Пушкин — мемуарист
В литературе о Пушкине высказывалось сожаление, что он «нигде не сформулировал своих взглядов на задачи мемуариста».1 Однако в письмах, статьях, высказываниях Пушкина этому вопросу отведено определенное место.
Исследуя отношение Пушкина к мемуарной литературе, нельзя пройти мимо его известного суждения о «Записках Байрона» в письме к Вяземскому из Михайловского: «Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? черт с ними! слава богу, что потеряны. Он исповедался в своих стихах невольно, увлеченный восторгом поэзии. В хладнокровной прозе он бы лгал и хитрил, то стараясь блеснуть искренностию, то марая своих врагов. Его бы уличили, как уличили Руссо, — а там злоба и клевета снова бы торжествовали. Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением. Поступок Мура лучше его Лалла-Рук (в его поэтическом отношенье). Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции. — Охота тебе видеть его на судне. Толпа жадно читает исповеди, записки etc. потому, что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. , как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он мал и мерзок — не так как вы — иначе». И дальше — о самом себе (в это время, т. е. в ноябре 1825 г., Пушкин писал свои мемуары): «Писать свои Mémoires заманчиво и приятно. Никого так не любишь, никого так не знаешь, как самого себя. Предмет неистощимый. Но трудно. Не лгать — можно; быть искренним — невозможность физическая. Перо иногда остановится, как с разбега перед пропастью, — на том, что посторонний прочел бы равнодушно. Презирать — braver — суд людей не трудно; презирать [самого себя] суд собственный невозможно» (вторая половина ноября 1825 г.; XIII, 243—244). Это письмо толкуется исследователями как осуждение интимных мемуаров, «вводящих читателя за кулисы личной жизни автора».2 «Исповедью» («Confessions») Руссо, — возможно ли и нужно ли для мемуариста быть совершенно искренним.
«Исповедь» Руссо была издана в 1782 г. в Женеве и содержала в себе много подробностей его интимной жизни, слишком откровенных, подчас граничащих с цинизмом; издание «Исповеди» произвело сенсацию. Тогда же женевский историк Жан Сенебье высказывал сожаление, что друзья Руссо не помешали появлению ее в свет. Пушкин в письме к Вяземскому присоединился к его позиции.3 В это время он уже мог составить представление и о характере уничтоженных записок Байрона. В его руках была книга Медвина «Разговоры Байрона» (см. о ней ниже).
Через пять лет после письма к Вяземскому в «Путешествии в Арзрум» Пушкин пишет строки, на первый взгляд противоположные этому письму: «Как жаль, что Грибоедов не оставил своих записок! Написать его биографию было бы делом его друзей; но замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и не любопытны» (VIII, 462).
Как же согласуются эти два, казалось бы, противоположных мнения? Ю. Айхенвальд видел в них противоречие между «теоретическим убеждением» Пушкина и потребностью «голоса дружбы и человечности».4 «читатель должен навещать писателя только в его кабинете, т. е. в его писаниях, а не проникать любопытствующими глазами в его частную жизнь».
Существует еще одно высказывание Пушкина, относящееся к 1830 г. Это его слова из «Опровержения на критики»: «Иной говорит: какое дело критику или читателю, хорош ли я собой или дурен, старинный ли дворянин или из разночинцев, добр ли или зол, ползаю ли я в ногах сильных или с ними даже не кланяюсь, играю ли я в карты и тому под. Будущий мой биограф, коли бог пошлет мне биографа, об этом будет заботиться. А критику и читателю дело до моей книги и только. Суждение, кажется, поверхностное. Нападения на писателя и оправдания, коим подают они повод, суть важный шаг к гласности прений о действиях так называемых общественных лиц (hommes publics) к одному из главнейших условий высоко образованных обществ <...> Таким образом, дружина ученых и писателей, какого б рода они ни были, всегда впереди во всех набегах просвещения, на всех приступах образованности. Не должно им малодушно негодовать на то, что вечно им определено выносить первые выстрелы и все невзгоды, все опасности» (XI, 162—163).
Мысль о том, что читателю или критику — «дело до <...> книги и только», т. е. до творчества писателя, кажется Пушкину поверхностной. Ю. Айхенвальд, обративший внимание на это высказывание, связывает его с недопустимостью для Пушкина каких-либо ограничений общественного мнения. Это высказывание может служить также ключом при решении проблемы понимания Пушкиным цели мемуарной литературы.
«домашней» жизни Пушкин связывает с общественным значением «дружины ученых и писателей» и поэтому приметы общественного положения («старинный ли я дворянин или из разночинцев»), общественного поведения («ползаю ли в ногах сильных или даже с ними не кланяюсь») писателя и черты морально-этические («добр ли я или зол») выдвигает на первый план.
Другое требование Пушкина к мемуарной литературе связано с его тяготением к историографическим занятиям, с его историческими интересами.
В записках современников Пушкин видел документальную, фактическую основу для будущих исторических исследований. Как свидетель своей эпохи он сознавал долг своих современников и свой фиксировать «впечатления бытия». «Непременно должно описывать современные происшествия, чтобы могли на нас ссылаться», — говорил он А. Н. Вульфу.5 Пушкин, как пишет исследователь, «любил принуждать друга или бывалого человека к писанию воспоминаний, поэт терзался от того, что так много замечательных людей проходят бесследно, ибо мы „ленивы и не любопытны“, и, кажется, применял три способа для превращения чужого рассказа в „меморию“, во-первых, писал заглавие, а иногда даже первые несколько строк чужих записок „для затравки“: так пушкинской рукой были начаты записки М. С. Щепкина, А. О. Смирновой (Россет); во-вторых, сам записывал интересные рассказы собеседника: так появились „Разговоры Загряжской“; наконец, третий прием: заставить бывалого друга (П. В. Нащокина. — Я. Л.) изложить свои воспоминания в письмах».6 «как вести журнал путешествия», которые он получил от Пушкина «при первом своем отправлении вокруг света»: «Он рассказывал нам, что Пушкин долго изъяснял ему настоящую манеру записок, предостерегая от излишнего разбора впечатлений и советуя только не забывать всех подробностей жизни, всех обстоятельств встречи с разными племенами и характерных особенностей природы».7 В 1833 г., отправляясь в поездку по пугачевским местам, Пушкин ищет свидетелей «пугачевщины» — для него равноценны были и воспоминания о Державине, который «из поэтического любопытства» (IX, 498) повесил несколько «бунтовщиков», и рассказы очевидцев-крестьян.8 Мемуарист, по его мнению, должен излагать обстоятельства и «подробности жизни», т. е. фактический материал, стараясь избегать мнений и оценок («излишнего разбора впечатлений»).
Теоретические высказывания Пушкина подтверждаются его практическим опытом, тем путем, которым он шел в работе над автобиографической прозой. Во всех фрагментах автобиографических записей Пушкина его личная жизнь отступает перед описанием современных общественных, политических и литературных событий. Однако здесь следует различать дневниковые записи и писавшиеся позднее с использованием этих записей мемуары, или Записки.
Первый дневник Пушкин начал вести в Лицее. От лицейского дневника сохранились семь вырванных из тетради листов (ПД, № 869), на которых записи идут подряд, с 28 ноября по 17 декабря 1815 г. Первая запись, сделанная до 28 ноября, начинается с середины фразы: «...». Это запись анекдота о Денисе Давыдове, которому Багратион приказал доложить начальнику штаба армии Бенигсену, что «неприятель <...> на носу». Выслушав рапорт, Бенигсен ответил: «На каком носу, Денис Васильевич? <...> Ежели на Вашем, так он уже близко, если же на носу князя Багратиона, то мы успеем еще отобедать» (XII, 295).
Этот анекдот в 1835 г. Пушкин перепишет для «Table-talk».9 Вслед за анекдотом в дневнике фраза: «Жуковский дарит мне свои стихотворения», а за ней начинаются уже датированные записи.
тетрадь. В лицейском дневнике, очевидно, была и запись об экзамене 8 января 1815 г., на котором присутствовал Державин. Позднее этот эпизод перекочевал в Записки, и его же Пушкин собирался приложить в качестве комментария к стихотворению «Воспоминания в Царском Селе» (см. его письмо к брату от 27 марта 1825 г.). Возможно, с эпизода, когда патриарх русской литературы рукоположил его в поэты, и начал Пушкин свой дневник. Это начало могло быть вырвано из тетради, когда поэт в Михайловском готовил первый сборник своих стихотворений и рассказ о Державине понадобился ему для комментария.
Почему дошедшие до нас записи в дневнике кончаются декабрем? 22 октября 1815 г. из заграничного похода вернулся в Царское Село Гусарский полк. Общение с гусарами оказало влияние на общественное сознание лицеистов. Гусары вернулись на свои царскосельские квартиры с большим опытом, вынесенным из боев и заграничных походов. Это было время, когда в среде столичного офицерства росли свободолюбивые настроения. Первые политические уроки Пушкин получил в беседах с гусарами Чаадаевым и Кавериным. Может быть, конец лицейского дневника и не дошел до нас потому, что там были записи этих бесед или впечатления от них. Боясь жандармского досмотра, после 14 декабря 1825 г. Пушкин вместе с другими бумагами уничтожил и часть лицейского дневника. Он тоже мог, пользуясь словами самого поэта, «замешать многих и умножить число жертв».
В лицейском дневнике Пушкин пишет о своей любви к Е. П. Бакуниной. Бакунина — героиня его дневника. Ожидание, радость встречи, отчаяние — вся шкала волнений влюбленного присутствует на его страницах: «Я счастлив был!.. нет, я вчера не был счастлив; поутру я мучился ожиданьем, с неописанным волненьем стоя под окошком, смотрел на снежную дорогу — ее не видно было! — наконец, я потерял надежду, вдруг нечаянно встречаюсь с нею на лестнице, — сладкая минута!..
Он пел любовь, но был печален глас,
Жуковский.
Как она мила была! как черное платье пристало к милой Бакуниной!
Но я не видел ее 18 часов — ах! какое положенье, какая мука! — — —
Но я был счастлив 5 минут — — » (XII, 297).
первую известную нам критическую заметку — памфлетную характеристику заядлого врага «Арзамаса» князя Шаховского, самый ранний отрывок художественной прозы — портрет лицейского гувернера Иконникова и первый записанный Пушкиным исторический анекдот. Главным предметом ежедневных записок юного поэта, по его собственному признанию, является творчество — творческие планы и записи о написанном.
В дневнике Пушкин называет несколько своих произведений, оставшихся нам неизвестными.
Под датой 10 декабря 1815 г. находим перечень его замыслов: «Вчера написал я третью главу Фатама, или Разума человеческого: . Читал ее С. С.10 и вечером с товарищами тушил свечки и лампы в зале. Прекрасное занятие для философа! Поутру читал Жизнь Вольтера.
Начал я комедию — не знаю, кончу ли ее.
Игорь и Ольга, а написал эпиграмму на Шаховского, Шихматова и Шишкова, — вот она <далее следует текст эпиграммы>.
Летом напишу я Картину Царского Села:
2. Дворец. День в Ц<арском> С<еле>.
3. Утреннее гулянье.
4. Полуденное гулянье.
6. Жители Сарского Села.
Вот главные предметы вседневных моих записок. Но это еще будущее» (XII, 298). Итак, «вседневные записки» должны были содержать наблюдения над жизнью Царского Села, которые в «будущем» послужили бы опорой для творческого замысла.
От всех этих замыслов Пушкина, кроме эпиграммы на Шаховского, Шихматова и Шишкова, до нас ничего не дошло. Содержание романа «Фатам, или Разум человеческий» мы знаем в изложении кого-то из лицейских товарищей Пушкина, записанном П. В. Анненковым11 и В. П. Гаевским.12 О том, что Пушкин написал два акта комедии «Философ», известно из письма Илличевского Фуссу от 16 января 1816 г.13
Кишиневские дневниковые записи дошли до нас на двух листочках, вырванных из тетради № 832. В начале этой тетради вырвана целая тетрадочка и еще несколько листов. По линии обрыва можно установить, что сохранившиеся листы кишиневского дневника относятся к началу второй тетрадочки, т. е. им предшествовало 19 или 20 листов. На сохранившихся листах записи идут подряд, со 2 апреля до 6 июня 1821 г. Дневниковые записи могли перебиваться черновиками писем или творческими заготовками (об этом можно судить по аналогии с сохранившимся кавказским дневником — см. ниже), но в основном начальные записи были, по-видимому, дневником, который велся без перерывов; потому так безжалостно и были уничтожены все первые листы тетради.
14 — будем надеяться, что в руки исследователей попадет еще какой-нибудь из случайно сохранившихся листов, но можно с уверенностью сказать, что бросил Пушкин свои «ежедневные записки» не позже 18 июля. В тот день он узнал о смерти Наполеона и сразу же записал эту новость: «18 Juillet 1821. Nouvelle de la mort de Napoléon. Bal chez l’archevêque Arménien».15 Однако эта запись сделана не в подневном ряду, а на л. 45 тетради № 831. Это может служить свидетельством, что с дневником Пушкин уже расстался. Отдельные записи, как и запись о смерти Наполеона, время от времени могли появляться на разных листах его тетрадей, но уже без строгого порядка. В это время Пушкин работает над Записками. Возникший в Кишиневе замысел Записок, очевидно, и отодвинул подневные записи. Записки предполагают описание прошлых лет и сегодняшних событий укрупненно, без скрупулезных сведений о ежедневных происшествиях.
Прекращение дневника в середине 1821 г. можно считать признаком того, что в это время Пушкин намеревался закончить Записки кишиневским изгнанием.
Кишиневский дневник заполнен литературными новостями, значительными общественными событиями, отмечает близость к ним Пушкина. Это освободительная борьба греков, связь Пушкина с «гетеристами» и его отношение к «Этерии», общение с Пестелем, впечатление от стихов Вяземского, Баратынского. Записи ведутся предельно скупо и, как правило, фиксируют события, а не эмоции. Из всех записей кишиневского дневника выпадает одна — сделанная после получения письма от Чаадаева: «9 апреля <...> Получил письмо от Чедаева (письмо это не сохранилось, так же как и ответ на него Пушкина. — Я. Л.). — Друг мой, упреки твои жестоки и несправедливы; никогда я тебя не забуду. Твоя дружба мне заменила счастье. Одного тебя может любить холодная душа моя. — Жалею, что не получил он моих писем: они его бы обрадовали. Мне надобно его видеть» (XII, 303). Две фразы («Друг мой...», «Твоя дружба...») настолько не соответствуют сжатому, бесстрастному стилю, принятому Пушкиным в дневнике, что скорее всего являются цитатой из письма, отправленного Чаадаеву. Убеждает в этом и определение «холодная» к словам «душа моя». Только что закончен «Кавказский пленник», герою которого свойственно равнодушие к наслаждениям жизни: «Я в нем хотел изобразить это равнодушие к жизни и к ее наслаждениям, эту преждевременную старость души, которые сделались отличительными чертами молодежи 19-го века», — писал Пушкин В. П. Горчакову (октябрь — ноябрь 1822 г.). В соответствии с канонами романтической поэмы Пушкин внушал друзьям автопортретность образа героя: «Характер Пленника неудачен; доказывает это, что я не гожусь в герои романтического стихотворения», — уверял он Горчакова в том же письме. Сам Пушкин, как мы знаем по воспоминаниям современников и по его письмам, не был равнодушен ни к жизни, ни к ее наслаждениям. Сердце его было открыто для дружбы, он любил и его любили женщины, его живо занимали и окружающая среда, и современная литература, в переписке он откликался на все литературные новинки, общался с будущими декабристами, интересовался политическим движением в Европе.
Экспансивный тон юношеского дневника в 1821 г. сменился скупыми, лаконичными записями. Единственное исключение — позднейшая, 1827 г., запись — взволнованный рассказ о случайной встрече с арестованным Кюхельбекером.
«Ежедневные записки» теперь служили материалом для другого труда — воспоминаний, и естественно, что первая стадия отсева фактов для этого труда проходила уже в дневниках.
Вновь Пушкин принимается за дневник в 1829 г., во время поездки в действующую армию, куда он отправился для встречи с друзьями юности и для того, чтобы быть наблюдателем важных для России событий.
В следующий раз он обращается к дневнику в кризисный и тягостный для России год — 1831, когда разразились холерные бунты и началось восстание в Польше. Эти записи представляют большой исторический интерес. Подробности «бунта в Новгородской колонии» изложены здесь с тем же пристальным вниманием к фактам, которое через два года проявится в «Истории Пугачева». Описание расправы «мятежников» с офицерами и докторами предваряет страшные и выразительные картины, изображенные в историческом труде Пушкина. В дни восстания поэт жил в Царском Селе — резиденции Николая I, к которому стекались все сведения о бунте в Новгородских колониях и о положении дел в Польше. Постоянно общаясь с придворными и близкими к царю лицами (с Жуковским, А. О. Россет и др.), Пушкин записывал с их слов свежие новости.
Высказывалось предположение, что эти записи Пушкин собирался представить правительству как образец для газеты «Дневник», которую он затевал в 1831 г.16 Не исключено, что, надеясь печатать в своей газете известия, касающиеся внутренних дел России, Пушкин предполагал использовать в ней и эти материалы. Следовательно, записи могли выполнять две функции: отражать впечатления дня (или дней), т. е. быть «ежедневными записками» поэта, и одновременно содержать информацию о политических событиях, которая предназначалась для публики.
«государыня <...> позволила фрейлине Россети выйти за Смирнова»17 и что «государь приехал перед самыми родами императрицы». Подобные сообщения могли бы составить «светскую хронику» будущей газеты, но такого раздела не было еще в русских газетах пушкинской поры. После незначительной обработки записи 1831 г. можно было оформить в газетные статьи, однако Пушкин писал их, как пишут дневники, т. е. в течение определенного периода, обозначая дату, когда запись делается, и фиксируя события, происшедшие в этот день или в период между двумя записями. Записи сопровождаются размышлениями поэта о пережитых событиях. Так, занеся в дневник разговор Николая I с депутатами из восставших военных поселений, Пушкин пространно ее комментирует: «Народ не должен привыкать к царскому лицу, как обыкновенному явлению...» и т. д. Комментарии такого рода также не были пригодны для печати.
К дневникам можно отнести и записанный рассказ бывшего секретаря испанского посольства в Париже Паэса о «18 брюмера» («18 брюмера», или 9 ноября 1799 г., — день, когда Наполеон совершил государственный переворот). В конце рассказа Паэса Пушкин сообщает, когда, где, при каких обстоятельствах он его слышал: «10 августа 1832. Вчера испанский посланник <Паэс> сообщил мне эти подробности на обеде у графа И. Пушкина» (XII, 204). Разговор велся на французском языке, и, стремясь к возможной точности в передаче важного исторического события, услышанного от одного из его участников, Пушкин воспользовался этим языком и для своей записи. 18 Приписка в конце оформляет запись как дневниковую.
запись о «18 брюмера», сделанная в 1832 г., и особенно последний дневник Пушкина, который представляет собой уже не отрывочные записи, а тетрадь, начатую в ноябре 1833 г. и оконченную в феврале 1835 г.
По своему содержанию — это дневник свидетеля и участника общественной жизни страны. Текущая придворная жизнь Петербурга, новости государственного управления, вопиющие факты, характеризующие современный общественный строй, минувшие исторические события перемежаются в нем историческими анекдотами и личными заметками.
Ошибкой было бы утверждать, что в мемуарах Пушкин не собирался писать о своих душевных волнениях, раскрывать эпизоды своей внутренней жизни. Судя по «программам» Записок, составленным в 1833 г., психологические моменты относятся только к детству поэта: их нет в той части, которая касается Лицея и кишиневской жизни.
Вот эти «программы».
<«Первая» программа Записок >
«Семья моего отца — его воспитание — французы-учителя. — [Mr] Вонт. <?> секретарь Mr. Martin. — Отец и дядя в гвардии. Их литературные знакомства. — Бабушка и ее <моя>19 мать. — Их бедность. — Ив<ан> Абр<амович>. — Свадьба отца. — Смерть Екатерины. — Рожд<ение> Ольги. — От<ец> выходит в отставку, едет в Москву. — Рож<дение> мое.
Первые впечатления. Юсупов сад. — Землетрясение. — Няня. Отъезд матери в деревню. — Первые неприятности. — Гувернантки. [Ранняя любовь]. — Рожд<ение> Льва. — Мои неприятные воспоминания. — Смерть Николая. — Монфор — Русло — Кат. П. и Ан. Ив. — Нестерпимое состояние. — Охота к чтению. Меня везут в П<етер>Б<ург>. Езуиты. Тургенев. Лицей.
1811
Дядя В<асилий> Л<ьвович>. — Дм<итриев>. Дашк<ов>. Блуд<ов>. — Возня с его20 Ан. Ник. — Светская жизнь. — Лицей. Открытие. Малиновский, Гос<ударь>. Куницын, Аракчеев. — Начальники наши. — Мое положение. — Философические мысли. — Мартинизм. — Мы прогоняем Пилецкого.
1812 год
1813
<арском> С<еле>. — Гр. Коч<убей>. — Смерть Малин<овского> — безначалие. — Чачков, Фролов — 15 лет.
1814
[Экзамен. Галич. Державин — стихотворство — смерть]. — Извес<тие> о вз<ятии> Парижа. — Смерть Малиновского. — [Приезд Карамзина. — Первая любовь. — Жизнь Карамзина]. Безначалие. Больница. — Приезд матери. Приезд отца. Стихи etc. — Отношение к това<рищам>. Мое тщеславие.
1815
[Экзамен. — Сти]
<«Вторая» программа Записок>
Кишинев — приезд мой с Кавказа и Крыму — Орлов — Ипсиланти — Каменка — — Греческая революция — Липранди — 12 год mort de sa femme le rénégat. — ».
Мы видим, что переживаниям детства, оказавшим влияние на формирование его душевного склада, Пушкин придавал особое значение.21 Вопрос о том, как собирался он писать о своей домашней жизни, о «себе самом» подсказывает начатая им в 1835 г. биография Байрона. В основу ее положены материалы записок Байрона, которые вышли в 1830 г. в обработке Томаса Мура22 (подлинник Мур уничтожил, не желая делать достоянием толпы исповедь поэта). Пользуясь материалами, сохраненными Муром, Пушкин отбирает в них моменты, свойственные и его жизни, и задуманным мемуарам. Если бы Пушкин, прежде чем приняться за биографию английского поэта, набросал ее план, то там нашлись бы пункты, соответствующие его собственным Запискам, «Началу автобиографии» и дошедшим до нас их «программам». Это и родословная Байрона, и домашняя обстановка, в которой воспитывался поэт, и такие пункты, как «первые неприятности», «ранняя любовь», «нестерпимое состояние». За эпизодами жизни Байрона часто угадывается исповедь русского поэта. В заключительной части очерка Пушкин выделяет наследственные черты характера Байрона, которые вполне соотносятся с его собственными. Выражаясь современным языком, мы видим один и тот же генотип: «Мур справедливо замечает, — пишет Пушкин, — что в характере Б<айрона> ярко отразились и достоинства и пороки многих из его предков: с одной стороны, смелая предприимчивость, великодушие, благородство чувств, — с другой — необузданные страсти, причуды, дерзкое презрение к общему мнению» (XI, 278).
Биографию Байрона Пушкин начинает с родословной: «Род Байронов, один из самых старинных в английской аристократии, младшей между европейскими, произошел от нормандца Ральфа де Бюрон (или Бирона), одного из сподвижников Вильгельма Завоевателя. Имя Байронов с честию упоминается в английских летописях. Лордство дано их фамилии в 1643 году». Завершается экскурс в историю рода характерным для Пушкина признанием: «Говорят, что Байрон своею родословною дорожил более, чем своими творениями. Чувство весьма понятное! Блеск его предков и почести, которые наследовал он от них, возвышали поэта: напротив того, слава, им самим приобретенная, нанесла ему и мелочные оскорбления, часто унижавшие благородного барона, предавая имя его на произвол молвы».
Его род — также один из самых старинных в русской аристократии, также ведет свое происхождение от иностранца, но не нормандского, а прусского выходца, его имя также «с честью» упоминается в летописях. «Мы ведем свой род от прусского выходца Радши, или Рачи (мужа честна, говорит летописец, т. е. знатного, благородного), выехавшего в Россию во время княжества св. Александра Ярославича Невского» (XII, 311), — так начинает свою «биографию» Пушкин.23 «весьма понятно», что Байрон «своею родословною дорожил более, чем своими творениями» (XII, 275).
В сочувствии Байрону, творчество которого в это время для Пушкина было уже пройденным этапом, угадывается авторское волнение. Первый русский поэт также не может найти понимания себе, шестисотлетнему дворянину, оказавшемуся в неловком, несовместимом с его талантом и общественной значимостью положении камер-юнкера. Слава, им приобретенная, оборачивается для него, как и для Байрона, «мелочными оскорблениями» в журналах, и имя его также предается «позорной молве».
Из всех журнальных нападок Пушкина больше всего задел сочиненный Булгариным пасквильный «анекдот», ставящий под сомнение происхождение прадеда поэта — знаменитого «арапа Петра Великого». Пушкин прозрачно изображался под видом некоего поэта из Южной Америки, «подражателя Байрона», который, «происходя от мулата <...> стал доказывать, что один из предков его был негритянский принц». В «анекдоте» «негритянский принц» называется «простым негром, купленным неким шкипером за бутылку рома». «Думали ли тогда, — заключал свой пасквиль Булгарин, — что к этому негру природнится стихотворец».24
Пушкин ответил Булгарину прозой и стихами.
— знаменитая «Моя родословная», где влиятельной «новой знати» противопоставляется трагическая судьба постоянного оскудения «сурового» и «неукротимого рода» старинных бояр Пушкиных, активно участвовавших во всех наиболее трудных и героических событиях отечественной истории и обладавших теми качествами — храбростью, благородством, честью, — которых лишено «новое» дворянство. В постскриптуме к «Моей родословной» Пушкин отвечал на задевающие его честь выпады против Ганнибала.
Проза — первый набросок «Родословной Пушкиных и Ганнибалов». Краткую историю рода Пушкиных поэт включил в «Опровержение на критики», которое было написано, так же как и «Моя родословная», болдинской осенью 1830 г. (потом с небольшими исправлениями он перенесет этот текст в «Начало автобиографии»). И рассказ о Ганнибалах, и история рода Пушкиных вводятся в «Опровержение» прямо как ответ на булгаринский памфлет: «В одной газете (почти официальной) сказано было, что прадед мой Абрам Петрович Ганнибал, крестник и воспитанник Петра Великого, наперсник его (как видно из собственноручного письма Екатерины II), отец Ганнибала, покорившего Наварин, <...> генерал-аншеф и проч. — был куплен шкипером за бутылку рому...» (XI, 153). Дальше с тем же зачином Пушкин сообщает свою родословную по отцу: «В одной газете официально сказано было, что я мещанин во дворянстве. Справедливее было бы сказать дворянин во мещанстве. Род мой один из самых старинных дворянских...» (XI, 160—161).
«бескорыстный» характер своего уважения «к мертвым прадедам, коих минувшая знаменитость не может доставить нам ни чинов, ни покровительства...»
Продолжая биографию английского поэта, Пушкин пишет о семейных условиях, формировавших его характер: «Первые годы, проведенные лордом Байроном в состоянии бедном, не соответствовавшем его рождению, под надзором пылкой матери, столь же безрассудной в своих ласках, как и в порывах гнева, имели сильное продолжительное влияние на всю его жизнь» (XI, 278). И здесь опять проявляется личный жизненный опыт Пушкина. В «пылкой» и «безрассудной» мистрис Байрон угадываются черты Надежды Осиповны.
О доме Пушкиных писал М. А. Корф, лицейский сокурсник Пушкина, потом преуспевающий чиновник: «Мать поэта, урожденная Ганнибал, женщина не глупая и не дурная, имела, однако же, множество странностей, между которыми вспыльчивость, вечная рассеянность и, особенно, дурное хозяйничание стояли на первом плане. Дом их был всегда наизнанку: в одной комнате богатая старинная мебель, в другой — пустые стены или соломенный стул; многочисленная, но оборванная и пьяная дворня, с баснословной неопрятностью; ветхие рыдваны с тощими клячами и вечный недостаток во всем, начиная от денег до последнего стакана».25
Картина, нарисованная Корфом, неприглядна. Она вполне вписывается в недоброжелательные, даже злобные его воспоминания о Пушкине. Корф пытается всячески унизить Пушкина как человека, показать, что если он и был высок в своем творчестве, то в жизни был низок и ничтожен. Но его воспоминания — одно из немногих свидетельств о домашней жизни поэта. И в этой своей части, очевидно, источник достоверный.
«Достойно замечания и то, что Байрон никогда не упоминал о домашних обстоятельствах своего детства, находя их унизительными».
В программе Записок Пушкина семья его выглядит вполне благополучной. Гвардейское прошлое отца и дяди свидетельствует об их принадлежности к привилегированным слоям дворянства, а «литературные знакомства» — о духовной атмосфере в доме Пушкиных. «Бедность матери» уравновешивается внешним благополучием потомка Рачи — С. Л. Пушкина.
«Домашние обстоятельства» жизни ребенка и юноши Пушкина в рассказе Корфа также выглядят «унизительными», но следов этих обстоятельств в «программах» Записок мы не находим.
Особое внимание обращает Пушкин на переживания Байрона, связанные с «первыми неприятностями» и «ранней любовью». «Первые неприятности» — врожденная хромота английского поэта. «Ничто не могло сравниться с его бешенством, когда однажды мистрис Байрон выбранила его хромым мальчишкою», — пишет Пушкин. И дальше: «Самый сей недостаток усиливал в нем желание отличиться во всех упражнениях, требующих силы физической и проворства». И здесь угадывается психологический автопортрет Пушкина. В раннем детстве он также отличался от своих сверстников. Сестра поэта вспоминает, что он был тучен и молчалив и «своею неповоротливостью приводил иногда мать в отчаяние».26 Ребяческая ущемленность привела к тому, что в Лицее «все научное он считал ни во что и как будто желал только доказать, что мастер бегать, прыгать через стулья, бросать мячик и пр. В этом даже участвовало его самолюбие — бывали столкновения, очень неловкие», — так вспоминает о лицейских годах поэта И. И. Пущин.27
«Ранняя любовь» стоит в программе Записок непосредственно перед пунктом «Рождение Льва». Л. С. Пушкин родился в апреле 1805 г., когда поэту шел седьмой год.28 Именно в семилетнем возрасте и Байрон пережил первую влюбленность. Воспоминание о ней тревожило его и через много лет. Пушкин в своей статье приводит длинную выписку из дневника Байрона о его детской любви. «Мы оба были тогда детьми, — цитирует Пушкин. — Я пятьдесят раз с тех пор влюблялся; и тем не менее я помню все то, о чем мы говорили, помню наши ласки, ее черты, мое волнение, бессонницы и то, как я мучил горничную моей матери, заставляя ее писать Мэри письма от моего имени; и она в конце концов уступала, чтобы меня успокоить. Бедняжка считала меня сумасшедшим, и так как я в ту пору еще не умел как следует писать, она была моим секретарем. Я припоминаю также наши прогулки и то блаженство, которое я испытывал, сидя около Мэри в ее детской, в доме, где она жила, около Пленстоуна, в Абердине, в то время, как ее маленькая сестра играла в куклы, а мы с серьезностью, на свой лад, ухаживали друг за другом <...> мои страдания, моя любовь к этой маленькой девочке были так сильны, что на меня находит иногда сомнение: любил ли я по-настоящему когда-либо с тех пор? <...> Это необычайное явление в моей жизни (ведь мне еще не было тогда полных восьми лет) заставило меня задуматься, и разрешение его будет меня мучить до конца моих дней» (XI, 276—277).
Воспоминание Байрона о детской влюбленности, очевидно, поразило Пушкина адекватностью ситуации и чувства, им самим испытанных. Возможно, благодаря этим страницам дневника Байрона в плане биографии и появился пункт «Ранняя любовь». Любопытно, что Лермонтов, изучая биографию Байрона (тоже по Муру и тоже в 1830 г.!), не только подобно Пушкину проецирует ее на свою, но и в тех же самых пунктах.29 Мы сталкиваемся с типологией чтения и моделирования собственной биографии, хотя и разными людьми и с разными установками. Лермонтов в это время еще весь во власти байронизма, а для Пушкина — увлечение Байроном в давнем прошлом.
Последняя запись об интимной жизни — «Возня с его Ан. Ник.». Анна Николаевна Ворожейкина — гражданская жена В. Л. Пушкина. Значение этой записи раскрывают мемуары И. И. Пущина. Он вспоминает о «рановременных шутках» и «некоторой свободе обращения с этой милой девушкой».30 Эти «рановременные шутки», или первые признаки возмужалости, Пушкин также считал значительным фактом своей жизни.
«я» Пушкин, по-видимому, не думал раскрывать в Записках. Об этом свидетельствует и гневная тирада о записках Байрона в письме к Вяземскому.
Что мог знать Пушкин о записках английского поэта в ноябре 1824 г., когда писалось это письмо? Байрон работал над ними в 1818—1820 гг., а затем передал их своему другу, писателю Томасу Муру, с правом распоряжаться ими по своему усмотрению. Взволнованно пишет о дальнейших действиях Т. Мура А. Веселовский: «Когда Мур взял впервые в руки эти записки, трепет овладел им; ему представилось, что он испытывает настроение того, кто открыл бы себе доступ в жилище волшебника и в волнении ждет, — небесные существа или адские видения предстанут там перед ним. Подумалось ему, что в эту минуту бессчетные тысячи современников готовы были бы отдать все за возможность быть в его положении». Затем Мур показывал мемуары многим лицам, «давая возможность снимать с них копии, и запродал рукопись Мэррею. По смерти поэта, словно охваченное панической боязнью, совещание из нескольких пугливых людей приняло решение уничтожить мемуары — и оно было выполнено в присутствии шести свидетелей, рукопись и копия с нее были разорваны в клочья и сожжены...»31
Записки были сожжены, но некий капитан Медвин издал свои беседы с Байроном.32 «Разговоры Байрона» были у Пушкина в Михайловском. Медвин приводит несколько высказываний Байрона о своих записках, так что Пушкин имел о них представление со слов самого Байрона. В одной из бесед Байрон говорил: «Жаль, что у меня нет списка моих записок; я отдал их Муру: или лучше, его мальчику, в Венеции. Я помню, что сказал ему: Вот тебе, друг мой, две тысячи фунтов стерлингов. Но положим условием, чтобы они были изданы после моей смерти.
слишком, и Мур дал ей почувствовать, что не худо было бы сжечь список: она кинула его в огонь в присутствии Мура. Дуглас Конрад советовал мне взять назад рукопись, стращая, что с нее могут напечатать список неверный или, даже, точный. Но мне совершенно равно: пусть свет узнает содержание этих записок. В них есть приключения моей юности; но мало анекдотов, которые могли бы огорчить других. Это воспоминания о моей юности, даже о моем детстве, представленные без порядка, слогом простым и необработанным. Вторая часть послужит назидательным уроком для молодых людей; в ней описана моя беспорядочная жизнь и горькие последствия от развлечений. Почти все может быть прочитано женщинами, и я уверен, что они будут меня читать <...>»
«В другой раз, — пишет Медвин, — он мне сказал: „В записках есть верное описание моего супружества с Леди Байрон, и нашего развода. Когда записки были кончены, я предлагал Леди Байрон рассмотреть их и показать мне, или даже поправить неверности и упущения, там находящиеся. Она не приняла предложения и просила, пользою дочери, если материнская мне казалась недостаточною, не печатать записок. Письмо оканчивалось угрозою. Ответ мой был чрезвычайно строг; я приводил в нем два места, одно из Шекспира, другое из Данте. Я писал, что она знает, что все написанное мною — правда, и что ей не хотелось подтвердить этой правды. При конце я уверял ее, что записки будут напечатаны. Переписка эта происходила прежде, нежели я отдал рукопись Муру“».33
И еще одно упоминание о записках Байрона в книге Медвина: «Я был праздношатающийся Бонд Стрида, великий человек за кулисами, в кофейных, в игорных домах. Утро я убивал в визитах, в завтраках; таскался на кулачных бойцов, пил. Если б я знал вас раньше, едва ли были бы вы живы. Я помню, что мы, я, Девис и Г....., составили общую казну из девятнадцати фунтов стерлингов; тут было все наше богатство; мы проиграли его за карточным столом, потом мы начали пить и, наконец, Девис и Гпоссорились. Скруп просил у меня пистолетов, хотел застрелиться. Я не исполнил его просьбы, и он остался жив.
Не думайте, чтоб эти беспорядки мне нравились; пагубные следствия их описаны в моих записках. Неограниченный господин самого себя в то время, когда мне наиболее нужен был путеводитель, преданный власти страстей в самую сильную минуту их буйности, с расстроенным состоянием до моего управления, с здоровьем, расстроенным от преждевременной невоздержанности, я пустился путешествовать в 1809 году; тогда я уже был полон унылого равнодушия к свету, который открывался передо мною во всей своей полноте».34
Итак, Байрон непременно хотел, чтобы записки его были напечатаны, Пушкин был рад, что это намерение не осуществилось. По книге Медвина, которому Байрон рассказывал эпизоды своей жизни, можно судить, что имел в виду Пушкин, когда писал о толпе, жадно читающей исповеди и жаждущей увидеть великого человека «на судне». В приведенных отрывках о записках Байрона угадываются и «унижение высокого», и «слабости могущего», о которых Пушкин писал Вяземскому. Для романтика Байрона характерна потребность в исповеди. Историю своей души (от пресыщенности к равнодушию) он стремится довести до сведения современников и потомков. Записки он дает читать друзьям и женщинам, завещает Муру их публикацию, предельно откровенен в своих беседах с Медвином. С подробностями раскрывает свои любовные увлечения и скандальную историю развода с женой.
В «Разговорах Байрона» Пушкин мог видеть много общего со своей петербургской послелицейской жизнью — это и дуэли, и любовь к театру, и страсть к карточной игре, и минутные увлечения. Сходство между своим петербургским образом жизни и жизнью Байрона, очевидно, настолько поразило поэта, что в Михайловском, готовя к печати свой сборник стихотворений, он к элегии «Погасло дневное светило», написанной еще в 1820 г., добавляет помету: «Подражание Байрону». В элегии Пушкин вспоминает недавнее прошлое и «прежних лет безумную любовь», и «пламя страстей», и отцветшую «в бурях» свою «потерянную младость», и «порочные заблуждения», и «наперсниц» этих заблуждений, «которым без любви» он «жертвовал собой». Но в отличие от Байрона в его элегии не исповедь, а сознание необходимости пересмотра жизненного пути.35 «Воспоминание», «Вновь я посетил...») петербургские страсти вспоминаются с осуждением.
Позднее Пушкин запишет в альбом Е. Н. Ушаковой свой «дон-жуанский список», где назовет имена женщин, которые были предметами его увлечений. Список носит шуточный характер, в нем упоминаются только имена «цариц» его сердца (Пушкин и «нумерует» их как цариц: «Екатерина I», «Екатерина II»), но не названы фамилии. Для современников они были, вероятно, более скрыты, чем для дотошных биографов.
Байрон о своих похождениях с девицами и дамами рассказывает, не избегая деталей. Романтическая исповедальность претила Пушкину. Писать о «пламени страстей», «порочных заблуждениях» и о «наперсницах» этих заблуждений было для Пушкина «невозможностью физической». Личные переживания вплетались в ткань поэтических произведений, проявлялись в художественном творчестве — в автобиографию поэта они могли приходить только со строгим отбором.
Здесь уместно остановиться на двух прозаических отрывках, или набросках, которые носят несомненно автобиографический, даже «исповедальный» характер. Это — «Участь моя решена. Я женюсь...» и «Несмотря на великие преимущества...»
Оба наброска приводит в своей книге И. Л. Фейнберг, рассматривая их возможное соотношение с мемуарной прозой Пушкина. Набросок «Участь моя решена...» традиционно соотносится с биографией Пушкина. Б. В. Томашевский комментирует его так: «Набросок носит автобиографический характер и связан с помолвкой Пушкина в мае 1830 г. Подробности (например визит к больному дяде — умиравшему В. Л. Пушкину, описание черт холостой жизни, мысли о поездке за границу и т. д.) совпадают с фактами жизни самого Пушкина, что отчасти видно из писем Пушкина этого времени».36 С этим решительно не согласен Фейнберг. По его мнению, этот набросок сочтен автобиографическим «без достаточно глубоких, в сущности, оснований». О втором наброске, так называемом «Отрывке» («Несмотря на великие преимущества...»), он пишет: «Перед нами отрывок автобиографической прозы Пушкина — в точном смысле этого слова. Пушкинское примечание о том, что отрывок этот „составлял, вероятно, предисловие к повести ненаписанной или потерянной“, призванное <...> только мотивировать возможность появления этого отрывка в печати, не превращает его в начало повести, и поэтому печатать его в разделе повестей и романов Пушкина едва ли правильно».37
Обратимся к наброскам. «Участь моя решена...» — размышление человека, готовящегося к женитьбе. Отрывок написан после 12 или 13 мая 1830 г., вскоре после объявления помолвки Пушкина, т. е. герой отрывка, так же как и сам Пушкин, — на пороге новой жизненной фазы. «Участь моя решена. Я женюсь... — так начинается отрывок. — Та, которую любил я целые два года, которую везде первую отыскивали глаза мои, с которой встреча казалась мне блаженством, — боже мой — она ... почти моя. Ожидание решительного ответа было самым болезненным чувством жизни моей. Ожидание последней заметавшейся карты, угрызение совести, сон перед поединком — все это в сравнении с ним ничего не значит <...>
Я женюсь, т. е. я жертвую независимостию, моею беспечной, прихотливой независимостию, моими роскошными привычками, странствиями без цели, уединением, непостоянством.
Я готов удвоить жизнь и без того неполную. Я никогда не хлопотал о счастии, я мог обойтиться без него. Теперь мне нужно на двоих, а где мне взять его?» (VIII, 406).
После двухлетнего ожидания Пушкин наконец добился согласия матери невесты на брак. Казалось бы — все устроилось, давнее желание сбылось и Пушкин-жених должен чувствовать себя счастливым. Но вот за четыре дня до помолвки он пишет Вяземскому: «Сказывал ли ты Катерине Андр<еевне> <Карамзиной> о моей помолвке? Я уверен в ее участии — но передай мне ее слова — они нужны моему сердцу, и теперь не совсем счастливому» (XIV, 88).
«Чтобы угодить ей (будущей жене. — Я. Л.), я согласен принести в жертву свои вкусы, все, чем я увлекался в жизни, мое вольное, полное случайностей существование. И все же не станет ли она роптать, если положение ее в свете не будет столь блестящим, как она заслуживает и как я того хотел бы» (XIV, 76, 404; подлинник по-французски). Д. Д. Благой считает, что набросок дополняет это письмо и, «возможно, возник в непосредственной связи с ним, может быть, даже на основе не дошедшего до нас его черновика — отсюда и указание „С французского“ в подзаголовке отрывка».38 Перемена образа жизни, необходимость приспособиться к положению семейного человека, к новым обязанностям, неуверенность в будущем и в чувствах своей невесты — все это рождает сомнения. Пушкин пытается разобраться в своих чувствах. Сомнения, выраженные в письме к Вяземскому и Н. И. Гончаровой, комментируются этим отрывком.
Сомнения тревожили Пушкина и накануне свадьбы. Перед свадьбой он устроил мальчишник — «пьянство прощальное с холостою жизнью», как назвал этот вечер Н. М. Языков.39 На вечере присутствовал И. В. Киреевский, которому запомнилось, что «Пушкин был необыкновенно грустен, так что гостям даже было неловко».40
«герой отрывка» «не Пушкин», что «отождествлять его с поэтом у нас нет оснований» и что отрывок «посвящен женитьбе светского человека», «любящего пожить эгоиста». Но ведь Пушкин был светским человеком, вел светский образ жизни (его образ жизни в беллетризованной форме и описывается в отрывке), а размышления холостяка перед женитьбой, даже если этим холостяком является Пушкин, вполне могут быть эгоистичны, поскольку заботы холостяка связаны только с его «ego», женатый же человек налагает на себя обязательства по отношению к семье. Фейнберг отметил, что в перечне «привычек», от которых готов отказаться герой отрывка, в черновике стояло «вдохновение», вычеркнутое Пушкиным. Отсюда он сделал вывод: Пушкин «удалил из текста все, что могло бы говорить о том, что перед нами рассказ о женитьбе поэта». Это, конечно, не так. Поэт Пушкин в семейной жизни мог отказаться от всех «привычек» холостой жизни, кроме вдохновения. Вдохновение, творчество было формой его существования как поэта, оно же давало ему хлеб насущный, т. е. должно было служить материальной опорой семье. Пушкин был светским человеком, но таким, который жил на доходы от своего вдохновения. Зачеркнутое «вдохновение» вопреки мнению Фейнберга показывает, что Пушкин писал о себе, точно определяя те свои «привычки», которыми мог поступиться, связывая себя семьей.
Весь отрывок — лирический монолог в прозе. Монолог наполнен приметами характера и образа жизни Пушкина (часть их отмечена в комментарии Б. В. Томашевского). «Ожидание <...> ответа» поэт называет «самым болезненным чувством жизни» своей. Пушкин переживал и азарт игрока, испытывал «змеи сердечной угрызенья» (см. его «Воспоминание»), не раз дрался на дуэли и знал, каким может быть «сон перед поединком». Как герой отрывка, он собирался после первого неудачного сватовства поехать «в чужие края». Но «в чужие края» его не пустили, и он уехал в действующую армию, в Арзрум.
Светские пересуды о предстоящей женитьбе героя («она так молода, а он такой ветреный, такой безнравственный») повторяют толки, которые ходили по Москве вплоть до свадьбы поэта. Известный вестовщик А. Я. Булгаков, узнав о свадьбе Пушкина, писал брату: «Итак, совершилась эта свадьба, которая так долго тянулась. Ну да как будет хороший муж! То-то всех удивит, никто этого не ожидает, а все сожалеют о ней. Я сказал Грише Корсакову: „Быть ей miledy Byron“».41
Можно предположить, что в отрывке просвечивает реальная обстановка дня помолвки Пушкина: «Бросаюсь в карету, скачу; вот их дом; вхожу в переднюю; уже по торопливому приему слуг вижу, что я жених. Я смутился: эти люди знают мое сердце; говорят о моей любви на своем холопском языке!
она вошла бледная, неловкая. Отец вышел и вынес образа Николая Чудотворца и Казанской богоматери. Нас благословили. Наденька подала мне холодную, безответную руку. Мать заговорила о приданом, отец о саратовской деревне — и я жених».
Заключая эпизод помолвки, он пишет: «Итак, уж это не тайна двух сердец. Это сегодня новость домашняя, завтра — площадная. Так поэма, обдуманная в уединении, в летние ночи, при свете луны, продается потом в книжной лавке и критикуется в журналах дураками». «В летние ночи» 1828 г. обдумывалась и отчасти писалась «Полтава». В июльском номере «Вестника Европы» за 1829 г. ее резко критиковал Надеждин — «болван семинарист» пушкинской эпиграммы.
Все переговоры о женитьбе Пушкин вел с матерью невесты — Н. И. Гончаровой. У отца в это время уже проявлялись признаки душевного расстройства. Однако известно, что Н. А. Гончаров расписался под «брачным обыском» Пушкина и, следовательно, присутствовал при бракосочетании. Возможно, что в торжественный день, когда Пушкина благословили женихом, обряд этот был исполнен отцом. В «бледной, неловкой» Наденьке с ее «холодной, безответной рукой» угадывается Наташа Гончарова.
Отрывок настолько совпадает с реальной ситуацией в жизни Пушкина и с его высказываниями в письмах, что В. В. Вересаев включил часть его в свою книгу «Пушкин в жизни», построенную как монтаж документов — воспоминаний и писем современников, — несмотря на принятое правило «не пользоваться для этой книги художественными произведениями Пушкина».42
Чтобы замаскировать автобиографичность отрывка, Пушкин дал ему подзаголовок «С французского», хотя отдельные черты быта, которые там встречаются, сочетаются только с российской действительностью. Герой, проезжая по городу, видит в окне «семейство за самоваром», отец благословляет жениха и невесту образами Николая Чудотворца и Казанской богоматери, потом заводит разговор о саратовской деревне. Конечно, если бы Пушкин печатал отрывок, он убрал бы это несоответствие. Но скорее всего исповедальный характер наброска исключал его публикацию при жизни поэта. Эмоции Пушкина находили выход не только в стихах, но и в прозе, однако проза эта была не мемуарной, а беллетристической. Набросок «Участь моя решена...» открывает нам эпизод в жизни поэта, его раздумья накануне женитьбы, и одновременно его можно рассматривать как беллетристический этюд, опыт анатомии состояния человека в переломный момент его жизни, т. е. как образец психологической прозы Пушкина.
Иной характер имеет набросок «Несмотря на великие преимущества...», так называемый «Отрывок». Фейнберг прав, когда пишет, что он «посвящен занимавшему <Пушкина> вопросу о положении поэта в обществе», но нельзя согласиться, что «это готовый отрывок автобиографической прозы Пушкина». «Отрывок» построен как рассказ о другом лице, — приятеле автора, — стихотворце, пользующемся известностью у публики. Этого приятеля Пушкин наделил чертами своей биографии и своими писательскими привычками. Он «происходил от одного из древнейших дворянских наших родов, чем и тщеславился со всевозможным добродушием», он «дорожит тремя строчками летописца, в коих упомянуто было о предке его», «он не любил общества своей братьи — литераторов, кроме весьма немногих», и «предпочитал им общество женщин и светских людей»; однажды он ездил в армию, чтоб «взглянуть на друзей и родственников», и газеты тут же требовали от него «поэмы на последнюю победу». Творит он обычно «в постеле с утра до вечера».
Всем перечисленным приметам можно найти соответствие в письмах Пушкина и в воспоминаниях его современников. Но автобиографические приметы встречаются и в других произведениях Пушкина. «Вообще, — вспоминал брат поэта, — он любил придавать своим героям собственные вкусы и привычки <...>. Образ его жизни довольно походил на деревенскую жизнь Онегина».43
«приятеля» Пушкина вполне применимы к любому пользующемуся известностью стихотворцу: красавицы ждут от них элегий и специально для них заводят альбомы; деревенские соседи просят своего сынка прочитать стихи «такого-то», даже если он приехал поговорить о деле; первые встречные, узнав, что он вернулся из деревни, спрашивают: «Не привезли ли вы чего-нибудь новенького?» и т. п.44 «Отрывок» впервые был напечатан в четвертой книге «Современника» за 1837 г. со следующим примечанием Плетнева: «Очерк и даже некоторые частности этого отрывка автор успел уже употребить в неоконченной повести своей, напечатанной <...> под названием „Египетские ночи“. Издатели не считают излишне поместить здесь этот отрывок в том виде, как он приготовлен был автором еще до назначения ему места в пьесе, как он набросан был в виде запасного материала».
«Отрывок» был написан за пять лет до «Египетских ночей», когда этой повести не было еще и в замыслах Пушкина. Пушкин предполагал напечатать его с таким послесловием: «Сей отрывок составлял, вероятно, предисловие к повести, ненаписанной или потерянной. — Мы не хотели его уничтожить». Место для него нашлось, как только Пушкин принялся за повесть, героями которой были два поэта — Чарский и Импровизатор. Пушкин закончил работу над «Отрывком» 26 сентября 1830 г., а автограф его лежал в кабинете поэта рядом с заметками, которые печатаются под редакторскими заголовками «Опровержение на критики» и «Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений».45 Заметки эти содержат воспоминания Пушкина о примечательных эпизодах его литературного бытия. Большинство их связано с отзывами на его произведения читателей и журналистов и «нелитературными обвинениями» или выпадами, направленными против личности писателя. «Все имеет свою злую сторону, — пишет Пушкин, — и неуважение к чести граждан и удобность клеветы суть одни из главнейших невыгод свободы тиснения. У нас, где личность ограждена цензурою, естественно нашли косвенный путь для личной сатиры, именно „обиняки“» (XI, 168).
«Обиняки», которым подвержен писатель, соотносятся с всегда занимавшей Пушкина проблемой о положении поэта в обществе. На фоне этих размышлений и появляется «Отрывок», где проблемы писатель и общество, писатель и окружающая среда, отношение к писателю обывателей, с которыми он вынужден общаться, ставятся в жанре художественной прозы. С этими проблемами смыкается и другая, занимавшая Пушкина, — мысль о творчестве как высшем проявлении созидательных сил художника. Когда подлинный поэт создает свои творения, он возвышается над всем происходящим, освобождается от повседневных забот, мешающих ему полностью посвящать себя единой вдохновенной цели. Но художник не может существовать постоянно в состоянии творческого напряжения, ему свойственны и простые человеческие слабости. Таков герой «Отрывка», таков и Чарский. «Мой приятель был самый простой и обыкновенный стихотворец. Когда находила на него такая дрянь (так называл он вдохновение), то он запирался в своей комнате и писал в постеле с утра до позднего вечера, одевался наскоро, чтоб пообедать в ресторации, выезжал часа на три, возвратившись, опять ложился в постелю и писал до петухов. Это продолжалось у него недели две, три, много месяц, и случалось единожды в год, всегда осенью. Приятель мой уверял меня, что он только тогда и знал истинное счастье. Остальное время года он гулял, читая мало и не сочиняя ничего, и слыша поминутно неизбежимый вопрос, скоро ли вы нас подарите новым произведением пера вашего? Долго дожидалась бы почтеннейшая публика подарков от моего приятеля, если б книгопродавцы не платили ему довольно дорого за его стихи».
За три года до «Отрывка», 15 августа 1827 г., в Михайловском было написано стихотворение «Поэт». «В основе этого стихотворения, — пишет Д. Д. Благой, — биографический факт. Побыв некоторое время в конце мая — июле 1827 года в Петербурге, куда он попал впервые после ссылки, Пушкин из светской, столичной, петербургской среды, как в конце 1826 года из грибоедовской Москвы, вырвался к себе в деревню, в Михайловское, где стихотворение и было написано. Но этот конкретный биографический факт, явившийся толчком к написанию „Поэта“, как это почти всегда бывает у Пушкина, поднят им на высоту больших и широких художественных обобщений».46
В стихотворении образ поэта дан в двух ипостасях — в обыденной, повседневной жизни и в часы творчества. В повседневной жизни, погруженный в «заботы суетного света», он не избавлен от человеческих слабостей. Но — призванный к «священной жертве», к творчеству — поэт становится непогрешимым в чистоте своих деяний, в исполнении вдохновенной мысли пророка. Ощутив потребность творчества, он бежит от «суетного света» с его заботами и «забавами» — бежит «на берега пустынных волн», в «широкошумные дубравы».
«Отрывке».
Свое психологическое состояние в священные минуты вдохновения, как и события своей внутренней жизни, поэт изображал остраненно, в художественном творчестве. Подзаголовок «С французского», которым он сопроводил набросок «Участь моя решена. Я женюсь...», и рассказ якобы о некоем «приятеле» поэта в отрывке «Несмотря на великие преимущества...» вуалировали автобиографичность этих отрывков.47 Пушкин остался верен своему credo, высказанному в письме к Вяземскому во время работы над Записками в Михайловском. Так же как Байрон, он «исповедовался в своих стихах» (добавим и в художественной прозе), увлеченный «восторгом поэзии»; «исповедоваться» перед «толпой» в Записках он не хотел.
нет ни Бакуниной, ни крепостной актрисы театра В. В. Толстого Натальи, которой также был увлечен Пушкин. Следы увлечения «Наташей» остались только в стихах. Жизнь сердца, которая так наглядно выражена в дневнике, из программы Записок поэта изъята. Единственное женское имя, которое встречаем в программе, — графини Н. В. Кочубей, дочери государственного канцлера В. П. Кочубея. Вместе с родителями она в 1813—1815 гг. проводила лето в Царском Селе. По словам М. А. Корфа, Н. В. Кочубей была «первым предметом любви Пушкина».48 Чувство почтительного благоговения к ней Пушкин сохранил до конца своих дней. «Она одно из его „отношений“», «притом рабское», — писала С. Н. Карамзина брату незадолго до смерти Пушкина.49Личность Н. В. Кочубей (с 1820 г. Строгановой) была настолько яркой и впечатляющей, что Пушкин собирался сделать ее одной из героинь задуманного в 1834—1835 гг. романа «Русский Пелам». Имя ее встречается в трех планах романа: в том плане, который назван Пушкиным «Характеры», и в двух, намечающих развитие сюжета романа. Кульминационным пунктом романа, судя по его планам, является либо моральное падение героя романа Пелымова, либо позор, незаслуженно падающий на его голову. И тут ему на помощь приходит Наталья Кочубей. В плане III читаем: «Нат. Коч<убей> вступает с Пелымовым в переписку, предостерегает его etc.»; в плане IV: «Пелымов приобретает в глазах света репутацию шалопая. В это-то время он вступает в переписку с Натальей <...> Двери дома Чоколей (здесь Пушкин изменяет фамилию. — Я. Л.) для него закрыты, он видит ее только в театре. Он узнает, что его брат — секретарь Чоколея» (VIII, 976; подлинник по-французски).
его жизни, идя наперекор родительской воле. Мы не знаем обстоятельств жизни графини Кочубей-Строгановой, которые давали бы Пушкину живой, конкретный материал для развития сюжетной линии романа, скорее всего не обстоятельства, а черты характера позволили ввести ее в круг прототипов романа наряду с Завадовским, Шереметевым, братьями Орловыми, Грибоедовым и другими яркими людьми, с которыми Пушкин был знаком и которые были достойны внимания Пушкина-романиста, задумавшего эпопею русской жизни первой трети XIX в.
Контекст, в котором имя Н. Кочубей появляется в плане Записок, примечателен.
Под датами «1813» и «1814» Пушкин сперва записывает:
«1813
Государыня в С<арском> С<еле>. — Смерть Малин<овского> — безначалие. Чачков, Фролов — 15 лет.
1814
— стихотворство — смерть]. — Извес<тие> о вз<ятии> Парижа. — Смерть Малиновск<ого>. [Приезд Карамзина. — Первая любовь. — Жизнь Карамзина] <...> Стихи etc. — Отношение к товарищам. Мое тщеславие».
Потом зачеркивает все, что относится к экзамену. Экзамен состоялся не в 1814, а 8 января 1815 г., и именно с экзамена Пушкин начинает записи под 1815 г., но, переписывая, пропускает имена Державина и Галича и зачеркивает начатую строку. Зачеркивает также пункты «Приезд Карамзина» и «Жизнь Карамзина». Карамзины только в мае 1816 г. поселились в Царском Селе, и именно в эту пору Пушкин мог наблюдать за «жизнью Карамзина». Отнеся «Приезд Карамзина» к 1814 г., Пушкин ошибся: в 1814 г. Карамзина не было в Петербурге, он вернулся туда только в феврале 1816 г. Однако пункт о Карамзине в программе Пушкин считал необходимым, поэтому, собираясь перенести его в 1816 г., он слова «Жизнь Карамзина» сперва вычеркнул, но потом подчеркнул, т. е. выделил как важные. Потом под датой «1814» Пушкин зачеркивает пункт «Первая любовь», а под датой «1813», после слов «Государыня в С<арском> С<еле>», над строкой вписывает «Гр. Коч<убей>». При этом, нам кажется, изменяется функция этого образа в будущих Записках. Пушкин был влюблен в графиню Кочубей, и как предмет своего увлечения (Пушкин датирует его 1814 г.) он вводит ее в программу. Затем «Первая любовь» заменяется просто именем.
Позднее Пушкин напишет, что в его Записках будут собраны «лица, достойные замечания» (XII, 310). В «программах» перед нами проходит галерея таких лиц: А. И. Тургенев, В. Л. Пушкин, И. И. Дмитриев, Д. В. Дашков, Д. Н. Блудов, Александр I, В. Ф. Малиновский, А. П. Куницын, Аракчеев, императрица Елизавета Алексеевна, Г. Р. Державин, Н. М. Карамзин, М. Ф. Орлов, А. К. Ипсиланти, И. П. Липранди и др. К «лицам, достойным замечания», относилась, по-видимому, и Н. В. Кочубей. Место «первой любви» занимает знакомство с девочкой, яркий, неординарный характер которой будет привлекать Пушкина всю жизнь.
Записки несомненно включали бы рассказ и о первых опытах стихотворства. «Стихи etc.», — читаем в программе. Стихи (как и первая любовь) формировали сознание Пушкина. В Лицее он ощутил себя поэтом, был признан поэтом и считает необходимым ввести в Записки начальную точку отсчета своего поэтического поприща. Но зрелый Пушкин несколько иронично и снисходительно относится к своим первым успехам на этом поприще и рядом с пунктом «Стихи etc.» записывает: «Отношение к товарищам. Мое тщеславие».
г., когда тот провозгласил идею общественного служения как жизненное credo лицеистов: «Настанет день, когда общество поручит вам священный долг хранить общественное благо»,50 — говорил Куницын.
Эта идея была заложена в самом существе учебного заведения, созданного в дни «прекрасного начала» царствования Александра I для «образования юношества, особенно предназначенного к важным частям службы государственной». Александр I вскоре отказался от претворения в жизнь замысла Сперанского, но идея общественного служения продолжала жить в сознании самих лицеистов. Пользуясь словами лицейского гимна, сочиненного Дельвигом, можно сказать, что они ощущали себя «сынами отечества».
Рядом с Куницыным в программе другое имя — «всей России притеснитель» Аракчеев. 2 апреля 1834 г. в дневнике Пушкин запишет свою реплику в разговоре со Сперанским: «Я говорил ему о прекрасном начале царствования Александра: „Вы и Аракчеев, , как гении Зла и Блага“» (XII, 324). Куницына с его выступлением на открытии Лицея можно назвать выразителем идей Сперанского.
Отдельным пунктом у Пушкина выделен 1812 г. О том, как переживалось время Отечественной войны в Лицее, мы знаем из записок И. И. Пущина: «Жизнь наша лицейская сливается с политическою эпохою народной жизни русской: приготовлялась гроза 1812 года. Эти события сильно отразились на нашем детстве. Началось с того, что мы провожали все гвардейские полки, потому что они проходили мимо самого Лицея, мы всегда были тут, при их появлении, выходили даже во время классов, напутствовали воинов сердечною молитвой, обнимались с родными и знакомыми; усатые гренадеры из рядов благословляли нас крестом. Не одна слеза тут пролита <...> Газетная комната никогда не была пуста в часы, свободные от классов <...> Профессора приходили к нам и научали нас следить за ходом дел и событий, объясняя иное, нам не доступное».51
«Лица, достойные замечания», появляются в «программах» в порядке знакомства Пушкина с ними. В Записках эти первые впечатления могли быть развернуты в объемные характеристики. Каждый из персонажей пушкинских Записок в «программах» только называется. Исключение делается для Карамзина. Его имя упоминается дважды. Сперва: «Приезд Карамзина». За этими словами угадывается волнение лицеистов и самого Пушкина от сознания возможной близости с корифеем русской литературы. Затем следует отдельный пункт «Жизнь Карамзина». Знаменитый автор чувствительных повестей, которыми зачитывались современники, «во время самых лестных успехов» (как напишет Пушкин позднее) уединился «в ученый кабинет» и посвятил 12 лет созданию «Истории государства Российского». Пушкин часто бывал у Карамзиных, и «жизнь Карамзина», отданная «безмолвным и неутомимым трудам», очевидно, поразила его. Тогда в Царском Селе, по-видимому, и сложилась та формула деятельности писателя — «подвиг честного человека», — которая потом будет повторена в уцелевшем отрывке уничтоженных Записок.
Далеко не все пункты пушкинского плана могут быть объяснены — в нашем распоряжении для этого недостаточно материала. Известно, что до открытия Лицея Пушкина собирались везти в Петербург в иезуитский коллегиум. С этим связана запись «Езуиты. Тургенев». Раскрытие этого пункта могло привести Пушкина к важному в политической жизни России эпизоду изгнания иезуитов, в котором А. Тургенев (в то время директор Департамента иностранных исповеданий) принял ближайшее участие; для 1820-х гг. это очень важный и памятный эпизод. Не объяснен и пункт «Мартинизм». О мартинизме Пушкин напишет в 1836 г. в статье «Александр Радищев». Отрывок этот носит мемуарный характер, поэтому приведем его здесь: «В то время (т. е. когда Радищев вернулся в Петербург из Лейпцига. — Я. Л.) существовали в России люди, известные под именем мартинистов просвещению, практическая филантропия ярко отличали их от поколения, которому они принадлежали. Люди, находившие свою выгоду в коварном злословии, старались представить мартинистов заговорщиками и приписывали им преступные политические виды. Императрица, долго смотревшая на усилия французских философов как на игры искусных бойцов и сама их ободрявшая своим царским рукоплесканием, с беспокойством видела их торжество и с подозрением обратила внимание на русских мартинистов, которых считала проповедниками безначалия и адептами энциклопедистов. Нельзя отрицать, чтобы многие из них не принадлежали к числу недовольных; но их недоброжелательство, ограничивалось брюзгливым порицанием настоящего, невинными надеждами на будущее и двусмысленными тостами на франмасонских ужинах. Радищев попал в их общество. Таинственность их бесед воспламенила его воображение. Он написал свое „Путешествие из Петербурга в Москву“, сатирическое воззвание к возмущению, напечатал в домашней типографии и спокойно пустил его в продажу» (XII, 31—32).52
Кого из «стариков»-мартинистов имел в виду Пушкин, мы можем только догадываться. Со «стариками»-мартинистами он мог встречаться в доме братьев Тургеневых. Их отец И. П. Тургенев — убежденный мартинист — умер в 1807 г., но в доме могли бывать его друзья и единомышленники, да и сами братья Александр и Николай Ивановичи состояли членами масонских лож (правда, они не подходят под определение «стариков»). Мартинистом был И. Н. Инзов, под начало которого Пушкин попал в Кишиневе, позднее он познакомился с бывшим масоном, «стариком» М. М. Сперанским. Так что суждение зрелого Пушкина о «стариках»-мартинистах могло складываться на протяжении более чем десятка лет.53
Трудно объяснить, почему он помещает воспоминания о мартинизме под датой «1811», т. е. связывает их с началом обучения в Лицее. Мы знаем, что масонами были некоторые лицейские наставники, например Ф. М. Гауеншильд и даже изгнанный лицеистами М. Ф. Пилецкий-Урбанович. Очевидно, в 1811 г. лицеисты впервые столкнулись с учением Сен-Мартена. Слово «мартинизм» в программе стоит в следующем контексте: «Философические мысли. — Мартинизм. — Мы прогоняем Пилецкого». Надзиратель по учебной и нравственной части Пилецкий пытался ввести в Лицее дух полицейского надзора, подавить свободу мыслей и действий воспитанников. Поведение его не соответствовало теоретическим постулатам мартинизма и это, возможно, еще больше обострило отношения между ним и воспитанниками и привело к бунту, который закончился его изгнанием из Лицея. Изгнание Пилецкого — первая общественная акция в лицейской среде. В этот, казалось бы, незначительный эпизод школьного протеста наверняка вводились лица, судьбы которых скоро впишутся в русскую историю. Невозможно видеть среди зачинателей этого акта «дьячка мордана» Корфа — в будущем действительного статского советника, автора пасквильных воспоминаний о Лицее, и его близкого приятеля «лисичку» Комовского. За общим «мы» скрывается, конечно, общественно активная группа лицеистов — Пущин, Кюхельбекер, Малиновский, Вольховский. Трое из них — Пущин, Вольховский и Кюхельбекер — войдут в тайное общество, т. е. через несколько лет встанут на подмостки истории.
Мы не можем сказать, что перед нами готовый кусок будущих Записок, но что этот текст послужил бы Пушкину при реализации задуманной их программы — не вызывает сомнения.
Если бы Пушкин успел осуществить этот замысел, его жизнь проходила бы на фоне больших общественных событий эпохи. Залогом этого являются такие пункты программы,54 «Смерть Екатерины», «Юсупов сад» (здесь Павел I велел снять с младенца Пушкина картуз и «пожурил» его няньку), «Лицей», «Мартинизм», «1812 год», «Ипсиланти», «Каменка», «Греческая революция».
Наше знание биографии Пушкина, воспоминания современников помогают нам догадываться, как развивалась бы фабула Записок поэта.
Примечания
1 См. вступительную статью С. Я. Гессена в кн.: Пушкин в воспоминаниях современников. Л., 1936. С. 7.
2 Там же. С. 8.
3 Пушкин. Письма. М.; Л., 1926. Т. 1. С. 502.
4 Айхенвальд Ю. Пушкин. 2-е изд. М., 1916. С. 43—44.
5 Из «Дневника» // А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1974. Т. 1. С. 416.
6 Эйделъман Н. Я. Воспоминания Павла Воиновича Нащокина, написанные в форме письма к А. С. Пушкину // Прометей. М., 1974. Т. 10. С. 277.
7 Анненков П. В.
8 См.: Овчинников Р. В. Над «пугачевскими» страницами Пушкина. М., 1981.
9 В устном пересказе до лицеистов дошел искаженный текст этого забавного эпизода Отечественной войны. В действительности остроумная реплика на доклад Д. Давыдова принадлежала не Бенигсену, а самому Багратиону. В «Table-talk» видим исправленный текст анекдота. Уточнить его Пушкин мог в беседах с самим Денисом Давыдовым.
10 «С. С.» — это лицейский товарищ Пушкина Семен Семенович Есаков. См.: Томашевский Б. В. Пушкин. М.; Л., 1956. Т. 1. С. 35.
11 См.: Анненков П. В.
12 Современник. 1863. № 7. С. 158.
13 Грот Я. Пушкинский Лицей (1811—1817): Бумаги 1-го курса. СПб., 1911. С. 60.
14 С. А. Фомичев, давая описание тетради № 832, полагает, что Пушкин начал вести дневник в марте 1821 г., после возвращения из Каменки. (См.: Рабочая тетрадь Пушкина № 832: Из текстологических наблюдений // Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1986. Т. 12. С. 231). Число листов, вырванных подряд перед сохранившейся частью дневника, позволяет предположить, что Пушкин завел его раньше.
15 «18 июля 1821. Известие о смерти Наполеона. Бал у армянского архиепископа». (Фр.)
16 В Большом академическом издании, например, эти дневниковые записи напечатаны с заголовком «Материалы для заметок в газете „Дневник“» (XII, 199—202).
17 Отмечено Т. Г. Цявловской. См.: Собр. соч.: В 10 т. М., 1976. Т. 7. С. 358.
18 Т. Г. Цявловская относит «18 брюмера» к «Table-talk». В этом убеждает ее концовка записи (сообщение, от кого услышан рассказ) и особенно жандармская нумерация, «говорящая о том, что автограф этот лежал у Пушкина вместе с листками „Table-talk“» (Лит. наследство. М., 1934. Т. 16—18. С. 88). Вывод основан на явном недоразумении. Автограф записи не сохранился, и Цявловская пользовалась снимком со снимка, хранящегося в Пушкинском Доме (ПД, № 21). На снимке автографа, который был в ее руках, жандармская цифра отпечаталась, по-видимому, плохо. Вместо 74 она прочла 14. Всего в папке «Table-talk» 34 листа, лист с жандармской цифрой 14 там есть. На нем записан анекдот о Денисе Давыдове. Позднее Т. Г. Цявловская помещает эту запись в разделе «Заметки при чтении книг, выписки, наброски». (См.: Пушкин А. С. Собр. соч.: В 10 т. Т. 7. С. 207). Б. В. Томашевский относит запись о «18 брюмера» к разделу «Исторические записи». (См.: Полн. собр. соч.: В 10 т. Л., 1978. Т. 8. С. 64).
19 У Пушкина ошибочно: «ее». Правильная конъектура предложена А. М. Гординым.
20 В Большом академическом издании слово «его» пропущено. Б. В. Томашевский читает слова, следующие за фамилией Блудов, так: «Война с Ш. (т. е. с Шаховским) Ан. Ник.» (Пушкин А. С. «война» с Шаховским началась позднее, когда был основан «Арзамас». Подтверждают принятое в академическом издании чтение и записки И. И. Пущина. См. ниже отрывок из них, касающийся отношений поэта и его друга с Анной Николаевной Ворожейкиной — гражданской женой В. Л. Пушкина.
21 Поэтому не совсем прав Ю. М. Лотман, который считает, что, «когда в дальнейшем Пушкин хотел оглянуться на начало своей жизни, он неизменно вспоминал только Лицей, — детство он вычеркнул из своей жизни. Он был человек без детства» (Лотман Ю. М. А. С. Пушкин: Биография писателя. Л., 1981. С. 132).
22 Mémoires de Lord Byron / Publiés par Thomas Moore; Traduits de l’Anglais par M-me Louise; Sw. -Belloc. Paris, 1830 ( Библиотека Пушкина. Пб., 1910. № 696). — Н. К. Мясоедова показала, что кроме книги Т. Мура Пушкин пользовался биографией Байрона, написанной Джоном Гэлтом (Gohn Galt, 1779—1839) и приложенной к книге: «The complete works of Lord Byron, from the last London Edition. Now first collected and arranged, and illustrated. With notes by Sir Walter Scott, Frensis Geffrey, professor Wilson...etc.» (Paris, 1835). См.: Мясоедова Н. К. Об источниках статьи Пушкина о Байроне // Временник Пушкинской комиссии. 1981. Л., 1985. С. 184—193.
23 Телетова Н. К. Забытые родственные связи А. С. Пушкина. Л., 1981. С. 8—13.
24 Северная пчела. 1830. № 94.
25 А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1974. Т. 1. С. 118.
26
27 Там же.
28 М. А. Цявловский относит этот эпизод к 1808 (?) г. (См.: Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина. М., 1951. Т. 1. С. 15). Но программа составлена Пушкиным строго хронологически, поэтому дату в «Летописи...» следует исправить на 1805(?) г. По справедливой догадке Н. О. Лернера, поэт был влюблен в С. Н. Сушкову. (1800—1848). Ее, по-видимому, упоминает он и в «Послании Юдину». (См.: Лернер Н. О. —37).
29 См.: Глассе А. Лермонтов и Е. А. Сушкова // М. Ю. Лермонтов: Исследования и материалы. Л., 1979. С. 91—101.
30 А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 74.
31 Байрон: Биографический очерк. 2-е изд. М., 1914. С. 219—220.
32 Речь идет о «Разговорах Байрона», впервые изданных в 1824 г. в Париже под заглавием «Journal of the conversations of Lord Byron»; тогда же появились два французских издания, из которых одно называлось «Conversations de Lord Byron ou mémorial d’un séjour à Pisa auprès de Lord Byron, contenant de anecdotes curieuses sur le noble Lord». В 1825 г. двухтомное издание «Разговоров Байрона» вышло в Лондоне: «Conversations of Lord Byron: noted during a residence with his lordship at Pisa in the years 1821 and 1822. By Thomas Medvin... A new edition». Последнее издание сохранилось в библиотеке Пушкина (см.: Модзалевский Б. Л. 1149) — очевидно, именно его после настойчивых просьб поэта и прислал Л. С. Пушкин в Михайловское. В 1835 г. появился и русский перевод «Разговоров Байрона»: Капитан Медвин. Записки о Лорде Байроне. СПб., 1835. Ч. 1—2. О Медвине см.: Алексеев M. П. Русско-английские литературные связи (XVIII — первая половина XIX в.). М., 1982. С. 459.
33 . Записки о Лорде Байроне. Ч. 1. С. 37—40.
34 Там же. С. 81—83.
35 См.: Томашевский Б. В. —389.
36 Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. М.; Л., 1949. Т. 6. С. 768.
37 Фейнберг И. Л. Незавершенные работы Пушкина. М., 1976. С. 284.
38 Творческий путь Пушкина (1826—1830). М., 1967. С. 447.
39 Исторический вестник. 1883. № 12. С. 531.
40 Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей П. А. Бартеневым / Вступ. ст. и примеч. М. А. Цявловского. М., 1925. С. 52.
41 Русский архив. 1902. Т. 2, кн. 1. С. 54. — Мать Байрона была несчастлива в своей семейной жизни и разошлась с мужем.
42 Пушкин в жизни. М., 1936. Т. 2. С. 55—56.
43 А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 65.
44 С. М. Бонди отметил, что среди примеров, «имеющих, в сущности, очень общий и отвлеченный характер», встречается только один, намекающий на определенный случай — поездку Пушкина в Арзрум и реакцию на нее в периодической печати. Перерабатывая «Отрывок» для «Египетских ночей», Пушкин это место убрал. (См.: Бонди С. М.
45 Они находились в одной и той же «жандармской тетради» № 2387 Б. («Отрывок» занимал в ней л. 24, 74; 25, 75; «Опровержение» и «Опыт отражения...» — л. 28). О «посмертном обыске» и «жандармских тетрадях» см. ниже (с. 211—213).
46 Благой Д. Д. Творческий путь Пушкина (1826—1830). С. 207.
47 «Приятели» с автобиографическими чертами не раз встречаются у Пушкина. См.: Вацуро В. Э. «Великий меланхолик» в «Путешествии из Москвы в Петербург» // Временник Пушкинской комиссии. 1974. Л., 1977. С. 43—63.
48 Корф М. А. Письмо В. П. Гаевскому о Пушкине // Пушкин и его современники. СПб., 1908. Вып. 8. С. 25. — Предание связывает с Н. В. Кочубей стихотворение 1814—1815 гг. «Измены», ее подразумевает Н. Н. Раевский-младший под словами «Votre comtesse Natalie de Kagoule» («Ваша графиня Наталья Кагульская»). См.: Неясные места биографии Пушкина // Пушкин: Исследования и материалы. М.; Л., 1962. Т. 4. С. 36.
49 Пушкин в письмах Карамзиных 1836—1837 годов. М.; Л., 1960. С. 109.
50 Куницын А. Наставление воспитанникам, читанное при открытии имп. Царскосельского лицея <...> октября 19 дня 1811 года. СПб., 1911. С. 4.
51 Пущин И. И. Записки о Пушкине // А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 82.
52 На этот текст указал нам В. Э. Вацуро.
53 См. составленный Т. А. Бакуниной «Словарь русских масонов» ( Le repertoire biographique de franc-maçonc russes (XVIII et XIX siecles). Bruxelles, 1940); ср.: Масонство в его прошлом и настоящем / Под ред. С. И. Мельгунова. M., 1915. — Членом масонской ложи «Соединенных славян» был и В. Л. Пушкин. В словаре Бакуниной указывается, что он вступил в масонство в 1811 г. Т. О. Соколовская сдвигает эту дату. В 1810 г. вышел сборник песен с нотами под заглавием «Hymnes et Cantiques pour la R<espectable>. Loge des Amis Réunis à l’O.: de St. -Pétersbourg. A Jerusalem L’an 5810 de L. v. L.» (La vraie Lumière). Среди песен, включенных в сборник, находится и гимн, написанный В. Л. Пушкиным и положенный на музыку К. Кавосом. (См.: Соколовская Т. О. Возрождение масонства при Александре I // Масонство в его прошлом и настоящем. С. 160).
54 —10; о «второй программе» см.: К расшифровке «второй программы» автобиографических записок Пушкина // Временник Пушкинской комиссии. Л., 1986. Вып. 20. С. 169—171. — Некоторые пункты «второй программы» вызывают противоречивые суждения. Особенно это касается таких пунктов, как «Фонт», «— 12 год — mort de sa femme — égat» и «Паша арзрумский». (См.: Неясные места биографии Пушкина // Пушкин: Исследования и материалы. М.; Л., 1962. Т. 4. С. 36; Бориневич-Бабайцева З. А. Забытые знакомые Пушкина // Прометей: Историко-литературный альманах. М., 1974. Т. 10. С. 402—405; Левкович Я. Л. Документальная литература о Пушкине (1966—1971 гг.) // Временник Пушкинской комиссии. 1971. Л., 1973. С. 67—68; Пушкин и декабристы: Из истории взаимоотношений. М., 1979. С. 20; Тархов А. Е. К расшифровке так называемой «Второй программы записок» Пушкина // Временник Пушкинской комиссии. 1978. Л., 1981. С. 125—130). — Больше всего разногласий вызвал пункт «Фонт». Первоначально его расшифровывали как «Бахчисарайский фонтан», потом — именем кишиневского знакомого Пушкина Фонтона де Веррайона (Т. Г. Цявловская, Л. А. Черейский). Автор последней работы о программе Записок А. Е. Тархов читает этот пункт «Фонтанка», считая его неким шифром, за которым стоит история зарождения декабристского общества (в доме Е. Ф. Муравьевой на Фонтанке «сбирались члены сей семьи»). Это предположение о шифре кажется нам неосновательным. План Пушкин составлял хронологически (очевидно, средняя его часть до вас не дошла), и «членам сей семьи» он нашел бы место в хронологическом ряду. Следует обратить внимание, что графически пункт «Фонт» в плане выделен: он написан в середине строки и подчеркнут. Таким образом, выделена его функциональная особенность среди других пунктов, что позволяет, нам кажется, вернуться к бывшему некогда традиционным объяснению этого слова как «Бахчисарайский фонтан».