Комарович В.: Пометки Пушкина в "Опытах" Батюшкова

ПОМЕТКИ ПУШКИНА В „ОПЫТАХ“ БАТЮШКОВА

Заметки Пушкина на полях книги стихов Батюшкова¹ сообщил в свое время академик Л. Н. Майков². Критический отзыв Пушкина о ком бы то ни было из его предшественников, а тем более о Батюшкове, ближайшем к нему из них всех, весьма конечно интересен. И тем не менее заметки эти до сих пор не обратили на себя заслуженного внимания. Правда, их упоминали и цитировали почти всякий раз, как только речь заходила о Батюшкове и Пушкине³. Но обычно и ограничивались упоминанием или, в лучшем случае, цитатой, не подвергая пересмотру вопроса о самых маргиналиях. В сообщении же Майкова не все до конца ясно.

Оно средактировано в виде статьи с вкрапленным в нее тут и там текстом заметок Пушкина; нарушена таким образом та последовательность, в какой заметками Пушкина заполнены были страницы книги; это не представляло бы большого упущения, если б быть уверенным, что все заметки сделаны Пушкиным более или менее одновременно; однако уверенности этой нет. «Весьма вероятно, — говорит сам акад. Майков, — что заметки писались не в один прием: по крайней мере одни из них, и притом бо̀льшая часть, написаны карандашом, другие — пером»⁴. Но какие именно написаны карандашом, а какие пером, Майков уже не указывает, да и вообще при датировании заметок с этой своей оговоркой (о возможной их разновременности) не считается вовсе. Есть и другие неточности в сообщении Майкова (о чем скажу ниже), но и этих уж достаточно, чтоб пожалеть о пропаже самого экземпляра «Опытов» с подлинными заметками Пушкина: неточное сообщение исследователя оказалось первоисточником одного из ценнейших критических высказываний поэта. Понятны отсюда поиски пропавшего экземпляра («Опытов»⁵, — поиски, увенчавшиеся теперь некоторым успехом.

В библиотечном фонде акад. Л. Н. Майкова, ныне принадлежащем библиотеке Академии Наук СССР, нашелся (под шифром ⁷¹/м) экземпляр 2-й части «Опытов» Батюшкова⁶, по отдельным страницам которого тщательно разнесены, почерком акад. Майкова, карандашом и чернилами знакомые нам заметки. Майков, как выясняется, статьей не ограничился, но скопировал в свой экземпляр «Опытов» пушкинские заметки в их подлинном размещении, последовательности и написании.

Нам и предстоит оценить историко-литературное значение этой находки, сличив имеющуюся тут редакцию пушкинских маргиналий с тем, что мы до сих пор о них знали из названной выше статьи. Но сперва — несколько слов о внешних признаках подлежащего рассмотрению unicum’a.

Уже оглавление, с которого начинается 2-я часть «Опытов» 1817 г., имеет тут, почти перед каждым заглавием, особую помету карандашом: черточку или нолик; без всякого знака оставлено (может быть по недосмотру) только заглавие «Переход через Рейн, 1814»; из остальных же отмечены ноликами: «Дружество», «Веселый час», «Судьба Одиссея», «На смерть супруги К—на», «К П—ну», «Хор для выпуска благородных девиц Смольного монастыря» и «Сон воинов», т. е. все те пьесы, которые «не имеют заметок Пушкина; заглавия остальных отмечены сбоку черточками. Со страницы 5 начинаются собственно пушкинские заметки; заканчиваются же они на странице 256. Последний лист, вклеенный в книгу переплетчиком, содержит следующую запись карандашом, все тем же, что и предшествующие заметки, почерком Л. Н. Майкова:

«Есть наслаждение и в сумраке лесов
«Для сердца моего дороже
И как мо[лчать]

«сумраке» и «моего» подчеркнуты.

Это — варианты 1-го и 6-го стихов, а затем начало 12-го стиха не вошедшей в «Опыты» пьесы Батюшкова: «Есть наслаждение и в дикости лесов». На внутренней стороне нижней доски переплета (зеленого цвета), в левом верхнем углу, тем же почерком (Майкова), карандашом — шифр:

10
2х Т I 44
Р

Видимо это — библиотечный шифр утраченного пушкинского экземпляра книги.

Что касается самых заметок, то первое, что должно в них обратить на себя внимание, это подразделение их на записанные карандашом и записанные чернилами. В согласии с тем, что отметил Майков в статье, большинство заметок вписано карандашом, чернилами же только следующие⁷: на стр. 229, к басне «Странствователь и домосед» (под последним ее стихом): «Конец прекрасен. Но плана никакого нет, цели не видно — всё вообще холодно, растянуто, ничего не доказывает и пр.» (Майков, 299); на стр. 239, к строфе 14-й в пьесе «Переход через Рейн»: «прелесть» (Майков, 315); на стр. 241, под последним стихом той же пьесы: «Лучшее стихотворение поэта — сильнейшее, и более всех обдуманное» (Майков, 315); на стр. 248 — сноска с крестиком к 67-му стиху («Ни под защитою Альфонсова дворца») пьесы «Умирающий Тасс»: «добродушие историческое, но вовсе не поэтическое» (Майков, 313); и наконец под последним стихотворением книги («Беседка Муз»), на стр. 256: «прелесть!» (Майков, 307). Все остальные заметки, т. е. огромное их большинство, сделаны карандашом... Приведенные пять заметок чернилами, начинаясь только со стр. 229 и заканчиваясь на последней, 256-й, даже и в этих пределах книги (стр. 229—256) единственными не являются; они прихотливо чередуются тут с заметками карандашом (на страницах: 237, 243 и 253). Само собой отпадает следовательно предположение о единовременности тех и других, предположение, что, начав чтение «Опытов» с карандашом в руке и дойдя до стр. 229, Пушкин почему-либо сменил карандаш на перо; допущение же, что одну заметку Пушкин делал карандашом, а другую, на смежной странице, тут же, сейчас — чернилами, чтоб снова затем перо сменить на карандаш, просто невероятно. Следовательно приходим к заключению о разновременности перечисленных выше пяти заметок чернилами — с одной стороны, и всех остальных (карандашом) — с другой.

Которая же группа заметок старше?

Местонахождение оригинала в настоящее время неизвестно

В одной из заметок карандашом имеется ссылка на одну из заметок чернилами, а именно на стр. 243, над заглавием «Умирающий Тасс», читаем⁸: «Эта элегия конечно ниже своей славы — Я не видал элегии⁹, давшей Б[атюшко]ву повод к своему стихотворению, но сравните Сетования Тасса поэта Байрона с сим¹⁰ тощим произведением. Тасс дышал любовью и всеми страстями, а здесь, кроме славолюбия и добродушия (см. замеч.¹¹), ничего не видно. Это умирающий В[асилий] Л[ьвович] — а не Торквато». Ссылка в скобках: «см. замеч.», т. е. «замеч[ание]», а не «замечания», как прочитал Майков, предусматривает, без сомнения, всего только одну заметку на стр. 248 к 67-му стиху той же элегии: «добродушие историческое, но вовсе не поэтическое», т. е. одну из приведенных нами выше пяти заметок чернилами. Следовательно заметка чернилами на стр. 248 была уже на своем месте, когда карандашом, на стр. 243, записывался отзыв об элегии в целом. Отсюда с очевидностью вытекает хронологическое первенство заметок чернилами.

Но когда же именно сделаны были Пушкиным заметки той и другой группы?

Майков, не различая хронологически заметок чернилами от заметок карандашом, обе группы датировал вместе: «не ранее второй половины 1826 года и, может быть, не позже 1828 года»¹². К этому Майкова побуждало вписанное в книгу Пушкиным («на белом листе, находящемся перед заднею доскою переплета») упомянутое стихотворение Батюшкова: «Есть наслаждение и в дикости лесов». Написанное в 1819 г., т. е. после уже выхода в свет «Опытов», стихотворение это появилось в печати только в 1828 г.; «впрочем, еще года за два пред тем, — говорит Майков, — оно стало известно друзьям больного поэта. Вяземский вписал его как свежую новость в свою записную книжку в июле 1826 года, (соч., т. IX, 86). Что же касается Пушкина, он мог узнать эту пиесу лишь несколько позже, т. е. уже по своем приезде в Москву из деревенской ссылки, следовательно не ранее сентября того же года»¹³. Все это, как сейчас увидим, не верно: не верна, прежде всего, датировка заметок по времени записи указанного стихотворения: вписать его в свой экземпляр «Опытов» Пушкин мог и не одновременно с заметками, раз уж выяснено, что и эти последние записывались им в два разных периода. Стихотворение «Есть наслаждение и в дикости лесов» в свой экземпляр «Опытов» Пушкин вписал чернилами¹⁴

Но посмотрим, действительно ли только так поздно, в 1826—1828 г., мог вписать к себе в книгу это стихотворение Пушкин.

Текст названной пьесы Батюшкова имеет свою историю, не вполне еще изученную. В печати стихотворение появилось впервые в «Северных Цветах на 1828 год», но без последних шести стихов¹⁵; в «Записную книжку» Вяземского в 1826 году эти заключительные 6 стихов, правда, вписаны, но всё же и тут есть варианты, отличающие данную редакцию пьесы от общепринятой (согласно изданию 1887 года): 6-й стих: «Для сердца ты всего дороже», у Вяземского читается: «Ты сердцу моему дороже»; 8-й стих¹⁶, как отмечает сам Вяземский, воспроизведен им лишь с приблизительной точностью¹⁷; а стих 13-й («Шуми же, ты, шуми угрюмый океан!») читается, как и в позднейшей передаче Лонгинова, с эпитетом «огромный» (вм. «угрюмый»). В виду такой неустойчивости текста важно было бы знать, как выглядело стихотворение в записи Пушкина; но Майков в своей статье не обмолвился об этом ни словом. Копируя же пушкинские заметки в свой экземпляр «Опытов», это стихотворение он полностью не вписал. И тем не менее даже те два стиха из него (1-й и 6-й), которыми ограничивается майковская копия пушкинской записи, убедительно свидетельствуют о полной независимости этой записи как от издания 1828 г. (в «Северных Цветах»), так и от припоминаний Вяземского, сохранившихся в его «Записной книжке» 1826 г. Дело в том, что скопированные Майковым два стиха отличаются от всех известных нам редакций стихотворения — и от издания 1828 г., и от записи Вяземского (потому-то они конечно и были Майковым скопированы); 1-й стих, везде читающийся: «Есть наслаждение и в дикости лесов», в переданной Майковым записи Пушкина представляет разительное отличие: «Есть наслаждение и в сумраке лесов»; тоже и 6-й стих, вместо общепринятого чтения: «Для сердца ты всего дороже» и вместо чтения, переданного Вяземским: «Ты сердцу моему дороже», в записи Пушкина (согласно копии Майкова) читался: «Для сердца моего дороже». Отсюда с несомненностью вытекает, что пушкинская запись этой пьесы Батюшкова ничем не обязана ни «Записной книжке» Вяземского, ни «Северным Цветам» 1828 г.¹⁸ Источник для записи был иной и, без сомнения, более ранний: иначе как ранним происхождением записи вариант 1-го стиха («Есть наслаждение и в сумраке лесов») объяснить нельзя; видеть в нем ошибку или измышление переписчика невозможно: Пушкину рукописные стихи Батюшкова всегда доступны были не из десятых, а из вторых рук — от ближайших друзей поэта (от Жуковского, Тургенева, Гнедича); приходится таким образом указанный вариант считать первоначальным авторским вариантом. Но когда же мог он быть изменен на редакцию окончательную? Элегия написана в Неаполе в 1819 г.¹⁹ A в 1820 и в 1821 гг. Батюшков усиленно еще работал над исправлением всего ранее им написанного, подготовляя новое издание своих стихов²⁰. В этот-то период только и могла подвергнуться исправлению элегия 1819 г., так как в том же (1821) году литературная деятельность Батюшкова, как известно, прерывается навсегда²¹. Отсюда следует, что запись элегии Батюшкова, с первоначальным вариантом в первом стихе, могла быть сделана Пушкиным только раньше 1821 г., точнее же — в 1819—1820 гг., при первом его с нею знакомстве. А знакомство с ней Пушкина как раз ведь и дает о себе знать уже в 1820 г., в написанной тогда собственной его элегии «Погасло дневное светило», как указал еще П. О. Морозов; отмечая сходство этой элегии Пушкина с элегией Батюшкова²² и справедливо отказываясь объяснять его общностью источника (IV песни «Чайльд-Гарольда»), Морозов допускал у Пушкина «бессознательное воспоминанье из Батюшкова», элегический отрывок которого «хотя и появился в печати только в «Северных Цветах» 1828 г., но написан был в 1819 г. и мог быть известен Пушкину по рукописи»²³. С этим допущением и согласуется как нельзя лучше рассматриваемая запись в «Опытах», — обнаруженный нами в ней ранний вариант в 1-м стихе. Элегия Батюшкова могла быть скопирована Пушкиным с рукописи, полученной от Батюшкова вскоре после написания элегии кем-нибудь из друзей, например Александром Тургеневым: с А. Тургеневым в 1819—1820 гг. близок был Пушкин, а Батюшков из Италии писал ему тогда чаще, чем кому бы то ни было²⁴; в одном из несохранившихся писем Батюшкова к Тургеневу²⁵ и могла быть впервые оглашена элегия «Есть наслаждение», тогда же, в 1819—1820 гг., списанная отсюда Пушкиным в свой экземпляр «Опытов» и вскоре затем отозвавшаяся в его собственной элегии «Погасло дневное светило»²⁶.

Такой вывод, помимо самостоятельного интереса, устанавливает известную давность самой принадлежности Пушкину того экземпляра «Опытов», на котором сделаны им были заметки, и таким образом подводит нас к решенью хронологического вопроса и относительно этих последних.

Пять заметок чернилами необходимо признать еще более ранними, чем только что рассмотренная запись стихотворенья. Чтоб убедиться в этом, посмотрим, что общего у тех четырех пьес, которые почему-то выделены были из всей книги и снабжены этими заметками старшей группы. Одно объединяет их в книге Батюшкова 1817 г., и притом — если только взглянуть на нее глазами современного изданию читателя: новизна.

В самом деле: «Странствователь и домосед», пьеса, с которой начинаются заметки чернилами, хоть и напечатана уже была в 1815 г. (в «Амфионе»), но в редакции, существенно отличавшейся своей краткостью от той, которая налицо в «Опытах»²⁷; переработку же пьесы, предпринятую специально для издания 1817 г., высоко ценил сам Батюшков, сам он обращал на нее особое внимание друзей перед выходом книги в свет²⁸.

Следующая из пьес, отмеченных заметками старшей группы (чернилами), — «Переход через Рейн» — хоть и появилась незадолго до выхода книги Батюшкова в «Русском Вестнике» С. Глинки, но, написанная всё в том же 1817 г., не утратила конечно своей новизны и при выходе в свет «Опытов»; сам Батюшков в письмах к друзьям в 1817 г. не раз упоминает и её как достойную особого вниманья новинку: «Понравился ли мой Тасс... А Рейн?», спрашивал он Жуковского перед выходом из печати книги²⁹; как новинку отмечали тогда эту пьесу и друзья Батюшкова, например И. И. Дмитриев в переписке с А. Тургеневым³⁰.

— «Умирающий Тасс» — в «Опытах» напечатана была впервые как последнее и самое зрелое произведение поэта; и опять сам Батюшков настойчиво предписывал такой на нее взгляд друзьям — Гнедичу, Вяземскому, Жуковскому³¹.

Наконец последняя из четырех пьес, вызвавших заметки чернилами, — «Беседка Муз» — хоть и появилась в «Сыне Отечества» в июне 1817 г., но именно как извлечение из печатавшейся в то время 2-й части «Опытов»; написана же была всё в том же 1817 г.³², т. е. тоже была в книге бесспорной новинкой.

Во 2-й части «Опытов» кроме указанных четырех пьес можно, правда, и еще насчитать двадцать с лишним пьес, тоже впервые только в этой книге появившихся в печати. Но почти все они существенно отличаются от четырех, выделенных вниманием Пушкина, в том отношении, что написаны были по большей части значительно раньше 1817 г. и следовательно друзьям поэта, в их числе — Пушкину, задолго до выхода «Опытов» известны уже были по рукописям; таковы «Выздоровление», «Таврида», «Разлука», «Надежда» и многие другие³³.

Итак все пять заметок чернилами относятся как раз к тем немногим пьесам издания 1817 г., которых не мог не выделить особым вниманием при первом же чтении книги такой внимательный читатель Батюшкова, как Пушкин.

Вторая часть «Опытов» вышла из печати в октябре 1817 г.³⁴ Незадолго перед тем Пушкин виделся с Батюшковым, с ним и еще с двумя «арзамасцами», с Жуковским и с Плещеевым, провел вместе день в Царском Селе (4 сентября)³⁵; он не мог не узнать тогда же, подобно Жуковскому и другим друзьям Батюшкова, от него самого, что́ именно в новой книге особенно интересовало самого автора; как раз эти четыре пьесы, особенно интересовавшие в тот момент Батюшкова: «Странствователь и домосед», «Переход через Рейн», «Умирающий Тасс» и «Беседку Муз», Пушкин тотчас же и отметил, лишь только взял в руки новую книгу.

Итак пять заметок чернилами датируем концом 1817 г. Есть этому подтверждение в самом содержании заметок.

Назвать «Переход через Рейн» «лучшим», «сильнейшим» стихотворением в книге Пушкин мог только сгоряча, только под первым от него впечатлением; что он сам позже далеко не разделял этого преувеличенного отзыва — наглядно доказывают позднейшие заметки к «Тавриде» и «Пенатам» (о них скажу ниже). Но, с другой стороны, увлеченье Пушкина этой пьесой, как раз вскоре после появления «Опытов», засвидетельствовано реминисценциями из нее в «Кавказском пленнике»; как уже отметила Н. М. Элиаш³⁶, то место поэмы, где

Склонясь на копья, казаки
Глядят на темный бег реки

и вспоминают

... прежни битвы,

Полков хвалебные молитвы
И родину,

прямо восходит к той самой 14-й строфе «Перехода через Рейн» Батюшкова³⁷, которая как раз и наделена заметкой Пушкина, — одною из пяти заметок чернилами «прелесть». Не ясно ли, что заметка эта хронологически должна была предшествовать «Кавказскому пленнику» как первое выраженье того впечатленья, которое в «Кавказском пленнике» отозвалось уж воспоминанием, реминисценцией?³⁸

— «прелесть», к стихотворенью «Беседка Муз» — тоже могла лишь предшествовать той поэтической реминисценции названного стихотворения (в VI гл. «Евгения Онегина»), которую указал Майков³⁹. Для того чтобы идиллическое убежище «любимца муз» Батюшкова,

... в сени густой
Своих черемух и акаций,

превратилось, под пером Пушкина, в полукомический аксессуар деревенской берлоги остепенившегося буяна Зарецкого⁴⁰«прелесть»⁴¹.

Чтобы датировать заметки второй группы (сделанные карандашом), прежде всего обратим вниманье на те из них, где даны высшие оценки цельным стихотворениям. Таковы: одна из заметок к «Моим пенатам»⁴² и заметка к «Тавриде»: «По чувству, по гармонии, по искусству стихосложения, по роскоши и небрежности воображения — лучшая элегия Батюшкова»⁴³. Последний отзыв явно не укладывается в ту же эпоху, что и пять заметок чернилами, в одной из которых, как мы знаем, «лучшим» и «сильнейшим» названо было совсем другое стихотворенье («Переход через Рейн»). Один отзыв исключается следовательно другим. Зато поразительно совпадают две эти высших оценки во второй группе заметок с одним позднейшим отзывом Пушкина о Батюшкове вообще; в журнальной статье 1830/31 г. («Боратынский») Пушкин просто назвал его «певцом Пенатов и Тавриды»⁴⁴, т. е. признал в его литературном наследстве за лучшее точь в точь то же, что указано как «лучшее» в заметках второй группы (карандашом) на полях «Опытов». Уже одно это совпадение сильно отодвигает вторую группу заметок от первой. Но чтобы датировать заметки карандашом с большей точностью обратимся еще раз к той из них, где дан отзыв об «Умирающем Тассе». Там о Тассо в изображении Батюшкова читаем: «это умирающий В[асилий] Л[ьвович], — а не Торквато». Сравнение это оценено было Майковым как ничего не значащая шутка⁴⁵

Психологически едва ли допустимо, чтоб Пушкин стал сравнивать героя Батюшкова с «умирающим Василием Львовичем» до того, как последний действительно умер; откуда бы взялась у такого сравнения присущая всем сравнениям Пушкина меткость? Знать заранее, как будет умирать дядя Василий Львович, Пушкин не мог, как бы хорошо ни разбирался в его характере. Напротив, в действительных обстоятельствах смерти Василия Львовича есть черты, сразу же делающие сравнение и понятным, и метким.

Комическое «славолюбие», отмечаемое в сравнении, действительно дало о себе знать в предсмертных словах старого «арзамасца», и при этом не без прямого содействия со стороны племянника. Последние слова Василия Львовича: «Как скучен Катенин»⁴⁶ приобрели в кругу его литературных друзей особую известность благодаря той анекдотической заостренности, которую постарался им придать сам же Пушкин.

«Услышав эти слова от умирающего Василия Львовича, — рассказывает Бартенев, — Пушкин направился на цыпочках к двери и шепнул собравшимся родным и друзьям его: «Господа, выйдемте; пусть это будут последние слова его»⁴⁷«Пушкин говорит, что он при этих словах и вышел из комнаты, чтобы дать дяде умереть исторически»⁴⁸. О том же писал Плетневу сам Пушкин, прибавляя в полушутливом тоне: «Каково? вот что значит умереть честным воином на щите, le cri de guerre à la bouche»⁴⁹; a год спустя в том же тоне сообщал Вяземскому о поминках «арзамасцев» по Василию Львовичу: «Поминали вотрушками, в кои воткнуто было по лавровому листу»⁵⁰, т. е. опять и опять подчеркивал все то же смешное и добродушное «славолюбие» покойного. Полушутливый тон, которым все это Пушкин высказывал, всегда и раньше отличавший собой его отзывы о Василии Львовиче, — тон, за которым скрывалась должно быть некоторая ревность настоящего поэта к своему имени и его славе, делиться которой не желал он со смешным стихотворцем дядей⁵¹ — его неизменно сохраняет, как видим, Пушкин даже и там, где речь идет уже о покойнике⁵²«умирающим Василием Львовичем» батюшковского Тассо.

Но отсюда само собой вытекает, что заметка, содержащая это сравнение, как и другие заметки карандашом, могла быть сделана лишь после смерти Василия Львовича, т. е. после 20 августа 1830 г.

Не менее показательно, в смысле хронологическом, упоминание другого арзамасского авторитета — И. И. Дмитриева; в одной из заметок рассматриваемой группы, к стихотворенью «Тень друга», Пушкин упоминает его мнение о первых стихах названной пьесы: «Дмитриев осуждал цезуру двух этих стихов. Кажется, несправедливо»⁵³. Отношение Пушкина к Дмитриеву, до 1826 года включительно, отличалось резко выраженным пренебрежением⁵⁴; лишь в 1829 г. делает Пушкин шаги к сближению, — посылает Дмитриеву экземпляр «Полтавы»⁵⁵ раз в своей переписке говорит о Дмитриеве благожелательно⁵⁶; немного спустя, во второй половине марта того же года, тому же Вяземскому Пушкин пишет опять: «Дмитриев очень мил»⁵⁷. Отсюда видно, что дружеские встречи с Дмитриевым в тот период жизни в Москве, в марте—июне 1830 г., у Пушкина были уже не редки. И следовательно только тогда, а никак не раньше мог он от самого Дмитриева услыхать попавший потом на поля «Опытов» отзыв о Батюшкове. Это тем более вероятно, что как раз в тот же период, 3 апреля 1830 г. в Москве, Пушкин навестил не узнавшего его Батюшкова⁵⁸, а за несколько дней перед тем приписал, в письме к Вяземскому, видимо с чьих-то слов: «Батюшков умирает»⁵⁹. Почти одновременно, под 14 марта того же года, встреча с безумным Батюшковым отмечена была в дневнике близкого к московским литературным кругам Погодина⁶⁰— заметка. Самый же факт ссылки Пушкина на мнение Дмитриева характерен именно для 1830 г.; в «Станционном смотрителе» — ссылка на «прекрасную балладу Дмитриева», в статье «О безнравственности поэтических произведений» — ссылка на «прелестные сказки Дмитриева»; при этом не только первая, но должно быть и вторая сделаны осенью 1830 г. в Болдине. Видимо к тому же болдинскому периоду надо отнести и рассматриваемую группу заметок на полях «Опытов». Обратим вниманье на ту из них, которая касается «Тибулловой элегии III»: «Стихи замечательные по щастливым усечениям — мы слишком остерегаемся от усечений, придающих иногда много живости стихам»⁶¹. Но ту же самую мысль о «щастливых усечениях» высказывает Пушкин по поводу «Марфы Посадницы» Погодина в письме к нему из Болдина, в конце ноября 1830 г.: «Вы... с языком поступаете, — писал ему Пушкин, — как Иоанн с Новым городом. Ошибок грамматических, противных духу его — усечений, сокращений — тьма. Но знаете-ли? И эта беда не беда. Языку нашему надобно воли дать более (Разумеется сообразно с духом его) — И мне ваша свобода, более по сердцу чем чопорная наша правильность»⁶².

К осени же 1830 г. приурочивает наши заметки еще одно совпадение.

В письме к Е. М. Хитрово от 21 января 1831 г., т. е. очень недолго спустя после того, как покинуто было Болдино, цитируется та самая эпиграмма Лебрена («On n’est pas seul, on n’est pas deux»), перевод которой угадал Пушкин в одной из эпиграмм «Опытов», записав против нее на полях: «Это не Батюшкова] а Блуд[ова] и то перевод»⁶³. В письме к Хитрово к слову пришлась французская эпиграмма, припомнившаяся незадолго перед тем в Болдине, при перечитывании 2-й части «Опытов» Батюшкова.

Некоторые из них в статье Майкова остались невоспроизведенными вовсе.

Так пропустил он две заметки (из трех) к стихотворению «Надежда»⁶⁴, ограничившись только первой, к заглавию⁶⁵; но вот вторая и третья: подстрочная сноска к стихам 21—22-му:

[22] Даров его, надежда лучшей жизни,

к слову «всех»: «неудачный перенос»; и заметка: «прекрасно» под последними стихами этого стихотворения:

Земную ризу брошу в прах
И обновлю существованье.

«Опытов») к стихотворению «Ответ Гнедичу»; против последних восьми стихов пьесы Пушкин записал: «прекрасно»⁶⁶. Не без пропусков переданы наконец и многочисленные заметки (на стр. 208—229 2-й части «Опытов») к отдельным стихам басни «Странствователь и домосед»; пропущена например заметка: «лишнее» к 23-му стиху басни; другие просто перечислены, без указания, к каким именно стихам басни каждая из них относится⁶⁷. Но кропотливый разбор Пушкиным стиха за стихом этой длинной басни Батюшкова достоин внимания: он оставил по себе след, — в пушкинском творчестве как раз в 30-е годы, — в «Анжело» (1833 г.) и в «Страннике» (1835 г.).

Несколько стихов, напоминающих басню Батюшкова, есть в «Анжело»; именно там, где речь идет о приготовлении Клавдио к смерти:

Старик доказывал страдальцу молодому,

Что здесь и там одна бессмертная душа,
И что подлунный мир не стоит ни гроша.

У Батюшкова «странствователь», удержанный от самоубийства старым мудрецом, тоже выслушивает от него сходное наставление с одинаково комически формулированным выводом⁶⁸:

Что жизнь и смерть равны для нас,

Но кроме того шестистопный ямб «Анжело» близок к шестистопному ямбу русской басни вообще своим стилем — особым синтаксисом и лексикой разговорной речи, специфически басенными «звериными» метафорами и сравнениями, наконец самой схемой басенной фабулы, где эпилог не без комического эффекта возвращает читателя к исходной ситуации; таково фабульное построение и басни Батюшкова: «Странствователь», вопреки всему, снова уходит странствовать:

Напрасные слова! Чудак не воротился,
Рукой махнул и скрылся,

как и у Пушкина столь же «неисправимым» остается «предобрый Дук», так и не научившийся, до последнего стиха поэмы, карать «зло явное»:

Что же касается «Странника», то тут басню Батюшкова, кроме самого заглавия⁶⁹, напоминают следующие стихи в конце:

Побег мой произвел в семье моей тревогу,
И дети, и жена кричали мне с порогу,

Сходный конец и у басни Батюшкова, отмеченный одобрением Пушкина еще в одной из ранних его заметок чернилами⁷⁰:

Напрасно Клит с женой ему кричали вслед

С домашнего порога:

Брат милый, воротись, мы просим ради Бога!⁷¹

Но и помимо тематических заимствований Пушкин, по словам Майкова, «из наблюдений над стихом Батюшкова выводил общие правила стихотворной техники»⁷². Только Майков, ограничившись заметками на полях, не потрудился познакомить нас с более мелкими из этих пушкинских «наблюдений». А Пушкин щедр был не только на записи на полях, но и на заметки в самом печатном тексте книги, выразительно подчеркивая там (карандашом) слова, части слов или целые фразы. Одни из этих, пропущенных Майковым, мелких заметок говорят о рифме, другие — о требованиях эвфонии в стихе, «гармонии», как любил выражаться сам Пушкин; третьи, наконец, — о семантике, синтаксисе и лексике поэтической речи вообще.

Заметки первой группы просто отмечают собой слабые рифмы, например: безмолвных — единокровных «Элегии из Тибула»), благосклонен — вероломен (ibid.), усердным — милосердым («Воспоминание»), — нахалов («В день рождения N»), любимец — крылец («Счастливец»), мрачной — ужасно ⁷³. Впрочем отмечается иногда и недостаточно выразительное, по мнению Пушкина, звуковое окружение рифмующих слов — слова̀, слоги или даже отдельные звуки, непосредственно предшествующие рифме: древний — в часы вечерни «Пленный»); полночи немой — свист и вой («Мечта»); щиты — Владыко и ты («Песнь о Гаральде Смелом»).

Об этих требованиях благозвучия или «гармонии», вообще очень характерных для суждений Пушкина о стихе⁷⁴, говорит вторая группа его мелких заметок в тексте. Отсюда выясняется например, что Пушкин не терпел внутри стиха стечения трех и больше согласных (кроме плавных); так, в следующих стихах он подчеркнул эти неблагозвучные для его «разборчивого уха» комплексы: «осталось мрачно вспоминанье» («Воспоминание»); «Бледно покрывает» («Привиденье»); «Как в поле стадо выгонял» («Последняя весна»); «Кому известен к славе путь» («К Дашкову»)⁷⁵. Особенно интересен случай, где подобное нарушение «гармонии» отмечается наряду с задержкой в ритме, как прямое противоречие смыслу стиха:

U _{– U U U – – –}
«И эхо по горам песнь звучну повторяет»

(«Мечта»).

сн ’ зв) в той же четвертой стопе, потому конечно и отмечены, что слишком не соответствуют самому понятию эхо и звучной песни. Так Пушкин требовал, чтобы смысл, ритм и «гармония» строго соподчинены были друг другу⁷⁶.

Неблагозвучны были для слуха Пушкина и повторы иных согласных или их сочетаний; так отмечает он: повтор «вы — ви» в словосочетании: «Для де» (в 5-м стихе пьесы «Источник»); повторяющееся «б» в словосочетании «без славы — бремя» (в 3-й строфе пьесы «Пленный»); повторяющееся «в» в словосочетании: «иль в поле воин» (в 94-м стихе «Послания к И. М. Муравьеву-Апостолу»); трижды повторяющиеся к в словосочетании «как конь» (в 5-й строфе пьесы «На развалинах замка в Швеции»); повторяющееся «с» и «т» в стихе: «И видя сто смертей» («Воспоминание»); повторяющуюся группу согласных «ст» в стихе «Там жесткая постель» («Мои пенаты»)⁷⁷.

Но всех красноречивей, пожалуй, из этих мелких заметок Пушкина те, которые выдают его обычную заботу о строгой точности поэтической речи⁷⁸.

Тут, во-первых, наглядно выступают особые нормы этой последней, отличные, в представлении Пушкина, от норм прозаической речи. Так систематически отмечает Пушкин в качестве недостатка в стихах синтаксические длинноты, — придаточные предложения, начинающиеся, например, с местоимения «который»:

Близ кущи ратника, который сном почил

«Воспоминание»).

Ни дружбы, ни любви, ни песней Муз прелестных,
Которые всегда душевну скорбь мою

(«Воспоминания. Отрывок»).

Время быстрее чем ток сей пустынный,
С ревом который сквозь дебри течет!

(«Источник»).

тает
Пурпуровый виноград

(«Вакханка»).

За счет «прозы», недопустимой в стихах, отнесены и просто некоторые слова; так записью на полях: «проза»⁷⁹ отмечено слово «учиним» в следующем стихе «Тибулловой элегии»:

Мы пред ним обильны возлиянья.

Глагол «учинить» рассматривался должно быть как недопустимый в поэзии диалектизм из делового, «приказного» языка.

Отмечено как неуместное и слово «владеющий» (в «Послании графу М. Ю. Виельгорскому»):

владеющий гитарой трубадура,
Эраты голосом и прелестью Амура...

Ряд заметок выделяет именно такие противоречия семантики и словосочетания.

В стихах:

Как роза некогда цвела
красотою

(«В день рождения N»)

подчеркнутое указывает конечно на неточность эпитета «небесный» в применении к красоте розы.

В стихах:

и столько милых лиц,
Для сердца моего единственных

отмечено несоответствие грамматических категорий числа в словах. «единственных» и «столько».

Реальная неточность отмечена в стихах:

Свирель и чаша золотая
истлевать

(«Веселый час»).

Золото не истлевает.

Или в стихе:

«И с ними вдруг увянешь ты» («Источник»)

«вдруг» подчеркнуто едва ли не потому, что не соответствует длительному значению глагола «увянуть».

В стихах:

раздавались
Эвоэ и неги глас!

(«Вакханка»)

«раздавались» подчеркнуто (согласно разъяснению на полях самого Пушкина) как «слишком громкое слово», т. е. применимое к звуку более громкому, чем «неги глас».

Подчеркнул Пушкин и слово «иду» как неуместную замену «плыву» в стихе:

Как лебедь отважный, по морю иду

(«Песнь о Гаральде Смелом»).

Эти внимательные, даже кропотливые наблюдения Пушкина над поэтическим языком своего учителя наглядней самых заметок на полях изобличают, как глубоко в творчестве Пушкина заложены нити, соединяющие его с Батюшковым.

— условный язык поэзии в резком обособлении от языка прозы, язык, выработанный усилиями того класса, к которому одинаково принадлежали оба поэта, и переданный как бы по наследству одним поэтом другому, — до конца остался роднящей их обоих стихией. Поэтому даже в пору полной творческой зрелости, в пору, когда поэзия Батюшкова сводилась уж в глазах Пушкина только к поэзии «эротической» да и в этой последней найден уж был ему сильнейший соперник в лице Баратынского⁸⁰, словом, когда поэзия Батюшкова сохраняла для Пушкина почти только исторический интерес, — язык его поэзии попрежнему оставался поэтическим языком самого Пушкина, нуждаясь лишь в усовершенствовании, отнюдь не в смене самых принципов словесно поэтического выражения. Такую смену осуществить предстояло не Пушкину, а поэтам другой эпохи, другого класса. Пушкин же в области поэтического языка до конца остался хранителем наследства Батюшкова, хоть и приумножая его как никто в том поколении поэтов, к которому принадлежал сам.

Пушкинские маргиналии во второй части «Опытов» — их даты, их филологические заметки — говорят об этом красноречиво.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ «Опыты в стихах и прозе К. Батюшкова. Часть II. Стихи. Vade, sed incultus... Санктпетербург. В типографии Н. Греча. 1817».

² «Пушкин о Батюшкове». — См. Л. Майков — «Пушкин» СПб., 1899, стр. 284—317.

³ См. П. Морозов — «Пушкин и Батюшков» (в I т. «Пушкина» под ред. С. А. Венгерова, 1907); Н. М. Элиаш — «К вопросу о влиянии Батюшкова на Пушкина» («Пушкин и его современники», вып. XIX—XX); М. О. Гершензон — «Пушкин и Батюшков» («Атеней. Историко-Литературный Временник», кн. 1—2, 1924 г.).

⁴ См. Майков, op. cit., стр. 291.

⁵ В 1910 г. он продолжал еще оставаться собственностью внука поэта, А. А. Пушкина, и отмечен в перечне Б. Л. Модзалевского среди «Книг библиотеки Пушкина, сохранившихся в других библиотеках». См. Б. Л. Модзалевский — «Библиотека А. С. Пушкина» («Пушкин и его современники», вып. IX—X, 1910 г., стр. XVIII). — Однако дальнейших сведений ни о самой книге, ни о библиотеке А. А. Пушкина у нас нет.

⁶ Указан мне Л. Б. Модзалевским, за что приношу ему мою благодарность.

⁷ «Опытов» и соответствующую страницу в книге Майкова, где впервые данная заметка опубликована; сохраняем по возможности орфографию маргиналий.

⁸ Здесь, как и дальше, заметки Пушкина цитируем по записи на полях во вновь найденном экземпляре «Опытов», исправляя попутно ошибки, вкравшиеся в текст заметок при передаче их Майковым в статье. Точно так же поступили мы при редактировании данных пушкинских маргиналий для 5-го тома собр. соч. Пушкина, изд. ГИХЛ, дополнив их там кроме того заметками, у Майкова в статье пропущенными (о них см. ниже).

⁹ У Майкова в статье: «французской элегии». Op. cit., 313.

¹⁰ У Майкова в статье: «с этим». Op. cit., 314.

¹¹ У Майкова в статье: «см. замечания», ibid.

¹²

¹³ Ibid., стр. 290.

¹⁴ «Пером же вписана и пиеса: «Есть наслаждение». — Майков, 291. — Вопреки этому своему заявлению, не доверять которому нет оснований, Майков в своем экземпляре «Опытов» соответствующую запись (см. выше) сделал почему-то карандашом, — может быть из опасения, как бы чернила по подклеенному листу не расплылись.

¹⁵ Шуми же, ты, шуми, угрюмый океан!
Развалины на прахе строит

Но море чем себе присвоит?
Трудися, созидай громады кораблей...

Их впервые опубликовал М. Лонгинов в 1857 г. в «Современнике» (т. LXII, кн. 3, отд. 5, стр. 82).

¹⁶ «И то, чем был, как был моложе».

¹⁷ «как свежую новость»; повод для записи был иной — вовсе не новизна элегии, а соответствие выраженной в ней мысли горестным размышлениям самого Вяземского (о последствиях декабрьского восстанья и о судьбе казненных или осужденных друзей, о чем говорят прямо смежные с элегией заметки«Записной книжки»). — См. «Сочинения князя П. А. Вяземского», т. IX, стр. 79, 81—83, 84—85, 86, 87—88.

¹⁸ Текст «Элегии», появившийся в «Северных Цветах» в 1828 г., от внимания Пушкина разумеется тоже не ускользнул; только подтверждение этому находим не в рассматриваемой записи в «Опытах», а совсем в другом автографе Пушкина; существует еще один «список стихотв. Батюшкова «Есть наслаждение», сделанный рукой Пушкина»; он принадлежит к собранию б. Пушкинского Дома при Академии Наук СССР, под шифром: 24531, 244/192; отмечен в «путеводителе»: «Пушкинский Дом при Российской Академии Наук», Лгр., 1924 г., стр. 60; при ближайшем рассмотрении он-то и оказывается копией текста, опубликованного в «Северных Цветах» 1828 г.

¹⁹ В одном из писем того периода (к Жуковскому, от 1 августа) Батюшков как бы резюмирует мысль этой самой элегии: «Природа — великий поэт, и я радуюсь, что нахожу в сердце моем чувство для сих великих зрелищ; к несчастию, никогда не найду сил выразить то, что чувствую». — См. «Соч. К. Н. Батюшкова», СПб., 1887 г., т. III, стр. 559—560. — Видимо одновременно с письмом, в июле—августе 1819 г., написана была и элегия.

²⁰ Чему служит доказательством «уцелевший в бумагах Жуковского экземпляр II части «Опытов» с собственноручными поправками и дополнениями Батюшкова», См. Сочинения, т. I, стр. XVI.

²¹ Прямое указание на элегию 1819 г. можно, пожалуй, видеть в сохранившемся заглавии одного из произведений («Море»), предназначавшихся в 1820—1821 гг. Батюшковым для задуманного им 2-го издания «Опытов». — См. Сочинения, т. I, стр. XVII.

²² «Шуми, шуми, послушное ветрило, Волнуйся подо мной, угрюмый океан» со стихом Батюшкова: «Шуми же ты, шуми, угрюмый океан!»

²³ См. «Пушкин» под ред. С. А. Венгерова (изд. Брокгауза и Ефрона), т. II, 1908 г., стр. 549—550.

²⁴ В письме к Жуковскому от 1 августа 1819 г. Батюшков признается: «Я пишу беспрестанно к Тургеневу... иногда получаю (очень редко) ответы». — См. Сочинения, т. III, стр. 558.

²⁵ Сведения о двух таких письмах указаны в «Примечаньях» к III тому «Сочинений К. Н. Батюшкова», стр. 771; в одном из них, от начала января 1820 г., речь шла как раз о переводах из Байрона. — См. еще «Остафьевский архив», т. I, стр. 199, 229, 293, 340.

²⁶ Которую, кстати сказать, Пушкин и назвал-то сперва так же, как должно быть называл свою элегию Батюшков: «Море». — См. П. В. Анненков. — «Пушкин. Матерьялы для биографии». Изд. 2-е, стр. 69.

²⁷ «Сочинения К. Н. Батюшкова», изд. 1887 г., т. I, стр. 394—396.

²⁸ См. ibid., т. III, стр. 458.

²⁹ См. Сочинения, т. III, стр. 446—447.

³⁰ См. «Русский Архив» 1867 г., стр. 1083.

³¹ См. Сочинения, т. III, стр. 417, 419, 422, 428, 429, 446—447 и др.

³²

³³ См. Сочинения, т. I, стр. 317, 397, 398, 402. — Только еще два стихотворения, кроме четырех, могли быть неизвестны Пушкину при первом чтении 2-й части «Опытов»: «К друзьям» и «К Н. М. Муравьеву»; написанные специально для книги, незадолго до ее выхода, они в ней впервые и появились. Однако заметки к ним Пушкина принадлежат ко второй, позднейшей группе заметок (карандашом).

³⁴ См. Сочинения, т. I, стр. XXI.

³⁵ См. Н. Лернер. — «Труды и дни Пушкина», 2-е изд., стр. 38.

³⁶ В указанной выше статье; см. «Пушкин и его современники», вып. XIX—XX, стр. 7—9.

³⁷ «Там всадник опершись на светлу сталь копья, Задумчив и один, на береге высоком»... и т. д.

³⁸ Близость к Батюшкову приведенных стихов «Кавказского пленника» была бы еще заметней, если б Пушкин сохранил, как одно время и думал сделать, первоначальный вариант приведенного выше стиха: «На смертном поле свой бивак»; «У меня прежде было, — писал он Вяземскому 14 октября 1823 г., — У стен Парижа [т. е. «У стен Парижа свой бивак»]. Не лучше ли как думаешь?» См. «Письма», т. I, стр. 34. — Казак «воспоминал» бы, в таком случае, тот самый 1814 год, событиям которого целиком посвящена пьеса Батюшкова.

³⁹ См. op. cit., стр. 307—308.

⁴⁰ Укрывшегося «Под сень черемух и акаций».

⁴¹ Более ранний отзвук этой же оценки можно найти и в «Кавказском пленнике», где черкешенка

Кумыс и ульев сот душистой.

Ср. в «Беседке муз»:

Спешу принесть цветы и ульев сот янтарный.

⁴² «Это стихотворение дышет каким-то упоеньем роскоши, юности и наслажденья — слог так и трепещет, так и льется — гармония очаровательна». — См. Майков, ор. cit., стр. 294.

⁴³

⁴⁴ См. «Сочинения Пушкина», изд. Ак. Наук СССР, т. IX, стр. 135.

⁴⁵ См. Майков, op. cit., стр. 315.

⁴⁶ Печатавший тогда свои статьи по истории поэзии в «Литературной Газете».

⁴⁷ См. «Русский Архив» 1870 г., стр. 1369.

⁴⁸ «Соч. кн. П. А. Вяземского», т. IX, стр. 138.

⁴⁹ «Письма», т. II, стр. 106.

⁵⁰ «Письма», т. II, стр. 460.

⁵¹ Ревность эту возбуждали должно быть неизбежные сопоставленья друзей; так в 1818 г. о «Сверчке» писал например тот же Батюшков: «потомство не отличит его от двух однофамильцев, если он забудет, что для поэта и человека должно быть потомство». — См. «Соч. Батюшкова», т. III, стр. 533. Несколько лет спустя, в 1822 году, то же самое опасение высказывает сам Пушкин по поводу Буянова, героя в поэме дяди: «А что-то с ним будет в потомстве — крайне опасаюсь чтобы двоюродный брат мой не почелся моим сыном — а долго ли до греха». — См. «Письма», т. I, стр. 26. — А еще через несколько лет соответствующее разъяснение потомству вносится ведь даже в «Евгения Онегина»: «Мой брат двоюродный, Буянов» (гл. V, строфа XXVI).

⁵² Ср. еще письмо к Е. М. Хитрово, написанное на другой день после смерти Василия Львовича — 21 августа 1830 г.: «Il faut avouer que jamais oncle n’est mort plus mal а propos» и т. д. — «Письма», т. II, стр. 102.

⁵³

⁵⁴ См. «Письма», т. I, стр. 32, 47, 59, 64, 65, 73, 74, 135; т. II, стр. 20 и др.

⁵⁵ См. ответное письмо Дмитриева от 9 апреля 1829 г. — «Переписка» (под ред. Саитова), т. II, стр. 92. — Что подарок, за который благодарит тут Дмитриев Пушкина, — «Полтава», доказывается тем, что несколькими днями раньше Пушкин как раз получил 10 экземпляров «Полтавы» от Плетнева из Петербурга. — См. Н. Лернер. «Труды и дни Пушкина», 2-е изд., стр. 186.

⁵⁶ См. «Письма», т. II, стр. 76.

⁵⁷ Ibid., стр. 78.

⁵⁸

⁵⁹«Письма», т. II, стр. 79.

⁶⁰ См. Барсуков. — «Жизнь и труды М. П. Погодина», кн. III, стр. 36.

⁶¹ В статье Майкова пропущены в заметке слова: «от» и «иногда»; op. cit., стр. 301. — Еще раз об «усеченьях» говорится в заметке: «усечение гармоническое» к стиху: «Ни быстрый лет коня ретива» в стихотворении «Пробуждение». — См. Майков, op. cit., стр. 310—311.

⁶²См. «Письма», т. II, стр. 118.

⁶³«Письма Пушкина к Е. М. Хитрово», Лгр., 1925 г., стр. 208.

904

⁶⁴ На стр. 10 второй части «Опытов».

⁶⁵«Точнее бы Вера». — Майков, op. cit., стр. 311.

⁶⁶ Ср. у Майкова, op. cit., стр. 296.

⁶⁷ К стихам 97—100 относится заметка: «лишнее»; к стиху 103 — «дурно»; к стихам 120—123 — «холодно»; к стихам 135—140 — «холодно»; под стихом 163 — «все это лишнее». — Ср. у Майкова, op. cit., стр. 299.

⁶⁸ «Анжело» источником.

⁶⁹ Ср. у Батюшкова:

О страннике таком скажу я повесть вам.

⁷⁰ «Конец прекрасен» (см. выше).

⁷¹ Предложенное сближение тем более допустимо, что соответствующее приведенным стихам Пушкина место в сочинении Bunyan’a, откуда «Странник» переведен, не дает тех деталей, которые однако находим и у Пушкина, и у Батюшкова. — Ср.: «кричали мне с порогу» (Пушкин); «кричали вслед с домашнего порога» (Батюшков); «his wife and childern perceiving it, began to cry after him to return» (Bunyan). — См. А. Габричевский. — «Странник» Пушкина и его отношение к английскому подлиннику», «Пушкин и его современники», вып. XIX—XX, стр. 44. — Реминисценция из Батюшкова в «Страннике» тем более примечательна, что эта поздняя вещь Пушкина несомненно глубоко интимна; стих отсюда: «Как раб, замысливший отчаянный побег», не имеющий себе соответствий в подлиннике Bunyan’a (см. Габричевский, op. cit., стр. 45) и, напротив, почти дословно повторенный в последних словах поэта о себе самом («Давно, усталый раб, замыслил я побег») свидетельствует об этом. Вот эта-то интимная тема побега, навязанная Пушкину всеми горестными обстоятельствами последних лет его жизни, конечно и заинтересовала его в сочинении Bunyan’a, a вместе с тем привела на память соответствующее место в басне Батюшкова.

⁷²

⁷³ Последнюю рифму осудил и даже попытался исправить Вяземский. См. Сочинения, т. IX, стр. 86. — Разрядкой отмечаем то, что подчеркнуто Пушкиным.

⁷⁴ Помимо частых упоминаний «гармонии» в отзывах к отдельным стихотворениям Батюшкова (см. Майков, op. cit., passim) см. еще отзывы о Расине и о Державине: «А чем и держится Иван Иванович Расин, как не стихами, полными смысла, точности и гармонии!» — «Письма», т. I, стр. 68. — Державин «не имел понятия ни о слоге, ни о гармонии... Вот почему он и должен бесить всякое разборчивое ухо». — «Письма», т. I, стр. 137.

⁷⁵ Так же точно недопустимо было для Пушкина словосочетание: «ей — дней», явившееся в результате предписаний цензуры в одном из стихов «Кавказского пленника». — См. «Письма», т. I, стр. 38, 54, 84.

⁷⁶ Тоже в стихе Вяземского (о водопаде): «Сердитый влаги властелин», Пушкин хоть и отметил, что «Вла Вла звуки музыкальные», но тем не менее предложил изменить стих как неточный по смыслу. См. «Письма», т. I, стр. 154.

⁷⁷ «Бахчисарайского фонтана») «Равна грузинка красотою»: «Но инка кр..., — пишет он Вяземскому, — а слово Грузинка тут необходимо». — «Письма», т. I, стр. 60.

⁷⁸ Ср. упомянутый разбор «Нарвского водопада» Вяземского (в письме к нему от 14—15 августа 1825 г.) или «поздравление» Дельвигу (в письме к брату от 30 января 1823 г.): «Дельвиг, Дельвиг!.. поздравляю тебя — добился ты наконец до точности языка, — единственной вещи, которой у тебя недоставало. En avant! marche!» — См. «Письма», т. I, стр. 153—155, 46.

⁷⁹ Указанной у Майкова, см. op. cit., стр. 300.

⁸⁰ «Но каков Боратынский? — писал Пушкин Вяземскому еще в 1822 г., — признайся что он превзойдет и Парни и Батюшкова... оставим все ему эротическое поприще и кинемся каждый в свою сторону а то спасенья нет». — См. «Письма», т. 1, стр. 25—26. — В статье 1830/31 г. («Боратынский») ему отводится место уже «выше певца Пенатов и Тавриды». — См. Соч. Пушкина, изд. Ак. Наук, т. IX, 1928 г., стр. 135.