ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ ТЕКСТОВ ПУШКИНА(*)
1. «Золото и булат» представляют собой не только перевод анонимного французского стихотворения, но и продолжение чрезвычайно длительной традиции, восходящей через это последнее к жанру старофранцузских (и старопровансальских) споров (типа «Le debat du coeur et du corps de Villon») и аналогичных средневековых сочинений, имеющих и античные прообразы. Как они, так и сходные поэтические споры о преимуществе одного из двух предметов в среднеперсидской и новоперсидской (munázare) литературе, вероятно продолжают жанр прений между Зерном и Скотом, Летом и Зимой и т. п., обнаруживающийся уже в шумерском (и возможно повлиявший и на реконструируемый главным образом на основе ведийского тип индоевропейских текстов, воспроизводящих словесный поединок). Восточные коннотации слова булáт (существенного и в силу звуковых связей со áто — сказáлбулáт — млáт «Полтаве») могли бы быть интересны в виду роли жанра споров в персидской поэзии, но вероятнее всего обе эти особенности стихотворения относятся к области «подсознательного у гения» (т. е. скорее вчитываются нами в духе «памяти жанра» в текст пушкинского перевода с французского, чем сознательно вложены в него автором). Несколько иначе обстоит дело с восточным колоритом «Спора» Лермонтова, где ориентация на персидскую поэзию представляется одной из возможных.
2. Находясь в ссылке на Юге, Пушкин постоянно обращается к сочинениям Овидия. Его должны были заинтересовать и те из них, которые послужили непосредственной причиной опалы римского поэта. К таким наставлениям в стихах (Lehrgedichtungen), как «Ars amatoria» и «Remedia amoris», могут восходить некоторые места I главы «Онегина», в частности, описания любовных «уроков» («ей наедине / Дает уроки в тишине»). Для следующих глав романа могли быть важны и тема героя как наставника, и роль любовных писем у Овидия.
3. Пушкинские строки
«Кто меня своею властью
»
могут быть отзвуком замечания Паскаля: «Je ne sais qui m'a mis au monde» (Papiers non classés, Série III, 427-194). В таком случае «doute» в продолжении паскалевского текста отвечает пушкинскому «Ум сомненьем взволновал».
4. Поскольку Пушкин упоминал кальдероновское уподобление среди примеров подлинных поэтических образов, кажется возможным «жизнь … сон пустой» в «Медном всаднике» сблизить с «La vida es sueño» Кальдерона.
5. Озадачивающую лингвистов форму , введенную в русский язык Пушкиным, можно объяснить совмещением окончания (на -áк) общебалканской (в том числе и славянских) формы названия этого фольклорного чудовища с греч. диалект. βουρχóλακας βουρσονλα, слышанными Пушкиным скорее всего в Кишиневе от его знакомых круга, близкого к «этерии».
6. К отзвукам пушкинских строк у классических поэтов нашего века добавляется «дом-чужбина» (вариация на тему «мир-чужбина», у Пушкина переворачивающего античную сентенцию «для мудреца целый мир — отечество») в пастернаковских «Темах и вариациях», пронизанных подчеркнутыми пушкинскими параллелями, как «Сестра моя жизнь» — лермонтовскими, и мандельштамское «Зубами мыши точат / жизни » — к пушкинскому «Жизни мышья » (тот же ритм).
(*) Пушкинские чтения в Тарту: Тезисы докладов научной конференции 13–14 ноября 1987 г. Таллин, 1987. С. 30–32.