Черновые и беловые письма
В каком бы аспекте ни рассматривались письма Пушкина (историко-литературном или биографическом), часто ставится знак равенства между законченным и отправленным письмом и черновиком. Отрывки из черновиков приводятся без указания на незавершенность письма.1 То, что представляется невозможным при исследовании художественных произведений (например, подставить известную по рукописи заключительную реплику «Бориса Годунова» — восклицание народа «Да здравствует царь Дмитрий Иванович» — вместо напечатанной «Народ безмолвствует»), часто делается в отношении писем.
В 1937 г. Б. В. Казанский на нескольких примерах показал работу, проделанную Пушкиным над черновиками отдельных писем, приравняв ее к сложному и многотрудному творческому процессу, сопутствующему созданию художественных произведений.2 «предварительной разведкой» в области изучения эпистолярного наследия Пушкина. Некоторые аспекты, намеченные в статье Казанского (жанровые разновидности писем, разгадка зашифрованных биографических фактов, в частности так называемой «истории коляски»3), впоследствии неоднократно привлекали внимание литературоведов, и только начатое им исследование черновых текстов было забыто и не продолжено.
Черновики — свидетельство огромной работы Пушкина над письмом. Письма так же тщательно отделываются, как и стихи (композиция, стиль, лексика и т. д.). Часто одно и то же место исправляется много раз (например, в черновом письме к В. Ф. Вяземской от конца октября 1824 г. имеется 10 вариантов одной фразы; краткий отзыв об элегии Баратынского в письме к Бестужеву от 12 января 1824 г.: «Признание — совершенство» — переделывается пять раз).
Следует отметить особую, принципиальную важность различия между черновым и беловым текстами в письмах. Черновик письма литературного, дружеского не является тем, чем оно должно быть, — законченным образцом определенного эпистолярного жанра и стиля; черновик письма личного или делового часто не может быть приравнен к поступку, а является лишь размышлением на тему о поступке. Черновики писем, фиксирующих психологическое состояние поэта, можно сравнить с черновиками его лирических стихотворений: их отличают та же торопливость и лирическая взволнованность.
До нас дошло 847 писем Пушкина, из них 72 имеются только в черновиках. Естественно, что черновики писем (как и сами письма) дошли до нас далеко не все. Часть их была утеряна, часть уничтожил сам Пушкин — иногда по незначительности содержания, иногда по политическим причинам. Так, из любовной переписки поэта сохранились черновики только двух писем к К. Собаньской. Между тем письма к А. П. Керн, к обитательницам Тригорского писались, по всей вероятности, также с черновиками. Об этом свидетельствуют их мастерство, стилистическая отточенность. Пушкин выступает в них и как стилист, и как тонкий психолог, подвергающий анализу порывы своей души. Подобно Онегину в любовной игре он умеет побеждать своих корреспонденток «умом и страстью». Эти «игровые» письма, в которых сочетаются «живой голос сердца и романтические красоты стиля», были своеобразным опытным полем для упражнений в духе эпистолярного романа XVIII в.4 «какие-то слишком галантные», т. е. отличаются «сочиненностью», не свойственной Пушкину манерой письма.5 Все эти любовные письма имели для него сиюминутное значение, и их черновики он, по-видимому, не сохранял.
Черновики некоторых писем к друзьям Пушкин уничтожил после декабрьского восстания. Признание поэта, что из «боязни замешать многих и, может быть, умножить число жертв» он «принужден был сжечь» свои Записки, относится в равной степени и к письмам. Можно с уверенностью предположить, что среди листов, вырванных из тетрадей кишиневско-одесского периода, были листы, содержавшие не только наброски Записок, но и черновики писем. Это предположение подтверждается письмом к П. А. Вяземскому от 14 октября 1823 г. В тетради № 832 сохранился только конец черновика (л. 16), предшествующий же лист вырван.6 Письмо литературное, и только одна фраза на вырванном листе могла вызвать опасение — упоминание о получении письма от Вяземского по оказии через Фурнье. Фурнье — учитель-француз, живший у Раевских, — привлекался к следствию по делу декабристов, но за отсутствием улик был освобожден. Очевидно, Пушкин, зная о взглядах Фурнье больше, чем Следственный комитет, предполагал, что лицо, близкое Раевским, может быть замешано в заговоре, и не хотел, чтобы цепочка Вяземский — Фурнье — он сам (образованная письмом по оказии) стала известной в случае его собственного ареста. По-видимому, изъял он и другие упоминания о связях с декабристами помимо почты. Так, криминальным могло быть упоминание о В. И. Туманском в письме к А. А. Бестужеву от 12 января 1824 г. («Туманского я не видал и письма твоего не передавал»); из той же осторожности мог быть уничтожен и черновик письма к Бестужеву от 21 июня 1822 г., где речь шла о стихотворении «К Овидию». В стихотворении сопоставляется ссылка Овидия с собственной участью, поэтому Пушкин очень заботился, чтобы авторство его не стало известным правительству. «Предвижу препятствия в напечатании стихов к Овидию, но старушку (т. е. цензуру. — Я. Л.) можно и должно обмануть, ибо она очень глупа...» (XIII, 39). Вряд ли только случай сохранил для нас черновые тексты «нейтральных» писем к Вяземскому. Письма, в которых упоминаются декабристы или говорится о передаче писем по оказии, черновиков не имеют.
Приведем несколько отрывков из писем к Вяземскому, которые не имеют черновиков.
«Попандопуло привезет тебе мои стихи, Липранди берется доставить тебе мою прозу <...> Орлов велел тебе сказать, что он делает палки сургучные, а палки в дивизии своей уничтожил» (2 января 1822 г. — XIII, 34—35).
«Пиши мне покамест, если по почте так осторожнее, а по оказии что хочешь» (6 февраля 1823 г. — XIII, 58).
«Охотников приехал? привез ли тебе письма и прочее?» (5 апреля 1823 г. — XIII, 61).
«Прощай, моя прелесть, — впредь буду писать тебе толковее. А Орлов?» (19 августа 1823 г. — XIII, 66).
«Я бы хотел знать, нельзя ли в переписке нашей избегнуть как-нибудь почты, — я бы тебе переслал кой-что слишком для нее тяжелое. Сходнее нам в Азии писать по оказии» (20 декабря 1823 г. — XIII, 82).
«Ты не понял меня, когда я говорил тебе об оказии — почтмейстер мне в долг верит, да мне не верится» (начало апреля 1824 г. — XIII, 92).
«Я ждал отъезда Трубецкого, чтоб писать тебе спустя рукава <...> Оппозиция русская, составившаяся, благодаря русского бога, из наших писателей, каких бы то ни было, приходила уже в какое-то нетерпение, которое я исподтишка поддразнивал, ожидая чего-нибудь» (24—25 июня 1824 г. — XIII, 98—99).
«Пущин привезет тебе отрывки из Цыганов — заветных <стихов> покамест нет» (после 28 января 1825 г. — XIII, 139).
Большинство черновых писем — черновики сознательные, так как набрасываются они в рабочих тетрадях Пушкина. Пушкин берег их в силу житейской необходимости и для дальнейшей работы. Они могли служить материалом для критических статей и задуманной «биографии», были документами, эпистолярными и художественными заготовками.
Иногда, переписывая письмо, поэт опускал какой-либо отрывок и вставлял его в одно из следующих писем. Так, отрывок об И. И. Дмитриеве из чернового письма к Вяземскому от 4 ноября 1823 г. перекочевал в сокращенном виде в письмо к нему же от 8 марта 1824 г. Перебеливая письмо к Н. И. Гнедичу от 28 апреля 1822 г., Пушкин выпустил пространные пояснения к «Кавказскому пленнику», приберегая их для другого случая, возможно, для журнальной антикритики; основными положениями этого автокомментария он воспользовался в письме к В. П. Горчакову, написанном в октябре — ноябре того же года. В стихах и художественной прозе Пушкина также встречаются темы, образы, стилистические заготовки, впервые найденные и зафиксированные в письмах. Примеры таких автоцитат и автореминисценций приведены в работе Е. Н. Маймина.7 В сферу художественного опыта Пушкина входили и сохраненные им черновики писем к К. Собаньской. Психологический облик женщины, к которой обращены письма и который в этих письмах хорошо очерчен, был настолько притягательным для Пушкина-поэта, что он обращался к нему и в «Евгении Онегине» и в «Каменном госте».8 «милый демон», как Лаура, и католическая ханжа, как Дона Анна.
Если присмотреться к черновикам, в переписке Пушкина можно выделить два периода, рубежом которых является возвращение из ссылки. Эти два периода различны и по количеству, и по составу, и по характеру черновиков.
Больше всего черновых писем относится к периоду ссылки в Кишинев и Одессу. Это обусловлено обстоятельствами литературными и биографическими. Литературные обстоятельства — традиция «дружеского письма», которую перенимает Пушкин.9Биографические обстоятельства — ссылка. Для ссыльного поэта письма имели особое значение: они были единственной возможностью поддержать связь с отсутствующими. Письма заменяли встречи, в них поэт высказывал свои взгляды на современную литературу и политические события, суждения по общим вопросам; с помощью писем он включался в журнальную полемику. В обстановке бурных литературных споров начала двадцатых годов поэт, успевший стать известным и сознающий степень своей известности, старался взвешивать каждое слово. Часто цитируется сравнительная характеристика Дмитриева и Крылова, которую Пушкин дает в письме к Вяземскому от 8 марта 1824 г.: «Жизни Дмитриева еще не видал. Но, милый, грех тебе унижать нашего Крылова. Твое мнение должно быть законом в нашей словесности, а ты по непростительному пристрастию судишь вопреки своей совести и покровительствуешь черт знает кому. И что такое Дмитриев? Все его басни не стоят одной хорошей басни Крылова; все его сатиры — одного из твоих посланий, а все прочее — первого стихотворения Жуковского. Ты его когда-то назвал le poëte de notre civilisation. Быть так, хороша наша civilisation!» (XIII, 89).
Прежде чем включить в письмо этот отрывок, Пушкин подверг его тщательному редактированию. Первый вариант записан в черновике письма от 4 ноября 1823 г.: «О Дмитриеве спорить с тобо<ю> не стану, хоть все его басни не стоят одной хоро<шей> басни Крыловой, все его сатиры — одного из твоих посланий — [все его песни, мадригалы, оды, элегии] а все прочее — [одной] [одного] первого стихотворения Жуковского. Ерм<ак> такая дрянь, [что] мочи нет, — сказки [рас<тянуты>] писаны в дурном роде, холодны и растянуты — по мне Дмитриев ниже Нелединского и [Ка<рамзина>] сто крат ниже стихотворца Карамзина — любопытно видеть его Жизнь не для него, а для тебя — —
<ш> <?> poëte de notre civilisation. Хороша и наша civilisation! Грустно мне видеть, что все у нас клонится бог знает куда — [ты] ты один бы мог прикрикнуть налево и направо, порастрясти старые репутации, приструнить новые и показать нам <?> путь истины, [да] а ты покровительствуешь старому вралю не <----------> нами <...>» (XIII, 381).
Речь идет о статье Вяземского «Известие о жизни и стихотворениях И. И. Дмитриева», опубликованной в начале 1823 г. в качестве предисловия к «Сочинениям И. И. Дмитриева». Вяземский давал исторический обзор русской литературы, где были поставлены рядом имена Дмитриева и Карамзина в качестве основателей «нынешней прозы» и «современного языка стихотворного».10 Суждения Вяземского Пушкин узнал еще до получения статьи и сразу же включился в полемику. Оговариваясь в черновике: «спорить с тобой не стану», он на самом деле спорит, полемически сопоставляя Дмитриева с Крыловым, Вяземским и Жуковским. Оспаривает он и право Дмитриева стоять рядом с Карамзиным. В черновике выстраивается иерархическая лестница поэтов школы Карамзина: Карамзин, Нелединский и только потом Дмитриев.
Пушкин оставил весь этот пассаж неотделанным, по-видимому, считая неудобным высказываться о статье, еще не прочитанной. 8 марта 1824 г. он также «Жизни Дмитриева еще не видал», и новое обращение к полемике вызвано, вероятно, вопросами самого Вяземского (письма его к Пушкину за период с ноября 1823 г. по март 1824 г. до нас не дошли). Мнение Пушкина отстоялось и высказывается уже с большей категоричностью («грех тебе...», «судишь вопреки своей совести»). Имя Карамзина, как и вся шкала, по которой размещались поэты-карамзинисты («выше — ниже»), исключается. Вопрос о Карамзине и поэтах его школы, их месте в истории литературы требовал специального рассмотрения. В следующем письме к Вяземскому (от начала апреля 1824 г.) Пушкин пишет: «Читая твои критические сочинения и письма, я и сам собрался с мыслями и думаю на днях написать кое-что о нашей бедной словесности, о влиянии Ломоносова, Карамзина, Дмитриева и Жуковского» (XIII, 91). Сознавая, что его мнение сделается достоянием значительного круга литераторов, Пушкин задерживает свой отзыв, чтобы аргументировать его в статье. Вынужденный все же высказать свое суждение, он убирает резкости в адрес Дмитриева и оставляет лишь то, что представляется ему бесспорным: настоящее принадлежит поэтам «новой школы». Сравнительная характеристика поэтов-карамзинистов в черновике — лишь первая, предварительная схема этой так и ненаписанной статьи.
«Дружеское письмо» наиболее актуально в пушкинской переписке первого периода. Культивирование «профессионального» подхода к письмам вызывало необходимость тщательной стилистической отделки.
Перенимая традицию «дружеского письма», Пушкин вносит в нее существенные поправки. Уже в ранних письмах обнаруживаются черты его прозы: точность выражения, лапидарность, ему глубоко чужды длинноты, расплывчатость композиции, которые характерны, например, для писем Вяземского. При всей внешней раскованности, при соблюдении всех признаков дружеской беседы письма поэта отличаются сюжетной организованностью. Переписывая письмо, Пушкин часто меняет его композицию, группирует факты, выстраивает их в определенной логической последовательности.
Ю. Н. Тынянов утверждал, что в «художественной прозе Пушкина не было лицейского подготовительного периода».11 Известный совет А. А. Бестужеву: «...— и пиши его со всею свободою разговора или письма...» в письме от 30 ноября 1825 г. (XIII, 245) показывает, что Пушкин видел в письмах литературное задание, они были для него школой стиля. Эпистолярный жанр по своей природе обладал качествами, которые Пушкин стремился выработать в своей прозе, свободной, непринужденной манерой повествования максимально приближающейся к разговорной речи. Тщательная работа над письмом в начале литературной деятельности привела к тому, что Пушкин пришел к своей прозаической манере сразу, минуя промежуточные стадии и искания.
Черновики писем к Бестужеву, Вяземскому, Гнедичу, Катенину еще не имеют той отточенности блестящей дружеской беседы, которую Пушкин стремился придать своим письмам. «Небрежность письменная» сохраняла иллюзию разговора на бумаге, но эта небрежность особенно внимательно отрабатывалась в черновиках. В черновиках письменные обороты заменяются усеченными устными, в синтаксисе редко используются причастия; Пушкин стремится выразить мысли краткими предложениями, свойственными разговорной речи.
Вот несколько примеров стилистической отделки (курсивом отмечены беловые тексты или последние варианты черновиков):
«Несколько строк пера вашего вместо предисловия — и — успех м<оей> повес<ти> будет уже надежнее, бросьте в ручей одну [из] веточку из ваших лавров, муравей не утонет». — « <...> с предисловием или без» (Н. И. Гнедичу. — XIII, 371—373, 37).
«... овладеть моими [подра<жаниями> древним] анфологическими стихами». — «...овладеть моей анфологией» (А. А. Бестужеву. — XIII, 376, 64).
«Разбойников я сжег». — «Разбойников я сжег — и поделом» (А. А. Бестужеву. — XIII, 376, 64).
«Бахчисарайский фонтан дрянь». — «, между нами, дрянь» (П. А. Вяземскому. — XIII, 377, 70).
«[Посылаю] <...> тебе, милый и почтенный Асмодей». — «, милый и почтенный Асмодей» (П. А. Вяземскому. — XIII, 380, 73).
«Припиши к Бахчисараю [маленькое ] предисловие или послесловие — если не для меня, так для Соф. Киселевой — прилагаю тебе полицейское послание, яко материал: почерпни из оного сведения (умолчав об их источнике) [Тут мне] [там] кажется можно [наделать прелест<ный> мадригал со цветом пустыни] [соединится] [прелесть] [и] [тут целая поэма] — вс<е> зав<орожи>. Заворожи все это своей прозою — богатой наследницею твоей поэзии, по которой ношу траур, — [да еще] посмотри в Путешествии Апостола-Муравьева статью Бах[чи<са>рай], выпиши из нее что посноснее и [по] он имеет на бумаге свое достоинство — хоть в разговоре — им го<спо>дь <?> — при сем мое благословение». — «Еще просьба: припиши к Бахчисараю предисловие или послесловие, , то ради твоей похотливой Минервы, Софьи Киселевой;12 прилагаю при сем полицейское послание, , умолчав об их источнике). Посмотри также в Путешествии Апостола-Муравьева статью Бахчи-сарай, выпиши из нее что посноснее — да заворожи все это своею прозою, богатой наследницею твоей поэзии, по которой ношу траур. Полно, , как тот, который пошутил?» (П. А. Вяземскому. — XIII, 380, 73).
В этом последнем отрывке не только книжные обороты заменяются устными («из оного» меняется на «из него», вводится разговорное «разумеется»), но и сжимается весь текст, убирается наметившееся претенциозное сравнение поэмы с «цветом пустыни»; упоминание о С. С. Киселевой сопровождается циничным, но вполне в арзамасском вкусе, эпитетом, а сожаление, что Вяземский оставил поэзию, вызывает богохульную остроту.
«писательской братии», как и письма к «минутным друзьям минутной младости» — сперва по Петербургу, потом по Кишиневу и Одессе, — предварялись у Пушкина черновиками. Можно предположить, что только очень близким друзьям и родным он писал без черновиков, так, как мысли вылились из-под пера. Например, нет ни одного черновика писем к А. А. Дельвигу. Естественность, непринужденность дружеской беседы в письмах к Дельвигу определялись годами совместной лицейской жизни, отстоявшимся характером общения. Нет также черновиков писем к брату.13 Свойственный «дружескому письму» сплав острот, пародий, каламбуров, суждений о современной литературе присутствует и здесь, но все это окрашено трогательной заботливостью и снисходительной наставительностью. Н. Л. Степанов отметил, что «при всем автобиографизме дружеского письма в нем почти отсутствует психологический момент»; «о душевном состоянии почти не говорится, оно дается лишь в косвенных, случайных намеках».14 Этот жанровый принцип особенно характерен для ранних писем Пушкина. Так, например, находясь под угрозой ссылки, в момент, когда друзья хлопотали о смягчении гнева императора, Пушкин в письме к Вяземскому принимает позу разочарованного поэта, выдавая кару за желаемую свободу: «Петербург душен для поэта. Я жажду краев чужих, авось полуденный воздух оживит мою душу» (XIII, 15). Во время ссылки намеки на переживания перемежаются остротами и каламбурами. Иное дело письма к брату. Они также выполняли функцию «почтовой прозы» (т. е. были рассчитаны на больший круг читателей), но при этом от писем к друзьям их отличают и родственный тон, и больший психологизм. В них чаще и откровеннее Пушкин пишет о себе, своем душевном состоянии, обстоятельствах жизни. Наиболее частые темы — тоска по Петербургу, стремление вырваться из ссылки, денежные затруднения.
Начиная с Михайловского исчезают черновики писем к постоянным корреспондентам — Бестужеву и Вяземскому. В переписке с ними Пушкин обретает ту же легкость общения, которая присутствует в письмах к лицейским друзьям и к брату. Да и сама переписка постепенно меняет характер. «Дружеское письмо» как литературный жанр со временем теряет свое значение. «„Почтовая проза“ становится пройденным этапом, уступая место другим жанрам, у истоков которых она стояла, — повести, роману, критической статье».15
Черновики (вернее их отсутствие) позволяют выделить ту грань, когда письмо из факта литературы снова становится явлением быта. В письмах из Михайловского литературные сюжеты все чаще перемежаются с бытовыми, личными мотивами: ссора с родителями, издательские дела, ожидание друзей, времяпровождение («валяюсь на лежанке и слушаю старые песни и сказки»), неоправдавшиеся надежды на приезд в столицу для операции аневризма и др.
а иногда и прямые указания самого Пушкина («Пишу тебе в гостях [за] с разбитой рукой», — читаем в письме к Вяземскому от 28 января 1825 г. — XIII, 137). В письмах появляется стилистическая правка. Встречаются вычеркнутые слова, неуклюже построенные фразы («Доверенность я бы тебе переслал; но погоди; гербовая бумага в городе; должно взять какое-то свидетельство в городе — а я в глухой деревне» — из письма к Вяземскому от 8 или 10 октября 1824 г. (XIII, 111)).
Вычеркнутых, замененных слов много в известном письме к Бестужеву от января 1825 г. с отзывом о комедии Грибоедова. Что письмо писалось сразу набело, подтверждает одна из его заключительных фраз: «Лист кругом; на сей раз полно» (XIII, 139). Этому не противоречит и серьезное, ответственное содержание письма — оно написано вскоре после отъезда из Михайловского И. И. Пущина по горячим следам споров с ним о комедии, а потом и разговоров с обитательницами Тригорского; таким образом, основные положения пушкинской оценки отлились, сформулировались в словесном общении.
Тенденция, наметившаяся в Михайловском, постепенно становится основной чертой пушкинской переписки. Если в первый период несомненна «литературность» писем, то во второй доминирует другая цель: письма должны соответствовать своему жизненному назначению, т. е. они чаще пишутся по всяким практическим поводам. Письма литературные сливаются с деловыми, житейскими, становятся частью повседневности, продолжают темы, которые обсуждаются при непосредственном общении (дела издательские, журнальные и проч.). Пушкин наконец сам себя «выдал в свет» — его мнения, суждения, острые слова несомненно обсуждаются в салонных беседах друзьями и недругами, но письмо уже не рассчитано на распространение, а относится только к определенному адресату; оно может быть адресовано потомкам, но не современникам.
В письмах к литературным друзьям и соратникам уже нет той композиционной продуманности и филигранной стилистической отделки, которая отличает ранние письма поэта. Это отчетливо прослеживается при сравнении двух писем: письма к Бестужеву от 12 января 1824 г. и к М. П. Погодину от 31 августа 1827 г. Оба письма касаются литературно-издательских дел, объединяет их и степень близости Пушкина к адресатам (с Бестужевым дружеский тон завязался только в письмах — первое обращение на «ты» появилось за полгода до этого письма, с Погодиным поэт недавно познакомился). К первому письму имеется черновик, ко второму черновика нет.16
В письме к Бестужеву Пушкин группирует факты, выстраивает их в определенной логической последовательности. Поэт получил «Полярную звезду» на 1824 г. и начинает письмо с возмущения: в альманахе вопреки его просьбе элегия «Редеет облаков летучая гряда» напечатана полностью, включая три последних стиха. В черновике вслед за этим идет развернутый разбор альманаха. В конце — жалоба на Гнедича, который, самовольно назвавшись издателем стихотворений Пушкина, поссорил его с Яковом Толстым. Переписывая письмо, Пушкин весь пассаж о Гнедиче помещает выше, до разбора альманаха. Поступки Бестужева и Гнедича связываются ироническим замечанием: «Гнедич шутит со мной шутки в другом роде» (XIII, 84). Письмо становится компактнее и выразительнее. Большая и важная для ссыльного Пушкина тема издательского произвола («... ») стягивается в один сюжетный узел. Просьба не печатать последние три стиха уже не нуждается в каких-либо разъяснениях, и мелькнувший в черновике образ женщины («[они [писаны] относятся к женщине — которая первая прочитала их, я просил]» исчезает из белового текста. Тема «утаенной любви», таким образом, выпадает из этого письма, но только для того, чтобы в одном из следующих писем к тому же Бестужеву (от 29 июня 1824 г. — XIII, 100—101) обрести самостоятельное значение. Для Пушкина-романтика лирические излияния, равно как и их недосказанность, чрезвычайно важны. Мимолетное упоминание о них в первом письме разрушало его основной тематический стержень и было недостаточным для внушения адресату связи лирических переживаний с творчеством. Во втором письме «элегическая красавица» появляется уже не только как адресат одной элегии, с ней связывается и «любовный бред» заключительных строк «Бахчисарайского фонтана». Ирония и нарочитая недосказанность мастерски сочетаются с темой «безымянных страданий», о которых поэт позднее вспомнит в «Путешествии Онегина».
Иначе построено письмо к Погодину. Оно лишено сюжетной продуманности. Погодин (уже издатель «Московского вестника») собирается выпустить вторую книжку альманаха «Урания». Узнав об этом, Пушкин решительно восстает против альманаха. Исчерпав возможные доводы, он переходит к сравнительной оценке «Московского вестника» и «Московского телеграфа». Затем, уже закончив письмо («Весь ваш без церемоний...»), он в постскриптуме снова возвращается к разговору об альманахе, повторяя те же доводы (в основной части письма: «Вы, честный литератор между лавочниками литературы. Вы!.. Нет, вы не захотите марать себе рук альманашной грязью»; в P. S.: «Еще слово: издание Урании, ей-богу может, хотя и несправедливо, повредить Вам в общем мнении порядочных людей...» — XIII, 340, 341).
«альманашная грязь», «лавочники литературы»). Его не заботит, что повторения нарушают композиционную стройность письма. Эмоциональная взволнованность, зачеркнутые и вписанные слова утверждают во мнении, что писалось оно сразу набело. Функция постскриптума отличается от приписок в письмах первого периода. В ранних письмах Пушкин пользуется припиской, чтобы выразить забытую или только что пришедшую мысль, здесь — чтобы еще раз подчеркнуть настоятельную необходимость поступка, о котором речь уже шла.
После возвращения из ссылки Пушкин по-прежнему черновые письма набрасывает в рабочих тетрадях, однако состав их резко меняется. Теперь черновики предваряют письма официальные (Б. Г. Чиляеву — XIV, 45; К. М. Бороздину — XIV, 64; А. И. Чернышеву — XV, 47; П. И. Соколову — XV, 63); письма, связанные со сбором материалов для «Истории Пугачева» (И. Т. Калашникову — XV, 59; Г. И. Спасскому — XV, 68); к лицам, переписка с которыми была эпизодической и не выходила за пределы светской вежливости или литературной почтительности (И. И. Дмитриеву — XV, 62; Д. И. Хвостову — XV, 28—29), или обращенные к новым адресатам. Среди новых адресатов — люди, с которыми Пушкин мало знаком (А. П. Ермолов — XV, 58—59), и старые знакомцы, к которым он впервые (или редко) обращается с письмами (Ф. И. Толстой — XIV, 45—46; Д. В. Давыдов — XVI, 121—122, 160; Н. И. Ушаков — XVI, 127; А. А. Жандр — XVI, 159). Еще одна категория черновиков — письма конфликтные, связанные с дуэльными ситуациями (Н. Г. Репнину, В. А. Сологубу, А. -Ж. Жобару, наконец, Л. Геккерну). Следует отметить, что черновики конфликтных писем пишутся не в тетрадях, а на отдельных листках, чтобы в случае надобности (возобновления конфликта или возможных пересудов) можно было легко, не разыскивая текст в тетрадях, восстановить течение событий.
На отдельных листочках набрасывает Пушкин и все свои письма к лицам официальным (А. Х. Бенкендорфу, А. Н. Мордвинову, Е. Ф. Канкрину). Это тоже документы, которые могут пригодиться в любую минуту и должны быть под рукой, — очевидно, поэт и хранил их в одном месте. Из 47 писем к Бенкендорфу сохранилось только 9 черновиков, тем не менее можно утверждать, что все эти письма предварялись черновиками. Эту уверенность придает то обстоятельство, что некоторые черновики известны только в копиях, снятых П. В. Анненковым в то время, когда он работал над «Материалами для биографии А. С. Пушкина», т. е. их видел Анненков, но до нас они не дошли.
Меняется и характер работы Пушкина над письмом. В письмах к друзьям из Кишинева, Одессы, Михайловского в черновике отрабатывалась основная часть — мысли, стиль, композиция. Обращение к адресату и обязательные заключительные фразы здесь отсутствуют — они были естественным отражением личных или литературных отношений. Сами письма часто начинались ех abrupto,17 без обычных формул приветствия, иногда со стихов, поговорок, каламбуров, а заканчивались приветами друзьям или изящными изъявлениями привязанности.
уважения, сердечности или суховатой вежливости — все это продумано и часто зафиксировано в черновике письма (Б. Г. Чиляеву: «Прими<те>. — XIV, 45; А. Н. Гончарову: «С [глубочайшим] чувствами глубочайшего уважения, преданности и благодарности честь имею быть». — XIV, 276; Д. Н. Блудову: «С и<стинным>» (?) — XIV, 279; П. И. Соколову: «С глубоча<йшим > почтением». — XIV, 224; Г. И. Спасскому: «С ист<инным>». — XIV, 224; И. И. Лажечникову: «С глуб<очайшим> и проч.». — XV, 228; Д. Н. Бантышу-Каменскому: «С глуб<очайшим>». — XV, 229). За «глубочайшим почтением» у Пушкина неизменно следует: «...и совершенной преданностью честь имею быть, милостивый государь, Вашего <...> покорнейший слуга». В черновиках мы часто находим повторения этой формулы. Выписывая полностью, Пушкин как бы затверживает ее, боясь пропустить какое-либо из принятых им за обязательные слова. Лица чиновные, для которых официальная переписка — занятие повседневное, часто варьируют это заключение. В письмах Бенкендорфа к Пушкину «совершенное почтение» перемежается с «совершенным почтением и искренней преданностью», «истинным почтением и преданностью», «отличным почтением» и др.
Черновики — свидетельство нелегкого пути вхождения Пушкина в сферу чиновных, правительственных и светских отношений. Наброски писем к Д. В. Давыдову и Ф. И. Толстому почти не имеют поправок. Написанные в привычной манере «дружеского письма», они складывались легко. Разительно отличается от них черновик письма от 24 мая 1829 г. к правителю горских народов Б. Г. Чиляеву, писавшийся, казалось бы, по простейшему поводу — с просьбой оказать содействие Пушкину и его спутникам в переправе через горы. Поражает количество вариантов в этой коротенькой записке; кажется, что поэт беспомощен в выборе слов; видно, как трудно даются ему просьбы в обращениях к лицам официальным: «Несколько путеше<ственников> находятся в во <?>»; «Несколько путешественников по каз<енной> надобности находятся здесь в самом затруднительном>»; «Несколько путешественников ~ находятся здесь в затрудн<ительном>. И дальше: «...решились прибегнуть к Вашему просвещенному покрови<тельству>»; «...»; «Ваше снисходительное благорасположение». Не сразу находит Пушкин и слова, фиксирующие взаимоотношения Чиляева с его подчиненными; сперва пишет: «Сделайте милость указать», потом появляется «повелеть», и, наконец, заключительное «сделайте милость послать» (XIV, 45, 267). Сознавая необходимость следования официальному канону, он иногда обнаруживает полную беспомощность в выборе необходимых слов.
Будучи убежден, что «дружина ученых и писателей <...> всегда впереди во всех набегах просвещения» (XI, 163), Пушкин придавал особое значение своему общественному поведению.
Продуманность общественного поведения поэта особенно четко выступает при сравнении писем к Бенкендорфу с их черновиками. Черновики выражают общепринятый в Российской империи обязательный дух верноподданничества; перебеливая письмо, Пушкин вытравляет этот оттенок, сохраняя в письмах, как и в своем поведении, позицию независимого человека, который подобно Ломоносову не «хочет быть шутом ниже́ у господа бога» (XIV, 156). Так, например, в черновом письме от 7—10 февраля 1834 г. первые варианты: «Я умоляю...», «Если государь, который проявил столько доброты...» — заменяются лаконичным: «У меня две просьбы» (речь идет о разрешении печатать «Историю Пугачева» в типографии II Отделения и о денежной ссуде на издание книги); также из фразы «У меня нет другого права на испрашиваемую милость, кроме тех благодеяний, которые я уже получил и которых я недостоин, быть может, и которые придают мне смелость и уверенность снова беспокоить его величество» — выбрасываются слова «которых я недостоин», а вместо «беспокоить его величество» пишется «снова к ним (т. е. к «благодеяниям». — Я. Л.) обратиться» (XV, 227, 333—334; подлинник по-французски).
Г. А. Гуковский назвал письма Пушкина «лучшей биографической книгой, написанной им самим».18 Действительно, в письмах как бы проходит вся жизнь поэта, запечатлены его мысли, его планы, жизненные тяготы, душевные тревоги. Однако слово «книга» предполагает некую целостность. Письма являются лишь материалами к биографии поэта, которые он сам в известной степени предназначал (понимая значение письма как документа) для современников и потомков.
Материалами к биографии поэта являются также и черновики писем, но выстраиваются они в иной смысловой ряд. Биограф и исследователь творчества Пушкина в черновых и беловых, отправленных и неотправленных письмах находит ответы на разные вопросы: в первых точнее выражены эмоции поэта, его мнения; во вторых — бытовое и общественное поведение, литературная позиция. Это различие позволяет поставить вопрос о принципах группировки черновых и беловых текстов при публикации переписки поэта.
19 черновики (при отсутствии белового письма) выстраиваются в общий хронологический ряд с беловыми письмами. В 1935 г. правомерность такой подачи текстов была поставлена под сомнение в предисловии к третьему тому «Писем» Пушкина. Автор предисловия Л. Б. Модзалевский отмечал, что первые два тома (редактор Б. Л. Модзалевский) «в текстологическом отношении не вполне удовлетворяют современным требованиям»; в частности, он считал спорным «помещение черновых писем — в ряде случаев ненаписанных и неотправленных — совместно с беловыми».20 Несмотря на это, третий том «Писем» был построен традиционно; то же правило было принято и в издании «Письма последних лет». Между тем сомнение, высказанное выше, представляется заслуживающим внимания, хотя и требует обоснования.
Расшифровывая запутанные и перемаранные черновики писем, исследователь как бы ступает по стопам писавшего, проникает в его душевный мир, узнает жизненные факты, находит творческие импульсы. Однако при отсутствии самого письма подчас невозможно угадать, какие из своих эмоций, жизненных событий, бытовых деталей выберет Пушкин, переписывая письмо набело, т. е. каким будет тот документ, который он своей волей перешлет адресату. Черновики часто находятся в противоречии с характером, тоном, даже смыслом законченного письма.
Отправленные письма порой скрывают настроение, непосредственность, мгновенность переживания, зафиксированные черновиком. Примером могут служить два письма к Жуковскому, написанные после ссоры с родителями в Михайловском. Цель писем — пресечь слухи, которые могут достигнуть Петербурга, изложить версию ссоры. Черновик первого письма (от 31 октября 1824 г. — XIII, 116—117, 400—401) — свидетельство паники, охватившей поэта. Внутреннее волнение передается стилистической сбивчивостью, множеством зачеркнутых, восстановленных и снова зачеркнутых слов.
Приводим для сравнения отрывки из чернового и белового текстов письма.
Черновик: «Отец, [помину<тно>] испуганный моей ссылк<ою>, беспрестанно твердил, что и его ожидает та же участь [я не мог никогда] вспыльчивость от<ца> и раздр<ажительность> его мешал [и] мне с ним откровенно изъясниться [пока (?)] [за] [в] [он п<лакал> (?)] [жалея его] не [<желая> видеть его слезы] я решился молчать — [б<рат> (?)] [начал он укорять брату, в [афеизме] безбожии споря (?)] начал он укорять брата, утверждая, что я преподаю ему и сестре безбожие — [Жуковский], подумай о моем изгн<ании> и [ска<жи> сам] рассуди. [Прие<хавший>] назначенный за мн<ою> смотреть Пещ<уров> [имел бесстыдство] [глупость] [глупость] [наг<лость>] наг<лость> осмелиться предложить отцу моему распечатывать мою переписку — короче, быть моим шпионом. — Желая наконец вывести себя из тягостного положения, [я пришел к] [я] прихожу к отцу моему — и прошу его позволения говорить искренно... — отец осердился, запла<кал>, закричал — я сел верьхом и уехал <...>» (XIII, 400—401).
Письмо: «... отец, испуганный моей ссылкою, беспрестанно твердил, что и его ожидает та же участь; Пещуров, назначенный за мною смотреть, имел бесстыдство предложить отцу моему должность распечатывать мою переписку, короче, быть моим шпионом; вспыльчивость и раздражительная чувствительность отца не позволяли мне с ним объясниться; я решился молчать. Отец начал упрекать брата в том, что я преподаю ему безбожие. Я все молчал. Получают бумагу, до меня касающуюся. Наконец, желая вывести себя из тягостного положения, прихожу к отцу, прошу его позволения объясниться откровенно... <...>» (XIII, 116).
В черновике подробно излагаются все перипетии отношений с отцом — ссора подается как заключительная в серии попыток объясниться, которые Сергей Львович прерывал слезами. В беловом тексте отношения в семье принимают более благопристойный характер. Нет намеков на предшествующие скандалы, убираются все упоминания о слезливости Сергея Львовича. «Слезы», «заплакал» заменяются «раздражительной чувствительностью». Подчеркивается собственная выдержка: «я решился молчать», затем отсутствующее в черновике повторение: «Я все молчал». Перед словами «сел верьхом и уехал» появляется «поклонился». В черновике слова отца о дурном влиянии старшего сына на брата и сестру («преподаю <...> безбожие») выглядят как мнение самого Сергея Львовича: сперва речь идет о безбожии, потом о предложении Пещурова; в письме последовательность меняется и обвинения отца подаются как следствие ставшего ему известным повода к ссылке. В письме появляется и указание на причину, вызвавшую последнюю ссору: «Получают бумагу, до меня касающуюся».
Ответное письмо Жуковского вновь вызывает в памяти всю сцену ссоры, и черновик следующего пушкинского письма, от 29 ноября 1824 г. (XIII, 124, 401), обнаруживает те же признаки волнения: он сильно перемаран, фразы как будто «беспорядочно брошены в кучу».21 «спасти <его> хоть крепостью, хоть Соловецким монастырем» (XIII, 117). Заканчивается черновик мыслями о самоубийстве («Стыжусь, что доселе <живу>, не име<я> духа исполнить пророческую весть, [я б] [которая] что [не<давно>] разнеслась недав<но> обо мне, [и не] [и еще не застрел <ился>]»). Перебеливая письмо, Пушкин перестраивает его сюжет и меняет тональность. Вся сцена принимает оттенок иронии. Исключается мотив «пророческой вести», так же как и намеки, по которым можно судить, что поэт довел до сведения родителей свою просьбу «спасти <его> хоть крепостью». Убраны и все упоминания о матери, а ее реплики переданы отцу. Сергей Львович предстает фигурой комической, объяснение между взбалмошным отцом и разумным сыном выдержано в духе драматической юморески, и весь эпизод отводится в прошлое как пережитый и исчерпанный. Б. В. Казанский, сравнивая черновик и письмо, имел основание написать: «Контраст довольно разительный».22 Контраст подчеркивается и резким переходом к новым темам: «Что же, милый? будет ли что-нибудь для моей маленькой гречанки?» (в черновике этой второй части письма нет). При перебеливании происходит процесс литературной обработки жизненного факта, похожий на творческий процесс создания некоторых лирических стихотворений. Стихия смятения, живые порывы чувств и страстей — все это остается в черновиках.
Письма к Жуковскому сохранились, поэтому панические черновики, вызванные мгновенностью переживания, по праву печатаются в разделе «Другие редакции и варианты». Эмоции поэта и их приглаженная литературная обработка разделены формально.
Однако письма к Жуковскому — простейший случай. Сложнее, когда исследователь имеет дело только с перемаранным и запутанным черновиком, а само письмо, отправленное и полученное адресатом, не сохранилось (или пока еще не обнаружено). Так, среди писем поэта печатается сделанная по черновику реконструкция письма к В. Ф. Вяземской от конца октября 1824 г. Письмо было отослано. Об этом свидетельствует сам Пушкин. 24 ноября 1824 г. он спрашивает Вяземского: «Княгине Вере я писал; получила ли она письмо мое?» (XIII, 125). Письмо писалось в расчете на определенный круг читателей. («Показывайте это письмо только тем, кого я люблю и кто интересуется мною дружески». — XIII, 570; подлинник по-французски). В письме как бы два плана: душевная исповедь и литературная поза. Начинается оно с описания ссоры с родителями (это и позволяет датировать его концом октября). Отношения в семье подаются как повод для рассказа о своем «нелепом существовании» в деревне: прогулках, встречах с соседями и непременной черте такого существования — скуке. При этом в письме к будущим читателям деревенских глав поэт переносит на себя черты Онегина, изображая себя в соответствии с лирической системой романтической поэмы, требующей автопортретной зарисовки героя. Позднее Пушкин признавался П. А. Вяземскому, что в четвертой главе «Евгения Онегина» он изобразил самого себя, т. е. свои привычки, свой распорядок дня в деревне — это хорошо проверяется воспоминаниями современников. Первые же «деревенские» эпизоды (появление героя в деревне, образ жизни, отношения с соседями, т. е. вторая глава и половина третьей) писались в Одессе. До ссылки Пушкин был в Михайловском только один раз, вскоре после окончания Лицея. Во время этого краткого пребывания он не успел сблизиться с тригорскими соседками, да и сами соседки не выросли еще в барышень, не было и той атмосферы флирта, любовной игры, которая заполняла годы изгнания.
Сопоставление себя в 1824—1825 гг. и героя, как он изображен в первых главах «Евгения Онегина», вынуждает Пушкина к психологическим и сюжетным натяжкам в письме. Реальное течение жизни в Михайловском и онегинское в романе расходятся. Отношения поэта с соседями строятся в письме по эталону героя романа. Поэт слывет среди них Онегиным, ему «лишь поначалу пришлось потрудиться, чтобы отвадить их от себя» (XIII, 570). Вспомним, что родные Пушкина еще в Михайловском и его гости — это общие гости семьи, которым в доме Пушкиных были всегда рады. Но В. Ф. Вяземской, жившей в Одессе в одно время с Пушкиным, по всей вероятности были знакомы строки:
Но так как с заднего крыльца
Обыкновенно подавали
Ему донского жеребца,
Лишь только вдоль большой дороги
—
Поступком оскорбясь таким,
Все дружбу прекратили с ним.
VI, 33
Письмо и пишется в расчете на то, что Вяземская, читая его, эти строки обязательно вспомнит.
«славная соседка», «старинная знакомая, достаточно оригинальная», — наконец, повторяет суждение Онегина о Лариной: «милая старушка» (ср. гл. III, строфу IV). Переделывается и описание визитов в Тригорское: «Я приезжаю, зевая», «я, зевая, слушаю» (ср. слова Ленского после визита к Лариным: «Ну что ж, Онегин? ты зеваешь...» — гл. III, строфа IV), «я слушаю ее патриархальные разговоры (ср.: «Варенье, вечный разговор Про дождь, про лен, про скотный двор»). Несколько раз изменяется даже число дочерей этой соседки и их облик: то одна дочь, то две, то неопределенное «дочери» («ее дочь, довольно непривлекательная во всех отношениях, мне играет Россини, которого я выписал...», «ее две дочери», «ее дочери непривлекательные» и т. д.). Образ одной дочери явно сопоставим с падчерицей П. А. Осиповой Александрой Ивановной, которая, по словам ее сестры М. И. Осиповой, «дивно играла на фортепьяно»23 и которую поэт отметил в своем «донжуанском списке». Число «две» появляется для максимального приближения вечеров в Тригорском к дому Лариных. Вариант «дочери» соответствует реальной ситуации.
Пушкин «примеривает» к себе и онегинскую скуку. Это слово проходит лейтмотивом через весь черновик, как и через главы романа. Слово «скука» часто повторяется в письмах поэта из Михайловского. Однако социальная природа этого состояния у Пушкина и Онегина разная. В романе «скука» — светская прихоть, следствие «модной болезни» — хандры; в жизни поэта — свидетельство пережитого им духовного кризиса, «одна из принадлежностей мыслящего существа» (письмо к К. Ф. Рылееву от мая 1825 г. — XIII, 176). Мотив «скуки» акцентирует расхождение внутреннего мира повествователя и героя в романе. С ним связано декларативное противопоставление «себя» и Онегина в конце первой главы («Всегда я рад заметить разность Между Онегиным и мной»). Это противопоставление идет непосредственно после строф, излагающих отношение автора и героя к деревне. Одного и здесь преследует хандра, другой находит в «деревенской тишине» источник творческого вдохновения (ср.: «На третий роща, холм и поле Его не занимали боле; Потом уж наводили сон» и т. д. — гл. III строфа LIV и «Я был рожден для жизни мирной, Для деревенской тишины: В глуши звучнее голос лирный, Живее творческие сны». — строфа LV).
«скуки» — пушкинской и онегинской — смешаны. Первое упоминание о «скуке» (Пушкин пишет: «...бешенство скуки, снедающей мое нелепое существование») прямо связано с положением в семье и обществе, т. е. с трагедией «мыслящего существа», находящегося под надзором («...то, что я предвидел, сбылось. Пребывание среди семьи только усугубило мои огорчения...»). Во второй половине письма «скука» уже сходствует с онегинской хандрой («Я приезжаю, зевая»). Душевная исповедь поэта приходит в противоречие с литературной позой. Поэтому так трудно складывалась вторая часть письма — весь рассказ о тригорских приятельницах. Связный текст, который печатается в Большом академическом издании, не дает оснований считать его окончательным. В черновике незачеркнутыми остались «милая старушка-соседка» и ее «патриархальные разговоры», но так как поэт вычеркнул некоторые реминисценции из «Евгения Онегина» («зевая, слушаю», «приезжаю, зевая», «ее две дочери»), можно думать, что, возможно, из белового текста ушла бы и «старушка-соседка», и описание вечеров в Тригорском приблизилось бы к реальному.
Письмо Пушкин отправил, однако в процессе перебеливания оно несомненно подверглось переделке. Косвенные данные позволяют судить, что упоминание о ссорах с родителями было убрано. Послав 31 октября 1824 г. письмо Жуковскому, Пушкин сразу же, через брата, просит его «помолчать о происшествиях, ему известных» (письмо от 1—10 ноября 1824 г. — XIII, 118). В черновике ближайшего письма к Вяземскому, от 29 ноября, он трижды пишет и трижды убирает фразу: «Я имел много неприятностей, кстати, письмо твое пришло и меня подвеселило» (XIII, 402). Неопределенное «неприятности» предполагает, что Вяземский не знает, о чем идет речь, а в объяснения Пушкин уже не хочет вдаваться («Я решительно не хочу выносить сору из Михайловской избы», — пишет он брату 1—10 ноября 1824 г).
«Евгением Онегиным» знаменовала переход к новым художественным принципам. Ю. М. Лотман отметил, что этим переходом «обусловлена и коренная переработка, которой подверглась вторая глава» уже в Михайловском.24 В ходе работы над романом происходили сдвиги, захватывавшие самый характер художественного метода.
Для Пушкина, пишущего «роман в стихах» и задумавшего «Бориса Годунова», романтическая поза была уже наивной и неприемлемой. Возвращение к романтическому слиянию героя и повествователя для него — этап пройденный. Возможно, черновик письма к В. Ф. Вяземской является последней данью романтическому сознанию. К чему привели Пушкина колебания, зафиксированные в черновике? Остались ли черты семейства Лариных в рассказе об обитателях Тригорского? Каково содержание белового письма, в каком виде оно было отослано? Ответить на эти вопросы нельзя, пока письмо не будет обнаружено, но очевидно, что нельзя и печатать его черновик в ряду законченных и отосланных писем Пушкина.
Вопрос о черновых и беловых текстах приобретает особую значимость в переписке Пушкина с правительством. Уже приведенные выше отрывки из черновиков писем Пушкина к Бенкендорфу показывают, как осторожен, требователен к самому себе был поэт в официальных письмах, насколько взвешивал свои слова и поступки. Положение поднадзорного, политическая зависимость вынуждали его к постоянным объяснениям с правительством. Помимо дел издательских и цензурных Пушкину приходилось обращаться по поводу своих «семейных обстоятельств», прибегать к денежной помощи. И здесь он четко разграничивал темы и просьбы, которые излагал в письменном виде и о которых стремился говорить во время свиданий с Бенкендорфом. Обращение к цензуре Николая I, хлопоты с целью получить разрешение на издание своих произведений, объяснения по поводу дозволенных и недозволенных передвижений по России, переписка о продаже «медной бабушки» (статуи Екатерины II в имении Гончаровых), ходатайства о третьих лицах (о пенсии вдове Н. Н. Раевского, об издании сочинений Кюхельбекера) — вот примерный круг вопросов, с которыми Пушкин обращался к правительству в письмах.
В делах III Отделения было и несколько писем, относящихся к материальным делам поэта. Эти отправленные и подшитые к делам письма писались либо после устной беседы с Бенкендорфом, либо после предложений, исходящих от царя, и имели значение документов, которые могли быть пущены в делопроизводство. Так, в первой декаде февраля (7—10) 1834 г. Пушкин просит 15 000 р. на издание «Истории Пугачева». Потрудившись над черновиком (известны две черновые редакции с большой правкой. — XV, 108, 226—227), он отказывается от письма и просит о свидании, которое состоялось 11 февраля. Результатом переговоров явилось письмо от 26 февраля (XV, 112), после чего поэту и была выдана ссуда.25
— июлю 1835 г. В делах III Отделения за этот период времени имелись пять писем. Письмо от 11 апреля — просьба о свидании с Бенкендорфом (оно состоялось 16 апреля; темы беседы: издание газеты и цензурные притеснения со стороны С. С. Уварова и М. А. Дондукова-Корсакова).26 Письмо от 1 июня — просьба об отпуске на 3—4 года для устройства материальных дел; просьба вызвана отказом в издании газеты. Письмо от 4 июля — ответ на резолюцию Николая I в предыдущем письме, в которой утверждалось, что столь длительный отпуск равносилен отставке; Пушкин «предает» «совершенно судьбу» свою «в царскую волю» и желает только, чтоб «вход в архивы не был ему запрещен». Письмо от 22 июля написано в ответ на предложение царя о денежной помощи (резолюция Бенкендорфа на предыдущем письме: «Есть ли ему нужны деньги, государь готов ему помочь, пусть мне скажет <...>»); в этом письме Пушкин объясняет «свои обстоятельства». Следует отметить, что письмо начинается со слов: «Я имел честь явиться к вашему сиятельству, но, к несчастию, не застал вас дома» (XVI, 41), т. е. мы видим то же желание об «обстоятельствах» не писать, а говорить. В само́м письме Пушкин ничего не просит, сообщая лишь, что необходимость «проживания в Петербурге» вовлекла его в долги и называет сумму долгов — 60 000 р. Наконец, последнее письмо, от 26 июля, из которого явствует, что царские «милости» (Николай I предлагал безвозвратную ссуду в 10 000 р. и отпуск на 6 месяцев) не спасают положения и вместо безвозвратной ссуды Пушкин просит о займе в казне 30 000 р. с удержанием этой суммы из жалования.
Позиция Пушкина ясна: он хочет поправить дела изданием газеты, отказ служит мотивом для просьбы об отпуске. Угроза отставки вынуждает его объяснить свои денежные дела. Отказываясь от ссуды, он просит о займе, называя при этом не общую сумму своих долгов (60 000), а лишь 30 000 р., т. е. сумму, которая поможет ему уплатить долги «чести». Сдержанный, деловой тон писем обнаруживает позицию человека, который не хочет «ползать у ног сильных».
Наряду с этими отправленными письмами в бумагах Пушкина сохранились незавершенные черновики, которые печатаются как самостоятельные единицы, а в примечаниях осторожно указывается: «Письмо, по-видимому, не было перебелено и отправлено».
и самой несбыточностью, нереальностью планов. Таких черновиков два (ПД, № 1065 и 1066). Первый из них заменен письмом от 11 апреля с просьбой о свидании, которое состоялось 16 апреля, и выявляет основные темы переговоров между шефом жандармов и Пушкиным.27 Второй предшествует письму от 1 июня.28 Хронологический отрезок между 16 апреля и 1 июня и служит основанием для его датировки. 16 апреля Пушкин просил разрешения издавать газету, в письме от 1 июня он, напоминая об отказе в издании, связывает его с необходимостью получить отпуск на 3—4 года.
Черновик ПД, № 1066 известен в двух редакциях. Содержание первой его части совпадает с письмом: Пушкин всячески подчеркивает, что желание стать журналистом было вынуждено «печальными обстоятельствами» — расстроенными делами семьи. Лишенный возможности доходов от газеты (называется цифра в 40 000 р.), он считает себя вынужденным прибегнуть к «щедротам» государя. Письмо и черновик расходятся во второй части, где речь идет о «щедротах» или «благодеяниях». В письме это отпуск, в черновике — заем в 100 000 р. с рассрочкой на 10 лет без процентов. Эта вторая часть и давала основания печатать черновик как самостоятельную эпистолярную единицу. Обращение за деньгами к царю обосновывается тем, что в России «нет возможности занять столь крупную сумму». Первая черновая редакция обрывалась зачеркнутыми словами: «Один только государь...» Письмо в таком виде не было дописано, Пушкин не закончил даже мысль, почему заем у частного лица невозможен в России (он возвращается к ней и обосновывает ее в позднейшем письме к Бенкендорфу от 22 июля 1835 г.). Первые части письма и черновика связывают их в один биографический эпизод, вызванный одним психологическим импульсом, когда Пушкину кажется, что, не получив разрешения на газету, он имеет право диктовать некие условия (вспомним, что за три года до этого он такое разрешение имел).
«О Дурове» — человеке, одержимом манией непременно достать 100 000 р. Эту мысль среди прочих подает Дурову сам Пушкин: «Просите денег у государя. — „Я об этом думал“. — Что же? — „Я даже и просил“. — Как! безо всякого права? — „Я с того и начал: Ваше величество! я никакого права не имею просить у вас то, что составило бы счастие моей жизни; но, ваше величество, на милость образца нет и так далее“. — Что же вам отвечали? — „Ничего“. — Это удивительно» (XII, 167). Заметка «О Дурове» датирована Пушкиным «8 октября 1835 г.», однако бывший спутник Пушкина по поездке из Арзрума напомнил о себе письмом, которое поэт получил как раз в период своих переговоров с правительством. Письма мы не имеем, известен только ответ Пушкина, написанный 16 июня 1835 г.; в конце его — ироническая фраза, напоминающая о маниакальной идее Дурова: «Жалею что изо ста тысячей способов достать 100 000 рублей ни один еще Вами с успехом, кажется, не употреблен. Но деньги — дело наживное. Главное, были бы мы живы» (XVI, 35). В тексте заметки имеется прямое указание на связь ее с полученным письмом: «Недавно получил я от него письмо; он пишет мне: „История моя коротка, я женился, а денег все нет“. Я отвечал ему...», — и завершает заметку приведенная фраза из письма Пушкина.
Вполне вероятно, что анекдот о Дурове Пушкин по свежим впечатлениям рассказывал в кругу друзей, а зафиксировал эту устную новеллу после получения письма. Ответил он Дурову через 16 дней после своего письма с просьбой об отпуске, т. е. когда мысль о займе была им отброшена.
В заметке поэт задает Дурову вопрос: «Как! безо всякого права?» Черновик, где Пушкин просит о займе, и является обоснованием этого права для самого поэта: «Я сделал это для очистки совести, дабы не упрекать себя, что я пренебрег [каким-либо] способом, [который был в моей власти] который вывел бы меня из затруднений и обеспечил бы мое состояние»; «Однако эта сумма (5 000 р. жалования. — Я. Л.), представляющая собою проценты со 125 000, как она ни велика, [если принять в соображение] является слабой для меня помощью в [городе], где я трачу около 25 000» (XVI, 240—241; подлинник по-французски).29 «Но положение моих дел, расстроенных не по моей вине...» Таким образом, Пушкин пытается довести до сознания властей, что зависимость политическая ведет его к зависимости материальной.30
По-видимому, — сама мысль о возможности стотысячного займа в казне появилась, когда пришло письмо от Дурова. Это письмо и пушкинское обращение к Бенкендорфу, в первоначальном замысле которого присутствовала навязчивая идея Дурова о 100 000 р., слишком близки во времени, чтобы объяснить все простым совпадением.31 Да и сам контекст, сопутствующий этой цифре, отличается от всех аналогичных случаев. В письме от 1 июня и в черновиках к нему называются несколько цифр: 40 000 р. — возможный доход от газеты, 60 000 — реальные долги Пушкина, 30 000 — долги «чести». Все эти цифры объяснены поэтом (как потерянный доход или как крайняя необходимость), и только сумма в 100 000 р. возникает без логических предпосылок, просто как желательный, мечтательный «капитал». В заметке Пушкин ставит заем у государя в один ряд с другими «нелепостями и несообразностями», придуманными Дуровым: «Словом, нельзя было придумать несообразности и нелепости, о которой бы Дуров уже не подумал». Закрепив на бумаге «удивительную» просьбу Дурова, применив ее к себе, Пушкин, по-видимому, сразу же осознал ее «нелепость».
В концовке письма к Дурову после иронической фразы о 100 000 р. появляется местоимение «мы»: «Но деньги — дело наживное. Главное, были бы мы живы». Житейские заботы Пушкина и Дурова уравнены, но для выхода из них Пушкин избирает другой путь.
набросков к нему. Таким образом, между двумя временными отрезками (поездка с Дуровым и создание заметки) мысль о займе в 100 000 р. прошла еще одну фазу, когда поэт примерил ее к себе, когда потребность в этой сумме на короткий срок стала его собственной мечтой. Анекдот о Дурове был для поэта психологической разрядкой. Это взгляд на свои намерения глазами стороннего наблюдателя, ироническая оценка собственной наивности и прекраснодушия.
Не сохранись в III Отделении подлинники писем Пушкина, исследователи и читатели, руководствуясь черновиками, имели бы превратное представление о позиции, поступках, характере поэта, о его личности вообще.
Исследование черновых писем Пушкина, процесса работы над письмом позволяет сделать выводы, имеющие значение для изучения его эпистолярного мастерства, жанровых особенностей писем и для ознакомления с поступками и образом мыслей поэта. Все это раскрывается не только в итоговых результатах, но и в становлении, в живой динамике развития. Мы видим выработанную последовательность поведения Пушкина в дружеских кругах и официальных сферах. Черновики служат материалом для проверки автопризнаний, выраженных в письмах.
Синхронное рассмотрение черновых и беловых, отправленных и неотправленных писем может быть плодотворно для изучения мастерства Пушкина-прозаика и его биографии.
Примечания
1 Томашевский Б. В. Пушкин. М.; Л., 1956. Т. 1. С. 664—666; Гиллельсон М. И. Молодой Пушкин и Арзамасское братство. Л., 1974. С. 214.
2 Письма Пушкина // Литературный критик. 1937. № 2. С. 98—105.
3 В переписке Пушкина с А. Н. Вульфом фигурируют упоминания о «коляске», которая должна приехать за Пушкиным в Михайловское. Под «коляской» подразумевался замаскированный план побега Пушкина за границу. Предполагалось, что А. Н. Вульф вывезет Пушкина в качестве своего слуги. Об этом см. также: Переписка Пушкина: В 2 т. М., 1982. Т. 2. С. 176—177.
4 См.: Вольперт Л. И. «Роману в письмах») // Пушкинский сборник. Псков, 1972. С. 84—105.
5 Ахматова А. А. Неизданные заметки о Пушкине // Вопросы литературы. 1970. № 1. С. 167.
6 Из тетради № 832 вырвано 64 листа, из тетради № 834 — 17 листов, из тетради № 831 — 15 листов. На обрывке л. 17 об. и 18 тетради № 834 читается несколько слов из письма к Катенину от апреля — мая 1822 г.
7 Маймин Е. Н. —87.
8 См.: Ахматова А. А. Неизданные заметки о Пушкине. С. 160—203.
9 О жанровых особенностях «дружеского письма» вообще и писем Пушкина в частности см.: Дружеское письмо начала XIX века // Русская проза: Сб. ст. Л., 1926. С. 74—101; Todd W. -M. The Familiar Letter as a Literary Genre in the Age of Pushkin. Princeton (New Jersey), 1976; Дмитриева Е. Е. ... канд. филол. наук. М., 1986.
10 См.: Дмитриев И. И. Соч. СПб., 1823. С. XVIII—XIX.
11 Проза Пушкина // Литературный современник. 1937. № 4. С. 191.
12 Софьей Станиславовной Потоцкой был увлечен Вяземский. Ей же, по мнению некоторых комментаторов, посвящено стихотворение Пушкина «Платонизм». См.: Пушкин. <Соч.> / Под ред. С. А. Венгерова. СПб., 1907. Т. 1. С. 560 (коммент. П. О. Морозова). По поводу этого стихотворения Вяземский писал А. И. Тургеневу 6 февраля 1820 г.: «Стихи Пушкина — прелесть! Не моей ли Минерве похотливой он их написал?» (Остафьевский архив. СПб., 1899. Т. 2. С. 14).
13 — октября 1822 г. — стилизованная в духе «Адольфа» Б. Констана и обращенная на себя «анатомия сердца и поведения современного человека» (см.: Todd W. -M
14 Степанов Н. Л. Дружеское письмо начала XIX века. С. 84.
15 Пушкин-прозаик // Винокур Г. О. Культура языка. М., 1929. С. 284—303.
16 выступления О. И. Сенковского против Пушкина и Погодина в №17 «Библиотеки для чтения» (см.: Пушкин. Письма последних лет: 1834—1837. Л., 1969. С. 265). Оба черновика почти не имеют правки, т. е. являются скорее оставленными для себя копиями писем.
17 сразу, без обращения. (Лат.)
18
19 См.: Пушкин—1908. Т. 1—2.
20 Пушкин
21 Казанский Б.
22 Там же.
23 См.: Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1974. Т. 1. С. 423.
24 «Евгений Онегин» // Пушкин: Исследования и материалы. М.; Л., 1960. Т. 3. С. 148.
25 См.: Пушкин. Письма последних лет: 1834—1837. С. 208—209, 211.
26 —259.
27 Первый черновик датируется: «около (не позднее) 11 апреля 1835 г.», второй — «второй половиной апреля — маем 1835 г.» (Пушкин. Письма последних лет. С. 84—85, 91—92).
28 —259.
29 Пушкин. Письма последних лет. С. 190.
30 «Я принимаю эти 700 рублей но так, как жалование чиновника, но как паек ссылочного невольника» (XIII, 93).
31 Две недели — срок, на который Пушкин часто растягивал свои ответы на письма. Так, на письмо Д. Н. Бантыша-Каменского от 9 января 1835 г. он отвечает 26 января, на письмо И. И. Дмитриева от 10 апреля 1835 г. из Москвы отвечает 26 апреля. Когда ответ затягивался на три недели, Пушкин считал необходимым прибегать к объяснениям и оправданиям. (См. письмо к Н. А. Дуровой от 19 января 1835 г. — XVI, 72).