Первые замыслы Записок
В сочинениях Пушкина, в разделе «Историческая проза» печатаются под условным названием «Заметки по русской истории XVIII века» размышления поэта о российской истории от петровских времен до конца царствования Павла I.
Со времени первых публикаций этой статьи сложилась традиция относить ее к автобиографической прозе Пушкина. Е. И. Якушкин, печатая в 1859 г. отрывки из «Заметок» в «Библиографических записках»,1 назвал их «дневником», который поэт вел в Кишиневе. Следующая публикация принадлежала П. А. Ефремову и появилась в «Русской старине» 1880 г. В редакционном введении к публикации читаем: «Александр Сергеевич Пушкин. Взгляд на царствование Петра I и Екатерины II. Под этим заглавием, нами данном, печатаем здесь рукопись А. С. Пушкина, не имеющую заглавия, но, очевидно, составляющую отрывок из его записок».2
И. Л. Фейнберг считал статью остатком сожженных Записок.3 К мысли, что «Заметки» могут быть частью Записок Пушкина независимо от Фейнберга пришел Б. В. Томашевский.4 По его мнению, историко-публицистические «Заметки» могли выполнять функцию «быстрого введения» в Записки. К Запискам Пушкина относит эту статью и С. А. Фомичев.5
Это мнение разделяют не все исследователи. Так, например, скептически относится к нему Н. Я. Эйдельман. Посвящая «Заметкам по русской истории XVIII века» специальную статью, он пишет: «Чрезвычайно соблазнительно было бы видеть в прекрасной, зрелой исторической прозе „Замечаний“ начало автобиографии поэта, нечто вроде исторической экспозиции к ней; соблазнительно, но не обязательно». И дальше: «Не исключено, что независимо от Записок замышлялась большая работа „О новой России“ со вступлением „О России древней“».6 Присоединяясь к позиции Томашевского и Фейнберга, мы попытаемся ее аргументировать и уточнить.
Но прежде несколько слов о заглавии статьи. Н. Я. Эйдельман называет ее «Некоторые исторические замечания». Пушкинский автограф заглавия не имеет, но в копии, принадлежавшей кишиневскому другу поэта Н. С. Алексееву, статье дано такое название. Эйдельман справедливо полагает, что оно вероятнее всего «пушкинского происхождения». Друзья жили вместе, и «не мог, — пишет Эйдельман, — Алексеев вдруг сам придумать такой заголовок. Не в его это было характере, да и Пушкин находился рядом, в той же комнате».7 Позже это же заглавие появится и в копии, принадлежавшей П. В. Анненкову.8 Согласимся с Эйдельманом, что название «Некоторые исторические замечания» (далее — «Замечания») ближе к истине и должно заменить принятое в изданиях редакторское «Заметки по русской истории XVIII века».
Главный аргумент для того, чтобы считать «Замечания» отрывком из Записок, оставил сам Пушкин. В черновике записки «О народном воспитании» мы находим пометы, которые свидетельствуют, что поэт в трех местах собирался дополнить черновик вставками из Записок. Приведем эти пометы в контексте черновика.
«Последние происшествия обнаружили много печальных истин. Политические изменения, вынужденные у других народов долговременным приготовлением, [но у нас еще не требуемые ни духом народа, ни общим мнением], были любимою мечтою молодого поколения. Несчастные представители сего буйного и невежественного поколения погибли.
Любопытно видеть etc. — из записок 2 гл. <...>
Чины сделались страстию русского народа. Того хотел П<етр> I, того требовало тогдашнее состояние России — .
Александр (из записок) <...>
Патриархальное воспитание, из записок» (XI, 311—314).
И. Л. Фейнберг выбрал упомянутые сюжеты из записки «О народном воспитании» и предложил считать их сохранившимися отрывками «биографии» Пушкина.9 «сличение окончательного текста с черновым показывает, что Пушкин намеченных выписок не сделал».10
Пометы Пушкина свидетельствуют, что та часть Записок, которую он собирался использовать, не была уничтожена, но ее не было в Михайловском в ноябре 1826 г., не было ее и в Москве, куда вернулся из Михайловского Пушкин, и что в этой части был раздел, обозначенный Пушкиным «2 гл.».
Судя по пометам Пушкина, в Записки его были включены рассуждения о склонности молодого поколения к политическим преобразованиям, о мерах Александра I, связанных с существованием «Табели о рангах», наконец, о преимуществах общественного воспитания по сравнению с домашним и частным. Таким образом, часть Записок (вторая глава их), на которую ссылается Пушкин, касалась современной ему поры, т. е. царствования Александра I. Но общественные процессы, сопутствующие этому времени, начались в предшествующую эпоху. Этому периоду жизни русского общества и посвящены «Некоторые исторические замечания». Здесь в обзоре деятельности Петра I и его «ничтожных наследников» Пушкин исходит из интересов своего времени, прибегает к рассмотрению недавнего прошлого с целью дать ответ на сегодняшние, еще не решенные вопросы.
«Состояние народа» при Петре требовало введения «Табели о рангах», разрушающей кастовую замкнутость дворянства. При Александре «чины сделались страстию русского народа». Петр сознавал «выгоды просвещения» и «не боялся народной свободы» — непременного следствия просвещения. Екатерина II подражала Петру, но лицемерно — провозглашая любовь к просвещению и преследуя его носителей. В связи с «выгодами просвещения» и шли, по-видимому, у Пушкина размышления о «патриархальном воспитании».
«Замечаниях». Просвещение и свободу Пушкин ставит в неразрывную связь. «Замечания» преисполнены также верой в силу общественного мнения. Все это обусловлено настроениями, которые владели Пушкиным в 1821—1822 гг., когда он приветствовал европейские революции и ждал политических преобразований в России.
Пометы на полях записки «О народном воспитании» указывают на несомненную связь между Записками Пушкина и «Некоторыми историческими замечаниями». Именно эти пометы послужили основанием для Томашевского определить «Замечания» как «быстрое введение» Пушкина в свою биографию.
Косвенное указание на связь «Замечаний» с Записками содержит и рукопись «Замечаний»: шесть больших двойных, согнутых пополам листов заполнены четким («беловым») почерком Пушкина; текст почти без поправок, в конце поставлена дата «2 августа 1822 года»;11 заглавия нет — вместо него стоит «№ 1». Номер поставлен высоко к верхнему краю листа, т. е. уже после того как «Замечания» были написаны. Вероятнее всего это было сделано, когда Пушкин приступил к второй главе своих «Замечаний», — очевидно, в рукописи эта вторая глава была обозначена № 2. Таким образом, и положение записи «№ 1» в автографе, и помета «2 гл.», и сюжеты, отмеченные для выписок из Записок, свидетельствуют, что помимо известного «№ 1» был и № 2, нам неизвестный, и что в ноябре 1826 г. Пушкин собирался делать из него выписки. Иными словами, «быстрое введение» в Записки имело два раздела.
Однако мы знаем, что, когда в 1830-х гг. Пушкин вновь принялся за свои Записки, никакого исторического введения там уже нет, — он начинает их прямо с родословной Пушкиных и Ганнибалов. Это может быть свидетельством в пользу мнения Н. Я. Эйдельмана, что «Некоторые исторические замечания» и Записки не имеют ничего общего, но может свидетельствовать и об изменении замысла последних. Нам кажется вероятным второе предположение.
«быстрого введения» к собственно биографии поэта и почему первоначальный замысел был изменен.
Следы первоначального замысла Записок обнаруживает лист 121 тетради № 832. Как уже говорилось, когда после декабрьского восстания поэт «чистил» свой архив, наибольшее число листов было вырвано из этой тетради, т. е. тетрадь № 832 — одна их тех, которые Пушкин переписывал набело, работая над Записками.
Лист 121 начат как заглавный к стихотворению «Таврида» — посередине запись: «Таврида. 1822» и эпиграф из Гете: «Gieb meine Jugend mir zurück».12 «Страсти мои утихают, тишина царит в душе моей, ненависть, раскаяние, все исчезает — любовь, одушевление (?)». На этом же листе (12 об.) — черновые строфы I главы «Евгения Онегина» и дата: «16 авг. 1822». Лист 12 об., как вензелем, окружен цифровой записью годов от 1811 до 1833. Года записаны по порядку, некоторые даты повторяются по несколько раз. Учитывая, что Пушкин уже работал над Записками, можно предположить, что хронологический вензель связан с размышлениями о начатом труде.
Это предположение подтверждает известный план Записок, который составлялся Пушкиным уже в 1830-х гг., когда он вновь вернулся к работе над своей «биографией». Часть этого плана состоит также из последовательной записи дат: 1811, 1812, 1813, 1814, 1815. Некоторые из пунктов-дат развернуты, другие обозначены только годом.
Хронологический вензель, конечно, нельзя назвать планом, но в нем несомненно угадываются размышления Пушкина о начатом труде. Отметим, что цифровая запись фиксирует не только воспоминания о прошлом, но и размышления о будущем, т. е. указывает на протяженность замысла (годы с 1811 по 1824 идут подряд, потом сразу появляются тридцатые годы — 1830 и 1833: поэт как бы перешагивает через десятилетие). Расположение цифр свидетельствует, что они написаны после даты «16 августа 1822», но теми же чернилами и одинаково заточенным пером, — т. е. записи, относящиеся к «Тавриде», и цифровая запись скорее всего сделаны в один и тот же день. Через две недели после этого, 1 сентября, Пушкин посылает Вяземскому письмо, которое, нам кажется, также связано с работой над Записками: «Ты меня слишком огорчил предположением, что твоя живая поэзия приказала долго жить. Если правда — жила довольно для славы, мало для отчизны <...> понимаю тебя — лета клонят к прозе <...> неужели тебя пленяет ежемесячная слава Прадтов. Предприими постоянный труд, <пиши> <?> в тишине самовластия, образуй наш метафизический язык, зарожденный в твоих письмах, — а там что бог даст. Люди, которые умеют читать и писать, скоро будут нужны в России, тогда надеюсь с тобою более сблизиться» (XIII, 44). Конечно же, Пушкин намекает здесь на возможную перемену общественной ситуации (может быть, даже революцию) и сопутствующие ей перемены в жизни общества и в собственной жизни, т. е. на возможное возвращение из ссылки («тогда надеюсь с тобою более сблизиться»), на грядущую свободу печати («люди, которые умеют читать и писать, скоро будут нужны в России»), на широкое развитие публицистики, когда можно будет, выработав «метафизический язык», писать не для «славы», а для «отчизны».
«лета клонят к прозе», он, а не Вяземский, уже приступил к «постоянному труду», зачин которого можно назвать публицистическим. О каком «труде» пишет Пушкин? И. М. Дьяконов полагает, что речь идет о «Евгении Онегине».13 Действительно, «постоянным трудом» Пушкин впоследствии назовет «Онегина». Но это будет в 1830 г., при завершении романа. Даже если предположить, что замысел романа уже мелькал в сознании Пушкина, то в 1822 г. он не мог думать, что работа над ним затянется. В творческой практике Пушкина «Онегин» — единственное произведение, над которым он работал так долго. Кроме того, эпитет «постоянный» не может быть применен к творческому труду, когда этот труд существует еще на стадии замысла. Только дневник или Записки можно назвать «постоянным трудом» даже в начале работы над ними, так как только дневник или Записки могут вестись «постоянно», пока продолжается жизнь автора. Убеждая Вяземского, что публицистике скоро будет открыта дорога, сам Пушкин осознает свой труд как труд публицистический, который тоже будет «нужен в России». Когда писалось это письмо, Пушкин уже начал «выдавать в свет» свои Записки, правда, пока только в рукописных списках, минуя цензуру. С «Некоторых исторических замечаний» кишиневский приятель Пушкина Н. С. Алексеев в том же 1822 г. снял копию.14
«быстрого введения» в Записки и обдумывает их продолжение: 2 августа перебеливает текст первой главы «Замечаний», после этого переписывает вторую главу (о такой последовательности работы, как указано выше, свидетельствует запись «№ 1», поставленная в начале «Замечаний»). Очевидно, до августа 1822 г. свой замысел, его план и структуру Пушкин «еще не ясно различал» и собственно «воспоминания» (т. е. рассказ о себе) не были начаты.
16 августа появляется хронологический вензель в кишиневской тетради — наметка последовательных, погодных воспоминаний уже о своей жизни, а 1 сентября, приняв решение о «постоянном труде» и, по-видимому, обдумав его строение, Пушкин дает Вяземскому совет обратиться к публицистике и признается, что его самого «лета клонят к прозе».
Знаменательно, что хронологическая запись в кишиневской тетради и хронология дат в позднейшем плане начинаются с одного и того же года — 1811 (в первом варианте ему предшествуют «Замечания», во втором — родословная Пушкина). Что такое 1811 г. для Пушкина? Это год поступления в Лицей, т. е. первые шаги его сознательной жизни. Лицей — одно из проявлений «прекрасного начала» царствования Александра I. В 1811 г. для Пушкина смыкаются жизнь историческая и жизнь частная. В день открытия Лицея поэт и его друзья впервые сознают себя гражданами, «сынами отечества». В первоначальном замысле Записок основание Лицея и поступление туда Пушкина, вероятно, и были тем сюжетным звеном, которое соединяло «быстрое введение» с собственно жизнеописанием поэта, его биографией.
«№ 1» («Замечаний») к № 2 (Александровой поре) и к 1811 г. — году основания Лицея. Вспомним, что одна из отсылок к Запискам в черновике записки «О народном воспитании» касалась преимуществ общественного воспитания перед «патриархальным», т. е. домашним. Несомненно, что в Записках рассуждения о «патриархальном воспитании» были бы вполне уместны при переходе к рассказу о Лицее. Так обозначилась бы связь Пушкина и его поколения с историей своего времени.15
Из сказанного можно сделать вывод, что в августе 1822 г. «Некоторые исторические замечания» мыслились еще как непременная часть Записок.
Обычно (особенно в Кишиневе) Пушкин сообщал друзьям о своих новых замыслах и трудах. Но Записки в письмах этого времени почти не упоминаются. Письмо к Вяземскому о необходимости «постоянного труда» и шутливое «перевариваю воспоминания» в мартовском письме к Дельвигу — два намека на начатую работу в пушкинской переписке этого времени.
В письме к Дельвигу будущий труд еще никак не определен, и вряд ли Дельвиг связал слова Пушкина с конкретной работой над мемуарами. Слова «перевариваю воспоминания» могли быть поняты как потребность ссыльного поэта вызывать образы прошлого в воображении.
Постоянные упоминания о Записках встречаем только в Михайловском. Предложенный нами план Записок (от «№ 1» и «2 гл.» к основанию Лицея) в Михайловском, по-видимому, изменился. Изменения связаны с переменой образа жизни Пушкина и с особенностями его мировоззрения. Брожение общественной жизни на юге, кишиневские встречи, участие в масонской ложе «Овидий», политические споры, причастность (пусть неосознанная) к деятелям тайных обществ, революционное движение в Европе — все вело Пушкина к стремлению отразить и объяснить в своих Записках современную общественную ситуацию, назревшую необходимость «народной свободы».
«выгодах просвещения», осознанных «северным исполином» Петром, Пушкин кстати мог бы упомянуть Абрама Ганнибала. В «Замечаниях» не упоминаются и Пушкины, хотя судьба их рода была связана с петровскими реформами, когда старинное дворянство уступило место новой знати.
Между «Некоторыми историческими замечаниями» и работой над Записками в Михайловском прошел 1823 год — кризисный в мировоззрении Пушкина, связанный с разочарованием в близком достижении идеала свободы. В этом смысле показательны два его письма о греческой революции. В первом письме, из Кишинева, которое предположительно адресуется В. Л. Давыдову, сочувствие делу освобождения греков от турецкого ига выражено Пушкиным в восторженных тонах («Греция восстала и провозгласила свою свободу», «Восторг умов дошел до высочайшей степени», «Первый шаг Ал<ександра> Ипсиланти прекрасен и блистателен» и т. д. — XIII, 23—24). Письмо к Вяземскому от 24—25 июня, написанное за полтора месяца до отъезда поэта в Михайловское, наполнено уже скептическими нотами («Греция мне огадила <...> чтобы все просвещенные европейские народы бредили Грецией — это непростительное ребячество. Иезуиты натолковали нам о Фемистокле и Перикле, а мы вообразили, что пакостный народ, состоящий из разбойников и лавошников, есть законнорожденный их потомок». — ХШ, 99).
Поражение европейских революционных движений, не поддержанных народом, принесло Пушкину глубокое разочарование. Это было поводом для размышлений на более общие и более близкие вопросы о соотношении между носителями революционных идей и народом. Вопросы о политическом преобразовании России и мыслимых формах революционного преобразования, поставленные в «Замечаниях», требовали теперь уже новых размышлений и нового подхода.
В движении замысла Записок несомненную роль сыграл и переезд в Михайловское, обостривший интерес Пушкина к своей родословной. Нам кажется вероятным предположение, что тот тип Записок, который мы видим в «программах» (1833), определился в 1824 г. в Михайловском. В «Начале автобиографии» (1834) судьба предков уже не растворяется в общих рассуждениях об историческом процессе, а становится исходным моментом биографии поэта. Историей Ганнибалов Пушкин начинает интересоваться именно в это время и именно в Михайловском. Здесь еще были свежи предания о них, и даже был жив двоюродный дед Пушкина Петр Абрамович Ганнибал. Ему и посвящен один из уцелевших отрывков Записок. Пушкин видел его еще в 1817 г., когда сразу после Лицея приехал в псковское имение матери и в первый раз очутился в среде многочисленной своей родни — колоритных потомков знаменитого Абрама Петровича Ганнибала, «арапа Петра Великого».
В деревне, где Петра питомец,
Царей, цариц любимый раб
И их забытый однодомец
Скрывался прадед мой арап,
И двор, и пышные обеты,
Под сенью липовых аллей
О дальней Африке своей,
...
II, 322—323
15 февраля 1825 г. вышла первая глава «Евгения Онегина». В примечании к ней Пушкин поместил краткую биографию Абрама Ганнибала. И. Л. Фейнберг называет это примечание «готовой выпиской из Записок».16 «Автор со стороны матери происхождения Африканского» (VI, 530) — так начинается это примечание. И дальше — вкратце — Пушкин сообщает сведения о жизни своего знаменитого прадеда. Заключается примечание выразительным обещанием: «В России, где память замечательных людей скоро исчезает, по причине недостатка исторических записок, странная жизнь Аннибала известна только по семейственным преданиям. Мы со временем надеемся издать полную его биографию» (VI, 530).
Примечательно разделение «семейственных преданий» и «полной <...> биографии» Ганнибала. Когда писалось это примечание, «полной его биографии» в руках Пушкина еще не было.17 11 августа 1825 г. он пишет П. А. Осиповой: «Я рассчитываю еще повидать моего двоюродного дедушку — старого арапа, который, как я полагаю, не сегодня-завтра умрет, а между тем мне необходимо раздобыть у него записки, касающиеся моего прадеда» (XIII, 205; подлинник по-французски). Записками, касающимися прадеда Пушкина Абрама Ганнибала, поэт называет копию биографии «арапа Петра Великого», написанную на немецком языке. Автором этой биографии был Адам Карлович (Адольф-Рейнхольд) Роткирх (1746—1809),18 жених младшей дочери Ганнибала Софьи.
«Старый арап» умер на 85-м году жизни 6 июня 1826 г. в своем поместье Сафонтьево, находившемся в 60-ти километрах от Михайловского. Исследовательница родственных связей Пушкина считает, что копия немецкой биографии стала собственностью поэта или вскоре после этого письма к П. А. Осиповой, или после смерти Ганнибала.19 Нам кажется, что поэт, активно работавший над своими Записками, «раздобыл» копию, не дожидаясь смерти деда. Получив в руки такой важный для Записок документ, он сразу же взялся переводить его на русский язык.20 «семейственных преданий». В примечании отправка Ганнибала из Константинополя толкуется как подарок посла Петру I, а в биографии — выполнение заказа Петра; ссылка связывается в примечании с происками Бирона, в биографии — Меншикова, в примечании отсутствует дата смерти Ганнибала, в биографии она указана. Имеются еще менее значимые расхождения. Ошибки в примечании к «Онегину» Пушкин исправить уже не мог, но в рукопись он правку, конечно, внес, иными словами, переписал этот фрагмент своей биографии — поэтому считать примечание «готовой выпиской из Записок», как это делает И. Л. Фейнберг, нельзя.
В Михайловском впервые проявляется интерес поэта и к роду Пушкиных. Одного из своих предков он вводит в число действующих лиц «Бориса Годунова». Но историю рода Пушкиных поэт не изучил еще так досконально, как это будет в 1830 г., когда он вновь вернется к своей родословной. Сетуя на судьбу «ссылочного невольника», он пишет брату: «6 Пушкиных подписали избирательную грамоту (под избранием Романовых на царство. — Я. Л.)! да двое руку приложили за неумением писать! А я, грамотный потомок их, что я? где я?» (XIII, 182). Позднее, в «Родословной» он упомянет: «При избрании Ром<ановых > на <царство> 4 Пушкиных подписались под избирательною грамотою» (XI, 161).
С переменой замысла Записок публицистическое введение оказывалось лишним. «№ 1», как и неизвестная нам «2 гл.», отделились от Записок и начали самостоятельное бытование. Для дальнейшей работы над биографией рукописи этих двух глав были Пушкину не нужны. Поэтому он вполне мог отдать их кому-нибудь для прочтения (как когда-то в Кишиневе отдал переписать «№ 1» своему приятелю Алексееву).
То что рукопись осталась цела и не была уничтожена в то время, когда Пушкин «чистил» свой архив, свидетельствует, что ее не было в Михайловском. Не было ее и в Тригорском — иначе необходимые вставки Пушкин мог бы сделать.
— Пущин и Дельвиг. Т. Г. Цявловская высказала предположение, что отрывки из своих Записок Пушкин читал Пущину.21 Это подтверждается письмами Рылеева. Не случайно упоминания о пушкинских Записках появляются в письмах Рылеева к Пушкину именно после поездки Пущина в Михайловское. Воспоминания у Пушкина и Пущина во многом были общими, и друга детства, конечно, интересовало все, что было написано Пушкиным. Однако Рылееву лицейские воспоминания не были близки, а вот острый исторический анализ начатого Петром I периода русской истории и особенно той поры, которая предшествовала возникновению тайных обществ, должен был его заинтересовать. Это не противоречит тому, что «№ 1» и № 2 тогда уже не были частью Записок. Читая эти отрывки Пущину, Пушкин, конечно, упомянул, для чего они им предназначались.
Любопытно отметить, что вопрос: «Что твои записки?» Рылеев задает в том же письме, в котором спрашивает о Дельвиге: «Что Дельвиг? По слухам он должен быть у тебя <...> С нетерпением жду его, чтоб выслушать его мнение об остальных песнях твоего Онегина». И дальше: «Что твои записки?» (ХШ,157).
«черную», т. е. черновую, тетрадь (см.: XIII, 195). В ней были, как во всякой черновой тетради, наряду с законченными произведениями произведения незаконченные, которые нужны были Пушкину для работы, т. е. которые он предполагал получить обратно. Тогда же Дельвиг мог увезти и те прозаические статьи, которые первоначально были задуманы как части биографии, однако не вошли в нее, но также могли понадобиться и, как мы знаем, понадобились Пушкину во время работы над запиской «О народном воспитании». Только спешность царского заказа помешала ему сделать из них необходимые выписки.
«Некоторые исторические замечания» увез из Михайловского именно Дельвиг, подтверждает судьба этого автографа. «Замечания», как указывалось, впервые напечатал в 1859 г. Е. И. Якушкин по копии, принадлежавшей Н. С. Алексееву, а автограф был опубликован только в 1880 г.22 Его судьба прослеживается в глубину на несколько десятилетий. Наиболее отдаленным от нас владельцем автографа был М. Е. Лобанов — посредственный писатель и переводчик. В 1824 г. Пушкин в письме к брату пренебрежительно отозвался о лобановском переводе «Федры» Расина (XIII, 86), а в 1836 г. выступил против Лобанова в известной статье журнала «Современник» «Мнение г. Лобанова о нашей словесности, и в особенности русской». Лобанов доказывал «безнравие и нелепость всех французских литературных течений» и призывал академию принять участие в цензуровании книг. Пушкин заключал статью «искренним желанием, чтобы Российская академия <...> ободрила, оживила отечественную словесность, награждая достойных писателей деятельным своим покровительством, а недостойных — наказывая одним ей приличным оружием: невниманием» (XII, 74). Но это было в 1836 г. Какова бы ни была литературная позиция Лобанова в 1836 г., следует помнить, что за десять лет до того он был в дружеских отношениях с Дельвигом: оба они служили в Публичной библиотеке, и Лобанов был частым посетителем салона Дельвига. С. М. Дельвиг 16 ноября 1826 г. писала своей приятельнице: «Я приобрела много новых знакомств, из коих лишь некоторые мне приятны, — это близкие знакомые моего мужа, как Козловы, Гнедич, Пушкин (Левушка, как его называют, — это брат Александра), госпожа Воейкова, которую я уже немного знала, Лобановы (переводчик «Ифигении» и «Федры»), все это славные люди, без малейших претензий».23 Лобанов относится к «некоторым», кто был особенно приятен дому Дельвигов. С хозяином дома его сближали, по-видимому, не только литературные интересы. Очевидно, что 14 декабря оба они, как и вся Россия, пережили потрясение. Известно, что в день восстания Дельвиг был в толпе на Сенатской площади, он был также одним из немногих свидетелей казни декабристов. Мы не знаем, присутствовал ли при этом и Лобанов, но достоверно известно, что он собирал печатные свидетельства о деле 14 декабря. В его бумагах, хранящихся в Архиве литературы и искусства (Москва), Н. Я. Эйдельман обнаружил полную подборку вырезок из газет и других печатных изданий о восстании и процессе над декабристами.24 Замысел такой подборки скорее свидетельствует о сочувствии к осужденным, чем о страсти коллекционера.
«Замечания» Пушкина, его мысли о политическом преобразовании России, об отмене крепостного права и возможных формах революционного переворота шли в одном направлении с размышлениями декабристов на те же темы. Это были назревшие вопросы современности, которые обсуждались как в тайных обществах, так и в литературных салонах. Наличие «Замечаний» Пушкина в архиве человека, который интересовался делом 14 декабря, представляется вполне естественным: они сочетались с «декабристской» коллекцией Лобанова.
Нити, связывающие имена Дельвига и Лобанова, достаточно прочны, чтобы не сомневаться, что рукопись «№ 1» Лобанов получил от Дельвига. Но № 2, или «2 гл.», у Лобанова, по-видимому, не было, однако о существовании «2 гл.» Лобанов мог знать от того же Дельвига. Намек на это можно видеть в словах П. А. Ефремова, которыми он сопроводил свою публикацию «Замечаний» в «Сочинениях» Пушкина: «Тетрадь Пушкина не имеет заглавия, но имеем указания, что найден и след тетради № 2».25 Б. В. Томашевский комментирует эти слова так: «Намек П. А. Ефремова неясен; возможно, что он имеет в виду „Дневник“ Пушкина, на котором находится помета „№ 2“».26 Такое предположение кажется невозможным. Дневник писался Пушкиным в 30-х гг., когда рукопись «Замечаний» уже давно ушла из его рук (да и сама помета «№ 2» на дневнике 1833—1835 гг. поставлена не самим Пушкиным) (см. об этом ниже в гл. «„Посмертный обыск“ и дневник Пушкина»).
Е. И. Якушкин публиковал «Замечания» по копии с рукописи, бывшей в свое время у Алексеева. Первым исследователем, кто видел автограф, был П. А. Ефремов. А судьба автографа такова: в 1878 г. бумаги М. Е. Лобанова, в том числе и рукопись «Замечаний», приобретает П. Я. Дашков (через посредника — художника Андрея Константинова);27 «Русской старине», а потом и в «Сочинениях» Пушкина. Выстраивается цепочка, по которой до Ефремова могли дойти сведения о рукописи № 2, или «2 гл.»: Дельвиг — Лобанов — Дашков — Ефремов.
Дельвиг вез в Петербург «Замечания» Пушкина не для печати. Даже известный нам «№ 1», где давалась убийственная характеристика царствования Екатерины II, был бы не пропущен цензурой. Тем не менее Пушкин, конечно, полагал, что «Замечания» Дельвиг кому-то даст прочесть. Позволим себе высказать предположение, что в числе первых (а может быть, и единственных) читателей предполагались издатели «Полярной звезды».
Рылеев писал Пушкину, что «с нетерпением» ждет Дельвига, чтобы узнать, как идет работа над «Онегиным». Но первую главу романа Бестужев и Рылеев не приняли, не могли они принять и следующие главы. Можно предположить, что Пушкин отослал в Петербург труд, который был созвучен интересам его «республиканских» друзей. Желание познакомить их со своими «Замечаниями» могло иметь еще одну причину.
Известно, что, когда Дельвиг приехал к Пушкину, тот уже получил «Полярную звезду» на 1825 г. Новый альманах вместе читался и обсуждался друзьями. Брату Пушкин писал, что Дельвиг «любит лежать на постеле, восхищаясь Чигиринским старостою» (XIII, 163), т. е. отрывком из поэмы Рылеева «Наливайко», напечатанном в «Полярной звезде». Несомненно, что гражданский пафос альманаха не прошел мимо Пушкина и Дельвига,28 а гражданский пафос альманаха был связан со статьей Бестужева. Несомненно и то, что программная статья Бестужева обсуждалась ими в первую очередь. На это Пушкина вызвали сами издатели. Рылеев, сообщая ему о выходе альманаха, писал: «Уверен заране, что тебе понравится первая половина взгляда Бестужева на словесность нашу. Он в первый раз судит так основательно и так глубокомысленно» (XIII, 150). Однако Рылеев ошибался. Пушкин вступил в полемику с Бестужевым. Позиция, выраженная позднее в письме к Бестужеву от конца мая — начала июня (и продолженная в письмах к Рылееву), в своем первоначальном виде была, очевидно, сформулирована в беседах с Дельвигом. В ходе полемики встали вопросы об «ободрении» писателей, об их социальном положении в России, об отношениях Пушкина и Воронцова, об «аристократическом предрассудке Пушкина» — его 600-летнем дворянстве, которое он так настойчиво утверждал и которое решительно осуждали издатели «Полярной звезды».
«ободрении». Бестужев писал: «Ободрение может оперить только обыкновенные дарования: огонь очага требует хворосту и мехов, чтобы разгореться, — но когда молния просила людской помощи, чтобы вспыхнуть и реять в небе! Гомер, нищенствуя, пел свои бессмертные песни; Шекспир под лубочным навесом возвеличил трагедию; Мольер из платы смешил толпу; Торквато из сумасшедшего дома шагнул в Капитолий; даже Вольтер лучшую свою поэму написал углем на стенах Бастилии. Гении всех веков и народов, я вызываю вас! Я вижу в бледности изможденных гонением или недостатком лиц ваших — рассвет бессмертия!»29
Отношений писателей с власть имущими Пушкин касался в своих «Замечаниях». Так же как Бестужев, он выстраивает ряд трагических писательских судеб: «Екатерина любила просвещение, а Новиков, распространивший первые лучи его, перешел из рук Шешковского в темницу, где и находился до самой ее смерти. Радищев был сослан в Сибирь; Княжнин умер под розгами — и Фон-Визин, которого она боялась, не избегнул бы той же участи, если б не чрезвычайная его известность» (XI, 16).
При внешней схожести перечней, которые мы находим у Бестужева и у Пушкина, они имеют различные исходные позиции. Для романтика Бестужева «гении всех веков и народов» противостоят окружающему миру. Пушкин исходит из конкретной исторической ситуации в России. «Чиновные» фавориты и нечиновные, гонимые писатели-дворяне — одна из примет «века» Екатерины.
Своими «Замечаниями» Пушкин мог начать полемику с Бестужевым, т. е. отправить их с Дельвигом в Петербург, чтобы потом додумать, отшлифовать возражения. «Замечания» были исторической основой, на которой строились его дальнейшие аргументы в упомянутом письме к Бестужеву. После отъезда Дельвига мысли, вызванные беседами с ним, совместным чтением и обсуждением литературных новинок и мнений, продолжали занимать поэта. В первых числах июня (т. е. через полтора месяца после отъезда Дельвига) Пушкин пишет ему: «По твоем отъезде перечел я Державина всего, и вот мое окончательное мнение...» (XIII, 181). Почти одновременно посылает он и письмо Бестужеву, которое также содержит «окончательное мнение» по поводу его обзора, и в частности по поводу «ободрения». Вопрос об «ободрении» особенно остро воспринимался Пушкиным после службы у Воронцова и высылки из Одессы.
«Замечания», Пушкин был готов видеть себя в числе гонимых писателей. Томашевский справедливо отметил, что «в обзоре деятельности Екатерины II Пушкин исходит из интересов своего времени: он отмечает те порочные стороны ее деятельности, которые сохраняли свою силу и в царствование Александра...»30 Его судьба в «Замечаниях» (как она могла рисоваться в первом их варианте) была продолжением судеб названных им Радищева, Княжнина и других. Однако в ходе размышлений «гонение» и «ободрение», по-видимому, перестали быть крайними точками одной шкалы. «Гонение» — преследование политическое, а «ободрение» — признание социальной весомости писателя, признание его деятельности как общественно необходимой со стороны властей. И вот в письме к Бестужеву выстраивается другой ряд имен: Державин и Дмитриев, которые «в ободрение» были сделаны министрами, воспитатель наследника Жуковский, историограф Карамзин. В пылу полемики даже век Екатерины II Пушкин называет «веком ободрений», но в качестве примера «ободренного» писателя может привести только одного Державина.
«Окончательное мнение» в отношении «ободрения» писателей сформировалось у Пушкина на фоне сложившихся (и сформулированных в «Замечаниях») размышлений о судьбах русского дворянства. Успех литературы Пушкин связывал с независимостью писателей, а независимость видел в их принадлежности к родовитому дворянству. В письме к Бестужеву он писал: «У нас писатели взяты из высшего класса общества — аристократическая гордость сливается у них с авторским самолюбием. Мы не хотим быть покровительствуемы равными. Вот чего подлец Воронцов не понимает. Он воображает, что русский поэт явится в его передней с посвящением или одою, — а тот является с требованием на уважение как шестисотлетний дворянин — дьявольская разница!» (XIII, 179).
Связь между «Замечаниями», письмом к Бестужеву и размышлениями о собственной судьбе обнаруживает, нам кажется, один эпизод. 10 августа 1825 г. Пушкин пишет Вяземскому: «...
Что нужды? говорит расчетливый etc <...> главная прелесть: , а дворянин, и еще прелестнее после посвящения Войнаровского, на которое мой Дельвиг уморительно сердится» (XIII, 204). «Посвящение» «Войнаровского» Бестужеву заканчивалось известной декларацией Рылеева: «Я не поэт, а гражданин». Из письма выявляется еще одна тема бесед Дельвига и Пушкина. Эпиграмму вспомнили потому, что концовка ее перекликалась с декларацией Рылеева.
Речь идет о следующей эпиграмме Вяземского:
Что пользы, — говорит расчетливый Свиньин, —
Пальмиры, Трои иль Афин?
Пусть дорожит Парнаса гражданин
Воспоминаньем благородным:
Я не поэт, а дворянин,
31
Эпиграмма Вяземского высмеивала адресованные Аракчееву льстивые стихи П. П. Свиньина:
Я весь объехал белый свет,
Зрел Лондон, Лиссабон, Рим, Трою, —
Но только в Грузине одном
Был счастлив сердцем и душою,
И сожалел, что не поэт!
Вяземский назвал свою язвительную эпиграмму эпиграмматическим «переводом» стихов Свиньина.32 «переводом» той же эпиграммы на язык публицистической прозы. Таким образом, стихотворение Рылеева напомнило Пушкину и Дельвигу эпиграмму Вяземского и стихотворение Свиньина, а вирши Свиньина (равно как и эпиграмма Вяземского) вспомнились Пушкину еще и потому, что сочетались с его размышлениями о судьбах русского дворянства и с его личными отношениями с Воронцовым. «Чины сделались страстию русского народа», — пишет Пушкин в записке «О народном воспитании» (и, судя по пометам на полях ее, — в своих «Замечаниях»);
«И лучше в Грузино пойду путем доходным: — Там, кланяясь, могу я выкланяться в чин», — как бы вторит Пушкину Вяземский. Эпиграмма Вяземского иллюстрирует мысль Пушкина применительно к современности. «Шестисотлетнее дворянство» защищало, по мнению Пушкина, от «страсти» к чинам. А «страсть» к чинам вела дворянство к утрате независимости (в этом, собственно, и состоит «соль» эпиграммы Вяземского). Личные отношения Пушкина с Воронцовым, жизненный опыт поэта, как и его исторические размышления, противоречили предложенной Бестужевым концепции «ободрения».
Обсуждение «Полярной звезды» с Дельвигом и желание как можно скорее довести свою позицию, выраженную в «Замечаниях», до «полярных господ» и других петербургских литераторов (а Дельвиг был тем человеком, который знал, кому можно показывать «Замечания») могло быть стимулом к отправке их в Петербург.
В переписке Пушкина нет следов, которые позволили бы нам сказать с уверенностью, что Бестужев или Рылеев читали «Некоторые исторические замечания». Отметим, однако, что в переписке Пушкина недостает нескольких писем (как самого поэта, так и издателей «Полярной звезды»), относящихся к начатой полемике. Так, например, не имеем мы «замечаний» Пушкина на «Войнаровского», о которых он неоднократно упоминает в письмах к Рылееву. Не дошло до нас и очень важное для нашей темы письмо — ответ Бестужева на замечания Пушкина по поводу обзора в «Полярной звезде». Именно в этом полемическом ответе Бестужева могли упоминаться и «Замечания» Пушкина.
Из сказанного следует, что по первоначальному плану Записки Пушкина должны были включать историко-публицистическое введение, от которого поэт впоследствии отказался. Это введение было написано Пушкиным и состояло из двух глав, или разделов. Первая глава печатается под редакторским названием «Заметки по русской истории XVIII века» в разделе «Историческая проза». Вторая до нас не дошла.33 и была уничтожена в ожидании ареста. Пушкин сжег свои бумаги из боязни «замешать многих», кто-то мог уничтожить рукопись «Замечаний» из боязни «замешать» его. Будем надеяться на первое. Вспомним, что автограф записки «О народном воспитании» был найден только в 1965 г.34
Нам кажется, что еще один след той же «2 гл.» (или № 2) Записок мелькает в пушкинском отрывке из «Романа в письмах». В письме девятом читаем: «Состояние помещика, по-моему, самое завидное. Чины в России необходимость, хотя бы для одних станций, где без них не добьешься лошадей». Дальше в рабочей тетради Пушкина (ПД, № 841) следовал пропуск.35 В своем комментарии Б. В. Томашевский пишет: «По-видимому, часть 9-го письма утрачена».36 После пропуска читаем текст: «Пустившись в важные рассуждения, я совсем забыл, что теперь тебе не до того» (VIII, 54). Ссылку на Записки при рассуждении о чинах мы видели в черновике записки «О народном воспитании». Не исключено, что пропуск в рукописи нарочитый и что в 1829 г., когда писался «Роман в письмах», Пушкин еще надеялся вернуть свои «Замечания» и переписать в письмо девятое отрывок из них.
Примечания
1 5. С. 130—132.
2 Русская старина. 1880, декабрь. С. 1043.
3 Незавершенные работы Пушкина. М., 1976. С. 252—265.
4 Томашевский Б. В. — Более определенно свою точку зрения Томашевский высказал в статье «Историзм Пушкина». Он пишет: «Внимательный анализ этой публицистической записки показывает, что она имеет характер введения в какое-то произведение, до нас не дошедшее. Таким произведением могли быть только Записки Пушкина, им позднее сожженные. Эти Записки Пушкин осмыслял не как автобиографию в узком смысле слова, а как воспоминания о виденном, летопись своего времени, которая могла бы явиться ценным материалом для будущих историков. К сожалению, кроме двух отрывков (о Державине и Карамзине), из этих Записок нам ничего не известно, но пометы на полях черновика записки о воспитании показывают, что какое-то место в Записках отведено Александру, а из собственных признаний Пушкина мы знаем, что много места занимали рассказы о встречах с декабристами» (Томашевский Б. В. Пушкин. М.; Л., 1961. Т. 2. С. 169. Впервые: Учен. зап. Ленингр. ун-та, 1954. № 173. Сер. филол. наук; Вып. 20).
5 Фомичев С. А. Поэзия Пушкина: Творческая эволюция. Л., 1986. С. 96—98.
6 «По смерти Петра I...» // Прометей. М., 1974. Кн. 10. С. 347; Ср.: Эйдельман Н. Я. Пушкин и декабристы. М., 1979. С. 133—134.
7 «По смерти Петра I...». С. 318; ср.: Эйдельман Н. Я. Пушкин и декабристы. С. 133—134. — В работе Эйдельмана см. историю постепенной публикации статьи Пушкина и наблюдения над ее черновой рукописью.
8 Эйделъман Н. Я. Пушкин и декабристы. С. 112).
9 Незавершенные работы Пушкина. С. 265—276.
10 Пушкин. Т. 1. С. 567.
11 О наблюдениях над черновиками см. примеч. 7 на с. 93.
12 Верни мне мою юность. (Нем.)
13 Дьяконов И. М. «Евгения Онегина» // Пушкин: Исследования и материалы. М.; Л., 1981. Т. 10. С. 70—105.
14 По этой копии Е. И. Якушкин и напечатал отрывки «Замечаний» в «Библиографических записках» (1859. № 5. С. 130—132).
15 Б. В. Томашевский так определил функцию «Замечаний» в составе общего замысла: «Дошедшая до нас записка 1822 г. в качестве предисловия вводила в события, сопутствовавшие сознательной жизни автора» (Томашевский Б. В. Пушкин. Т. 2. С. 169).
16 Незавершенные работы Пушкина. С. 214.
17 H. К. Телетова полагает, что при первом свидании с П. А. Ганнибалом, известным по записи 19 ноября 1824 г., Пушкин узнал о существовании немецкой биографии своего деда, а «при свидании с ним осенью 1824 года <...> своей рукой записал сокращенный перевод копии немецкой биографии, сделанный не без помощи П. А. Ганнибала», и что этот документ «скорее всего был единственным, на который опирался Пушкин, создавая осенью того же 1824 года комментарий к первой главе „Евгения Онегина“, где появляются подробности из жизни А. П. Ганнибала» (Телетова Н. К. убедительным мнение Т. Г. Цявловской (Зенгер), что комментарий к «Евгению Онегину» писался до того, как в руки к Пушкину попал немецкий текст биографии, и он знал о нем только со слов (и, может быть, в устном переводе) П. А. Ганнибала. См.: Рукою Пушкина: Несобранные и неопубликованные тексты / Подгот. к печ. и коммент. М. А. Цявловский, Л. Б. Модзалевский, Т. Г. Зенгер. Л., 1935. С. 34—59.
18 Об авторстве Роткирха см.: Телетова. Н. К. Забытые родственные связи Пушкина. С. 115—119.
19 — Н. К. Телетова справедливо пишет, что кроме копии немецкой биографии Пушкин стал тогда же обладателем и еще одних, неоконченных, воспоминаний — самого П. А. Ганнибала. Они находились в кабинете Пушкина во время «посмертного обыска». Сокращенный вариант «Воспоминаний П. А. Ганнибала» впервые напечатан П. В. Анненковым в его книге «А. С. Пушкин в Александровскую эпоху» (СПб., 1876. С. 11—13). Полный текст см. в приложении к указанной книге Н. К. Телетовой.
20 —59.
21 См.: Цявловская Т. Г. «Муза пламенной сатиры» // Пушкин на юге. Кишинев, 1961. Т. 2. С. 172.
22 Русская старина. 1880. № 12. С. 1043.
23 Пушкин. Л., 1929. С. 181.
24 См.: Эйделъман Н. Я. Пушкин и декабристы. С. 78—79.
25 Соч. / Под ред. П. А. Ефремова. М. 1882. Т. 5. С. 484.
26 Томашевский Б. В. Пушкин. Т. 1. С. 567.
27 Подробнее об этом см.: «По смерти Петра I ...». С. 334—335.
28 Отзвуком их бесед об альманахе и его гражданской направленности является отрывок из письма Пушкина к Жуковскому от 20-х чисел апреля 1825 г.: «Дельвиг расскажет тебе мои литературные занятия <...> Ты спрашиваешь, какая цель у Цыганов? вот на! Цель поэзии — поэзия — как говорит Дельвиг (если не украл этого). Думы Рылеева и целят, а все невпопад» (XIII, 167). Правда, в данном случае речь идет не об альманахе, а о «Думах» Рылеева. Пушкин, ощущая их высокую гражданственность («цель»), скептически относился к их художественным достоинствам и, следовательно, к достижению «цели» — воздействовать на читателей. В известной степени это относилось и ко всему содержанию альманаха. Наиболее значительным выражением его гражданственности была «Исповедь Наливайки» Рылеева, помещенная как раз в «Полярной звезде» на 1825 год. «Исповедь» в свое время поразила декабристов своим пророческим духом (см.: Воспоминания Бестужевых М.; Л., 1951. С. 7) и в списках доходила до русских революционеров следующих поколений. Пушкин же писал Рылееву: «Об Исповеди Наливайки скажу что мудрено что-нибудь у нас напечатать истинно хорошего в этом роде. Нахожу отрывок этот растянутым: но и тут, конечно, наложил ты свою печать» (вторая половина мая 1825 г. — XIII, 176).
29
30 Томашевский Б. В. Пушкин. Т. 1. С. 585.
31 Вяземский П. А. Соч.: В 2 т. М., 1982. Т. 1. С. 90—91. — В Грузине находилось имение А. А. Аракчеева.
32 —130).
33 По мнению С. А. Фомичева, жанровым образцом, на который ориентировался Пушкин, работая над «Некоторыми историческими замечаниями», была книга Ж. де Сталь «Десятилетнее изгнание», вышедшая в 1821 г., т. е. в том самом году, когда Пушкин начал работать над Записками (см.: Фомичев С. А. Поэзия Пушкина: Творческая эволюция. С. 98—100). Б. В. Томашевский заметил, что окончательный текст записки «О народном воспитании» имеет текстуальное совпадение с этой книгой в одном из трех мест, куда Пушкин предполагал вставить отрывки из Записок. (См.: Томашевский Б. В. «Кинжал» и m-me de Stäel» // Пушкин и его современники. Пг., 1923. Вып. 36. С. 84—85). В своем отзыве на «замечания А. А. Муханова по поводу „Отрывков г-жи Сталь о Финляндии“» (Сын Отечества. 1825. № 10) Пушкин ссылается на некую «рукопись», бывшую в его распоряжении: «Вот что сказано об ней (имеется в виду Ж. де Сталь. — Я. Л.) в одной рукописи, — пишет он. — Читая ее книгу Dix ans d’exil, можно видеть ясно, что, тронутая ласковым приемом русских бояр, она не высказала всего, что бросалось ей в глаза (речь идет о большом петербургском обществе до 1812 г. — Я. Л.). Не смею в том укорять красноречивую, благородную чужеземку, которая первая отдала полную справедливость русскому народу, вечному предмету невежественной клеветы писателей иностранных» («О г-же Сталь и о г. А. М-ве». — IX, 27). Статья напечатана в №12 «Московского телеграфа» за 1825 г. с датой: «9 июня 1825». По мнению Томашевского, «можно не сомневаться, что автор цитируемой рукописи был сам Пушкин. С. А. Фомичев предложил «считать приведенный отрывок цитатой из второй части главы пушкинских записок (черновик которых был закончен как раз летом 1825 года)». Такое предположение заслуживает внимания. Однако трудно согласиться, что черновик Записок «был закончен <...> летом 1825 года». Очевидно, имеется в виду сообщение Пушкина в письме к Катенину от первой половины сентября 1825 г.: «Стихи покамест я бросил и пишу свои Mémoires, т. е. переписываю набело скучную, сбивчивую черновую тетрадь». «Сбивчивая черновая тетрадь» — это не черновик Записок, а скорее всего рабочая тетрадь Пушкина, содержащая материалы для них (см. об этом на с. 74). Кроме того, как было показано, от исторического введения в Записки Пушкин в 1825 г. уже отказался.
34 См.: Измайлов Н. В. Вновь найденный автограф Пушкина — записка «О народном воспитании» // Временник Пушкинской комиссии. 1964. Л., 1967. С. 5—20.
35 Позднее он был заполнен отрывками из «Евгения Онегина».
36