«БОРИС ГОДУНОВ» А. С. ПУШКИНА
(ПРОБЛЕМА СООТНОШЕНИЯ СТИХА И ПРОЗЫ)(*)
В трагедии Пушкина, по данным Г. О. Винокура, 1562 стиха и 258 прозаических строк. Из 23 сцен — 16 стихотворных, 4 прозаические, 2 стихотворные с прозаическими вставками и одна прозаическая со стихотворной вставкой. Эту сцену «Площадь перед собором в Москве» исследователи обычно относят к чисто прозаическим, очевидно, из-за минимального объема стихотворной вставки (песня юродивого). Как сложились эти пропорции (16: 4: 2: 1), как родился этот улавливаемый и при самом беглом взгляде на графическую схему композиции «Бориса Годунова» ритм чередования стиха и прозы, неясно. Но и те немногие изменения в структуре трагедии, о которых мы знаем только потому, что они были внесены на последнем этапе работы, свидетельствуют о том, что в поэтике пушкинской трагедии ритм чередования стиха и прозы был отнюдь не нейтральным элементом. В печатном тексте «Бориса Годунова», как известно, опущены 2 сцены. Снятие одной из них («Ограда монастырская») еще в рукописи неизбежно потребовало исключения другой — «Уборная Марины» — уже в печатном тексте. Думается, что отказ от этих сцен (они должны были соответственно занимать 6 и 12 места) вызван не только идейно-художественными соображениями, но и стремлением восстановить ту «меру» (5 стихотворных сцен), повторяемость которой и создает ритм. Доказать содержательность этого приема — значит соотнести чередование стиха и прозы в «Борисе Годунове» с развитием драматического действия и сюжетно-композиционной организацией текста.
«монтаже характерных сцен» (Ю. Н. Тынянов) — первая прозаическая сцена «Палаты патриарха» (6), интерпретация которой уже в течение ста пятидесяти лет определяется только ее «низким» содержанием. В прозе обычно видят лишь своеобразный эквивалент прозаической натуры патриарха, средство создания комического характера. Однако в структуре трагедии сцена не только нечто самостоятельное, замкнутое. Она — звено в системе целого и, следовательно, взятая отдельно, не может выявить всех своих значений. Они возникают лишь из соположения смыслов окружающих сцен. Сцене «Палаты патриарха» (6) в композиции трагедии предшествует 5 стихотворных сцен. Первые четыре образуют своеобразный «пролог» (Д. Д. Благой) драмы. Недовольство Борисом бояр, равнодушие народа, тема давнего преступления Годунова, возникающая в разговорах Шуйского и Воротынского, избрание Бориса царем — такова экспозиция трагедии. В пятой («Ночь. Келья в Чудовом монастыре») намечается завязка. В шестой («Палаты патриарха») сообщается о бегстве Григория Отрепьева из монастыря и дерзкой мечте безродного самозванца: «буду царем на Москве!». Этот решительный поворот сюжета подчеркнут прозой. Возвращение к стиху (перебивка занимает одну сцену — «Царские палаты» — 7) оправдано возвращением драматического действия к царю Борису.
«Корчма на Литовской границе». Эта сцена (восьмая по счету) продолжает тему шестой. Их сюжетная перекличка подчеркнута самим Пушкиным и обнаруживается благодаря системе повторов, дающихся с явным усилением. В шестой сцене о бегстве Отрепьева говорят игумен и патриарх. В восьмой «Недостойный Чернец Григорий» появляется в качестве действующего лица. Он показан в движении к опасной цели. Угроза патриарха («Поймать, поймать») приобретает в восьмой сцене силу «царского указа». Однако об истинных причинах бегства и, следовательно, о реальной опасности Гришки Отрепьева официальный документ умалчивает. Автоцитата дается неточно, зато точно сохраняется тип речи.
«Москва. Дом Шуйского») проза входит на правах вставки, разрывающей стихотворный текст. Вторжением прозы сигнализируется новый поворот в развитии сюжета: «Димитрий появился». Об этом говорится как о событии свершившемся, но уже… стихами. Прозаической вставкой графически обозначена граница между двумя этапами в развитии драматического действия: путь Отрепьева к Самозванцу (сцены 6 и 8) отмечен прозой, деяния Самозванца, облеченного именем убиенного царевича Димитрия, борьба царя Бориса с Самозванцем (сцены 10–15) — стихами.
«Равнина близ Новгорода-Северского») не могла быть написана стихами. Восьмая от конца, в композиции «Бориса Годунова» она симметрична сцене «Корчма на Литовской границе» (восьмой от начала). «Зеркальность» — «общий структурный принцип трагедии»1«типа речи». В шестнадцатой сцене прозой выделен новый сюжетный поворот — первая победа Самозванца, приближающая его к власти. В ряду сцен, составляющих «круг» Самозванца (термин Д. Д. Благого), — это кульминация. В той же роли в ряду сцен, образующих «круг» Годунова, выступает семнадцатая сцена — «Площадь перед собором в Москве». Отмечая усложнение мотивировок перехода от стиха к прозе в конце трагедии, Л. С. Сидяков подчеркивает связь «чередования стихотворных и прозаических сцен» с «основным конфликтом» пьесы «царь (власть) — народ»2— в структуре трагедии это единственная сцена, где тема царя Бориса дана в прозе. Столь резкий слом не случаен. В шестнадцатой и семнадцатой сценах Самозванец и Борис меняются ролями. В шестнадцатой сцене Самозванец назван Димитрием; его уже считают царем, хотя на престоле еще сидит Борис Годунов. В семнадцатой сцене устами юродивого Борису брошено страшное обвинение: «зарезал ты маленького царевича». Он назван «царем Иродом». Он Самозванец. Его поражение и смерть предрешены.
«Площадь перед собором в Москве» (17) перебита стихотворной вставкой. В структуре «Бориса Годунова» это единственный случай вторжения стиха в прозу и — одновременно — отказа от пятистопного ямба; песня юродивого написана двухиктным тактовиком, имитирующим народную песню. В композиции трагедии она, бесспорно, «рифмуется» с прозаическим началом десятой сцены («Царские палаты»), народно-песенный характер которого неоднократно отмечался исследователями. Песня юродивого — композиционный центр семнадцатой сцены. До нее — 13 реплик, после нее — 11. Сцена открывается фразой: «Скоро ли царь выйдет из собора?» и завершается приговором юродивого: «Нет, нет! нельзя молиться за царя Ирода — богородица не велит». Между ними — всенародно совершаемые суд и проклятие. Шестнадцатая и семнадцатая сцены образуют кульминацию «Бориса Годунова». За нею следует развязка: смерть Бориса, предательство Самозванца. Дважды в восемнадцатой и двадцать второй сценах (они написаны стихами и следуют тотчас или перед прозаическими сценами) прозвучит: «Да здравствует Димитрий!» С криками: «Вязать! Топить!… Да здравствует Димитрий! Да гибнет род Бориса Годунова!» «толпою несется» народ. Но «божий суд», покаравший Бориса, настигает и Самозванца. В двадцать третьей (прозаической по форме) сцене происходит убийство другого царевича — Федора. На престол должен вступить царь Ирод. Развязан последний сюжетный узел трагедии. В финале пьесы прозой отмечены уже не только катастрофа Самозванца, но и прозрение народа.
1 «Наименее понятый жанр». — Заметки о духовных истоках драматургии Пушкина. — Театр, 1974, № 6, с. 23.
2 — В кн.: Пушкинский сб. Вып. 2. — Рига, 1974, с. 17–18.
(*) –14 ноября 1987 г. Таллин, 1987. С. 59–62.