания ордонансов неких мер сходного свойства. В частности, министрам пытались поставить в вину и загадочные пожары, происходившие в первой половине 1830 г. в Нормандии (их можно было использовать как предлог для наведения порядка), и приказы об усилении боевой готовности, отдававшиеся армии начиная с 20 июля; впрочем, обвинения эти либо остались недоказанными, либо были опровергнуты в ходе процесса и в окончательный текст приговора не вошли.

⁶⁴ Статья 14-я Хартии, дарованной французам Людовиком XVIII 4 июня 1814 г., гласила:

издает регламенты и ордонансы, необходимые для исполнения законов и обеспечения государственной безопасности;

в новом варианте Хартии, принятом после революции 1830 г. во избежание новых переворотов, статья 14 получила продолжение:

... но не может ни при каких обстоятельствах ни отменить законы как таковые, ни приостановить их действие (цит. по: Rosanvalon P. La Monarchie impossible. Les Chartes de 1814 et de 1830. P. 252-253, 346).

"Монархия согласно Хартии". О противоречивости Хартии 1814 г. и, в частности, 13-й и 14-й статей, а также об их различных интерпретациях см.: Rosanvalon P. Оp. cit. P. 93-104. Сам Полиньяк до конца своих дней полагал, что статья 14 была неотъемлемой частью Хартии 1814 г., что король поступил совершенно правильно, подписав ордонансы, и что подписание их было отнюдь не причиной революции, а только поводом для нее (см.: Polignac, le prince de. Etudes historiques, politiques et morales sur l' tat de la societ europ enne, vers le milieu du dix-neuvi me si cle. P., 1845. P. 336-339). 

⁶⁵ лат.).

⁶⁶ РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. N 5083. Л. 315 (подл. по-фр.). Тезисы защитительной речи Мартиньяка, прежде всего мысль о том, что после изгнания короля суд над его министрами утрачивает юридическую базу, в самом деле очень близки основным положениям брошюры Козловского. Подробный анализ позиции Мартиньяка см. в: Bastid P. Op. cit. P. 197-201. 

⁶⁷ Там же. Л. 317 об. (слова, выделенные курсивом, в подл. по-фр.). Адвокатов на процессе выступало четверо, по числу обвиняемых.

⁶⁸ некоторые французские министры выступали за то, чтобы им пожертвовать, но и кое-кто из иностранных посланников также разделял эту точку зрения. "Я знаю наверное, - пишет Пакье, - что многие из самых уважаемых дипломатов во время суда посещали министра иностранных дел, г-на Себастиани, и настоятельно просили его обратить внимание правительства на опасность, которой может грозить слишком упорное стремление спасти жизнь тех, кто служит предметом столь жгучей ненависти"; даже те английские газеты, которые в ноябре проповедовали милосердие, - добавляет Пакье, - в декабре уже писали о необходимости продемонстрировать твердость хотя бы по отношению к одному, самому виновному министру, то есть предлагали французам пожертвовать Полиньяком (Pasquier E. -D. M moires. P., 1895. T. 6. P. 431-432). 

⁶⁹ Томашевский Б. В. Французские дела 1830-31 г. // Письма Пушкина к Елизавете Михайловне Хитрово, 1827-1832. Л., 1927. С. 358.

⁷⁰ "Выписка из разных донесений", датированная 18 августа 1830 г., гласит:

Досада публики на то, что ей не дают иностранных газет, весьма усиливается. Это считают весьма вредным для правительства. <...> В задерживаемых прусских газетах не может быть ничего опасного. В Пруссии гораздо более начал революции, нежели у нас: она смежна с Франциею, но там не боятся обнародовать о французских делах, а у нас! не только запрещают печатать, но и читать! Купцы получают копии с газет в письмах и раздают приятелям, их читают по углам и дополняют замечаниями;

на это Бенкендорф наложил резолюцию:

В газетах есть статьи безбожные и противные всему священному на свете. Все, что может быть интересным, печатается в Journal de P tersbourg (ГАРФ. Ф. 109. СА. Оп. 3. N 3198. Л. 72 об. -73).

См. также в донесении управляющего III Отделением М. Я. Фока от 2 августа 1830 г.:

<...> Иностранные газеты и журналы прибыли, но были остановлены на почте. Толки от этого лишь усилились. Меру эту по преимуществу не одобряют, потому что в иностранных миссиях и даже консульствах получают газеты и дают их для прочтения всем желающим. Вследствие чего получается, что переносчиками этих вестей выступают по большей части иностранцы, которые в рассказах своих преувеличивают и переправляют случившееся, как им заблагорассудится (Там же. Л. 49-49 об.; подл. по-фр.).

Отметим, однако, что русские газеты ("Московские ведомости", "Санкт-петербургские ведомости", "Северная пчела") регулярно, хотя, разумеется, крайне лапидарно и с отставанием примерно на 12 дней информировали своих читателей о судьбе министров: об их аресте и допросах, о читанном Беранже на заседании палаты депутатов отчете следственной комиссии, о "преобразовании палаты перов в судилище по делу прежних министров", о ноябрьских беспорядках и шествии парижан к Венсеннскому замку с требованием выдать министров и, наконец, о самом процессе: допросах свидетелей, речах адвокатов и оглашении приговора (текст которого опубликован в "Московских ведомостях" 7 января 1831 г.). 

⁷¹ Английские газеты, в частности, "Times" и "Edinburgh Review", сразу после революции начали призывать свершить над министрами справедливый суд посредством "секиры палача", а французская левая пресса охотно повторяла их призывы (см.: Thureau-Dangin P. Op. cit. T. 1. P. 112). 

⁷² "Avenir": Thureau-Dangin P. Op. cit. T. 1. P. 252-264; Derr  J. -R. Lamennais, ses amis et le mouvement des id es l' poque romantique (1824-1834). P., 1962. P. 385-454; см. также о Ламенне и "Avenir" в дневнике Д. Ф. Фикельмон, которой (равно как и ее матери Е. М. Хитрово) Пушкин, по-видимому, и был обязан знакомством с этой газетой: Il diario di Dar'ja Fedorovna Ficquelmont. Мilano, 1968, по указателю).

⁷³ Подобное противопоставление в связи с процессом министров приходило в голову многим современникам, однако носители либеральных убеждений обычно решали вопрос в пользу справедливости "неформальной"; ср., например, выступление Гизо в палате пэров уже после отставки кабинета герцога де Броя, 9 ноября 1830 г.:

Переменив правительство и обновив облик страны, недостойно было бы взывать к мелочному правосудию в то время, как правосудие исполинское уже произнесло свой приговор не четырем людям, но целому правительству, целой династии" (цит. по: Daudet E.

* Пушкинские чтения в Тарту 2. Тарту, 2000. С. 104-136.