ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Текстология
1
Текстологическое изучение рукописного и печатного творческого наследия писателя, т. е. изучение истории текста его произведений, имеет многостороннее значение, преследуя как практические, так и теоретические задачи. С одной стороны, оно является основой научного, а тем самым и всякого иного издания сочинений писателя, в особенности писателя-классика, творческий путь которого закончен. С другой — текстология составляет основу литературоведческого исследования в самом широком смысле.
В практическом отношении — при редактировании текстов для издания — первым и основным источником окончательного (основного) текста издаваемого произведения являются прижизненные авторские издания. Но даже при наличии их рукопись остается существенным источником текста: она дает объективно-значимый, надежный материал для проверки и установления текста, очищения его от цензурных или случайных искажений — разумеется, при условии критического отношения к ней и должной осторожности, удерживающей редактора от подмены печатного текста рукописным там, где к этому нет основании, т. е. от редакторского произвола.1
В теоретическом (литературоведческом) отношении текстологическое изучение, и прежде всего изучение рукописей, имеет целью вскрытие, анализ творческого процесса, установление истории создания произведения от первичного замысла до завершения или до прекращения работы над ним. Текстологическое изучение составляет основу исследования проблематики и художественной системы данного произведения и всего творчества изучаемого автора. Для такого исследования первым и важнейшим материалом являются, конечно, авторские рукописи, отсутствие которых всегда затрудняет, а в ряде случает делает невозможным построение историко-литературных выводов.
Все сказанное полностью относится к изучению и изданию творческого наследия Пушкина — и относится даже в большей степени, чем к творчеству любого русского писателя XIX века. Можно утверждать, что во всей русской классической литературе не найдется писателя (не исключая таких сложных по характеру своей творческой работы, как Толстой и Достоевский), для изучения которого имело бы такое важное значение его рукописное наследие, как для изучения Пушкина, и на это есть свои исторические причины, в основном двоякого рода.
Прежде всего пушкинский рукописный фонд, и особенно (что очень важно) фонд его черновых рукописей, сохранился сравнительно хорошо, хотя и не полно. Легче перечислить произведения или части произведений Пушкина, рукописи которых до нас не дошли, уничтоженные им самим, затерявшиеся еще при его жизни, пропавшие после его смерти, разошедшиеся по всему свету и доныне не обнаруженные, чем те произведения, автографы которых сохранились с большей или меньшей полнотой.2 Все огромное богатство пушкинского рукописного фонда, находящегося в наших руках, особенно явственно выступает теперь, когда почти все рукописи и письма поэта, почти все архивные материалы о нем сосредоточены в одном хранилище — в Рукописном отделе Пушкинского дома.3
Другая причина громадного, исключительного значения пушкинского рукописного фонда для издания и исследования его сочинений заключается в том, что в силу исторических условий и личных обстоятельств, в особенности же в силу цензурных и общественно-политических соображений, значительная часть произведений Пушкина не была напечатана при его жизни и осталась в рукописях; вместе с тем — и опять-таки в силу сложных условий общественной и личной биографии поэта, в силу условий и обстоятельств его творческого пути — в рукописном наследии Пушкина, как ни у одного из писателей или поэтов классиков, осталось огромное количество незавершенных, неотделанных или только едва начатых произведений всякого рода, множество набросков, планов и заготовок к неосуществленным замыслам: поэт, словно предчувствуя свою раннюю гибель, спешил обнять и отразить в своем многостороннем творчестве все современные ему проблемы, все темы, все литературные формы, но его стремительная и бурная жизнь не давала ему часто возможности довести до конца намеченные замыслы, а общественные условия его деятельности заставляли его нередко бросать, не завершив, уже начатые произведения. Ряд его крупнейших замыслов был оборван внезапной смертью.
По этим причинам для значительной части литературного наследия Пушкина авторские рукописи имеют значение первоисточника, единственного для изданий и для исследований. Но и при наличии прижизненных печатных текстов рукописи его, как источник уточнений и поправок, не теряют своего значения. Пушкин выступал в печати в эпоху тяжелого цензурного гнета; готовя свои произведения к печати, он должен был в ряде случаев считаться с требованиями цензуры; личные, общественные, житейские и деловые отношения всякого рода, не говоря уже о литературных, также заставляли его не раз прибегать к автоцензуре. С другой стороны, невозможность в большей части случаев наблюдать самому за печатанием своих изданий приводила к искажениям, опечаткам, иногда к произвольному вмешательству друзей-издателей. Устранение подобного рода искажений возможно лишь с помощью рукописей, и не только беловых, но в ряде случаев и черновых, в особенности потому, что цензурные или наборные беловые рукописи почти не дошли до нас, а корректурных оттисков не дошло вовсе.
Теоретическая и практическая важность изучения рукописей Пушкина не ограничивается, однако, специальными задачами пушкиноведения: изучение их имеет и общее методологическое значение. Никакой другой русский литературный деятель XIX века не стал изучаться в текстологическом отношении так издавна, не изучен теперь так углубленно и всесторонне, на такой теоретической высоте, как Пушкин. В процессе изучения рукописей Пушкина за многие десятилетия вырабатывались теоретически и проверялись на практике методы исследования, анализа и публикации автографов, приемы «доведения» рукописи до читателя.4 Эти методы и практические приемы становились образцами для текстологии русской литературы XIX века вообще, для академических изданий русских классиков, для публикаций рукописных текстов русских поэтов и прозаиков. На рукописях Пушкина учились и совершенствовались основные кадры советских текстологов, и текстологическое изучение творчества Пушкина стало за последние десятилетия теоретической базой и школой практического опыта для нашей текстологии как научной литературоведческой дисциплины.5
2
Необходимость обращения к рукописям Пушкина возникла естественно и неизбежно, вызванная чисто практическими целями тотчас после смерти поэта. Она определялась тем, что, как сказано было выше, в рукописях, оставшихся после него, нашлось множество ненапечатанных произведений, требовавших расшифровки и обнародования. Первым, кому пришлось разбирать рукописи поэта и готовить их к печати, был, как известно, В. А. Жуковский. Но, не обладая никакой, даже самой элементарной методикой и никаким опытом для выполнения такой сложной и новой задачи, как приготовление к печати неизданных, в значительной мере черновых текстов Пушкина, Жуковский мог подойти к делу лишь самым упрощенным образом. Он пересмотрел — очень бегло, потому что времени у него было в обрез — рабочие тетради Пушкина и автографы всякого рода на отдельных листах, а также десятки «тетрадей», составленных, сшитых и занумерованных чиновниками III Отделения, помогавшими при жандармской разборке бумаг Пушкина после его смерти. Пересматривая весь этот большой и запутанный материал, Жуковский отбирал то, что было доведено Пушкиным до более или менее законченного вида, т. е. беловые и перебеленные рукописи, а также те черновые, чтение которых, как ему казалось, не представляло особого труда. Эти тексты почти механически переписывались нанятыми писцами. Жуковский просматривал, вероятно, выполненную ими работу, устанавливал распределение и порядок текстов по томам, но прямое, удостоверенное рукописями его участие выразилось лишь в приспособлении некоторых произведений к требованиям цензуры, особенно строгой к вновь найденным текстам Пушкина. Обработка Жуковского коснулась «Медного всадника», «Сказки о Балде», стихотворений «Вновь я посетил», «Я памятник себе воздвиг», «Была пора...» («19 октября 1836 г.») и др. Посмертное издание надолго закрепило эти «обработанные» тексты, которые стали «освобождаться» лишь с изменением цензурных условий (точнее — с 1857 года): но только советская текстология окончательно очистила их от искажений.
Независимо от этих намеренных, вызванных цензурными условиями искажений, в текстах, опубликованных после смерти Пушкина в «Современнике» и в некоторых других журналах и альманахах, а затем вошедших в дополнительные три тома посмертного издания (1841), оказалось множество небрежностей, пропусков, элементарных ошибок в чтении и особенно в композиции более или менее сложных текстов, определяемой зачастую случайным порядком листов, подшитых в тетрадки жандармами. На эти и другие недостатки посмертного издания, в частности на его неполноту, на пропуск в первых восьми томах, поспешно выпущенных в 1838 году, многих напечатанных при жизни Пушкина текстов, горько и справедливо негодовал первый подлинный исследователь творчества Пушкина В. Г. Белинский, глубоко понимавший значение полноты и точности текстов для первого собрания сочинений погибшего поэта. Несмотря на это, многие явно ошибочные чтения и компановки, явившиеся в посмертном издании, держались, отчасти в силу традиции, отчасти же вследствие несовершенства текстологических методов, до начала 20-х годов нашего века, переходя из издания в издание. Правильная и логически ясная композиция, например, «Истории села Горюхина» была установлена лишь в 1924 году Б. В. Томашевским в редактированном им первом советском однотомнике сочинений Пушкина и подробно мотивирована в указанной выше его книжке,6 хотя, казалось бы, ошибочность композиции, данной посмертным изданием, и неполнота текста «Истории» в нем бросались в глаза.7
Первая и очень значительная попытка глубже разобраться в рукописном наследии Пушкина, оценить его текстологическую, историко-литературную, художественную значимость, извлечь из рукописей данные для истории творческого развития поэта принадлежит П. В. Анненкову, редактору первого издания сочинений Пушкина, заслуживающего наименования «критического», и первому научному биографу поэта (разумеется, то и другое в тесных рамках, поставленных для его труда цензурой последних лет николаевского царствования).8
Широкая общая культура, основательная историко-литературная эрудиция, тонкий художественный вкус и замечательное, впрочем, чисто интуитивное, поскольку за ним не было разработанной теории, умение читать и понимать труднейшие черновые автографы Пушкина позволили Анненкову отыскать, прочесть и интерпретировать немало новых текстов, особенно стихотворных, оказавшихся не под силу редакции посмертного издания или оставленных ею без внимания. Анненков дал вкрапленными в текст «Материалов для биографии А. С. Пушкина»9 немало талантливых и смелых сводок из рукописей поэта; введение их в «Материалы для биографии» позволяло ему обойти цензурное требование включить в пять томов (II—VI) издания 1855 года только те произведения, которые входили в посмертное издание, но вместе с тем приоткрывало для читателей некоторые хотя бы моменты того, что позднее стали называть «лабораторией творчества» Пушкина Однако показать и исследовать весь творческий процесс, всю работу Пушкина над рукописным текстом Анненков еще не мог: для этого не было тогда — и еще очень долго спустя — ни общих методов, ни практических приемов. Поэтому и талантливые попытки Анненкова дать представление о творческом процессе у Пушкина носят чисто описательный, но не аналитический характер. Издание в 1857 году седьмого, дополнительного тома Сочинений Пушкина дало возможность Анненкову обнародовать ряд новых текстов и во многих случаях исправить и очистить от цензурных искажений тексты, вошедшие как в посмертное, так и в его собственное издание.
3
В истории изучения рукописного наследия и творческой работы Пушкина издание Анненкова сыграло тем более существенную роль, что после него в течение 25 лет (1855—1880) пушкинский рукописный фонд был почти целиком изъят из научно-издательского оборота, и последующие редакторы, биографы и библиографы (П. И. Бартенев, Г. И. Геннади, П. А. Ефремов, Е. И. Якушкин и др.) до начала 80-х годов имели в своем распоряжении лишь случайный материал — списки или в лучшем случае отдельные, «отбившиеся» от основного фонда автографы.
В эти годы наиболее интересным моментом в истории текстологии является замечательный для своего времени опыт публикации автографа Пушкина, выполненный Я. К. Гротом. В 1857 году Грот напечатал транскрипцию белового с поправками автографа стихотворения «19 октября» (1825 года),10 применив способ «двойного печатания», т. е. более мелкий шрифт — для поправок и вставок к основному тексту, графические приемы изображения зачеркнутых или перечеркнутых строк и т. д. Сравнительно простой беловой автограф с немногими и ясными переработками был представлен здесь довольно наглядно: разные шрифты позволяли различать не только в пространстве, но в известной мере и во времени последовательность творческой работы. Но попытка Грота осталась одинокой: сложная типографская техника была, с одной стороны, слишком трудна, а с другой стороны, оказалась недостаточной и практически неприменимой в более трудных черновых текстах; притом же и последователей, умеющих строить подобные транскрипции, у Грота не появилось до начала XX века.
Характерно то обстоятельство, что в силу неразработанности текстологических основ редактирования текстов транскрипция Я. К. Грота и извлеченная из той же рукописи публикация П. В. Анненковым «строф, отброшенных Пушкиным в стихотворении „19 октября“», напечатанная в том же 1857 году в седьмом, дополнительном томе Сочинений Пушкина (стр. 61—63 первой пагинации), явились в ближайшие к ним годы источником искажения пушкинского основного текста: следующий после Анненкова редактор сочинений Пушкина Г. Н. Геннади, стремясь во что бы то ни стало внести в редактированное им издание новые, неизвестные читателям тексты, но не обладая ни тактом, ни пониманием Анненкова, ввел опубликованные Гротом и Анненковым черновые, зачеркнутые строфы в основной текст,11 «Свистка» редакторский произвол12 из рукописей (извлеченных, притом, в большинстве не самостоятельно, но перепечатанных из других, специальных изданий), вставленных в опубликованные при жизни Пушкина основные тексты («Пропущенные строфы» «Евгения Онегина», строфы, исключенные из «Домика в Коломне» и пр.). Даже издание С. А. Венгерова (1907—1915) не избежало подобных грубых ошибок, стремясь напечатать в основном тексте хоть кое-что из предположенного, но не осуществленного дополнительного тома, посвященного истории текста.13 Правда, эти вставные строфы и отрывки обозначались в разных изданиях кавычками, скобками или звездочками, печатались мелким шрифтом и т. п. Но это не спасало дореволюционные издания Пушкина от порочного контаминирования текстов.
Основной фонд рукописей Пушкина, как уже было сказано, после завершения работы Анненкова оставался в течение 25 лет закрытым и недоступным для исследователей и редакторов его сочинений. Только в 1880 году, после открытия московского памятника, подчиняясь настойчивым уговорам П. И. Бартенева и др., старший сын поэта А. А. Пушкин передал почти все рукописи своего отца, за исключением Дневника 1833—1835 годов, материалов для истории Петра I и некоторых других, в Московский Публичный и Румянцовский музеи (теперь Гос. Библиотека СССР им. В. И. Ленина); передал, однако, на условии, что доступ к ним будет предоставлен сначала единственно и исключительно П. И. Бартеневу и лишь после окончания его занятий станет свободным.14
П. И. Бартенев работал над рукописями в 1880—1882 годах.15 Но если Анненков в свое время рассматривал рукописи систематически и последовательно (насколько это было тогда возможно) и правильно понимал значение общего исследования целого фонда, целых тетрадей одной за другой для изучения истории творчества поэта опять-таки в ее целом, Бартенев подходил к своей задаче совершенно иначе. Принцип единства и цельности исследования был надолго утрачен, и публикации издателя «Русского архива» служат ярким тому доказательством: П. И. Бартенев старался извлечь из огромного богатства черновых тетрадей то, что было новым, неизвестным, притом то, что бросалось в глаза, что было наиболее легко читаемо и что он умел прочесть. Эти немногие разобранные и прочитанные им тексты (например, отрывки черновых «Медного всадника» и так называемого «Езерского») он публиковал в виде крайне примитивных, отрывочных сводок, иногда небезынтересных для читателя, но научное значение которых было уже тогда совершенно ничтожно.
16 Это был очень значительный шаг вперед к подлинно научной текстологии. Якушкин рассматривал и описывал каждую черновую тетрадь, каждую сшитую жандармами тетрадку лист за листом и страницу за страницей, со всей возможной подробностью, сличая свое описание с работами Анненкова и Бартенева и давая тут же публикации отрывков текстов, не вошедших в их издания. Описание Якушкина обладает рядом ценных качеств, но вместе с тем оно все же далеко не совершенно, да первый опыт такой исключительно сложной и трудной работы не мог и быть иным. Перед Якушкиным не было ни образцов, ни предшественников; текстологическая работа над подавляющим большинством произведений Пушкина не была еще начата, да и принципы исследования и печатания рукописных текстов не были даже в зачатке выработаны; хронология отдельных произведений не была еще установлена; жандармская сшивка тетрадей и жандармская нумерация подчиняли себе исследователя, не имевшего возможности ни правильно расположить, ни сопоставить между собою разные части текстов, особенно прозаических. В описании Якушкина есть существенные недостатки и пробелы. Еще не была выработана единая, ясная и точная система описания; ряд произведений, наслаивавшихся друг на друга на перемаранных листах пушкинских тетрадей (см. в особенности такую, как № 2370, теперь ИРЛИ — ПД № 835), ряд строк и заметок, иногда целые страницы, выпали из поля его зрения;17 многое не разобрано совсем или разобрано неточно; нет и попыток хронологизировать тексты и установить их соотношения; излишне резкая полемика с Анненковым и Бартеневым, обличение их ошибок отвлекает автора от основных линий его работы и заставляет останавливаться на второстепенных частностях; публикации, извлеченные из рукописей, часто отрывочны и случайны. Но описание Якушкина, имеющее почти восьмидесятилетнюю давность, до сих пор еще ничем не заменено;18 оно служило и до сих пор служит настольной книгой многим поколениям пушкинистов; оно существенно облегчило изучение творчества Пушкина и работу позднейших текстологов и редакторов изданий сочинений Пушкина, вплоть до советского академического издания.
Описание Якушкина, в сущности, только в наше время (точнее, с первых советских полных собраний сочинений Пушкина 1930 и следующих годов) получило полную оценку, признание и применение. Издания конца XIX — начала XX века, редактированные в большинстве своем П. А. Ефремовым и П. О. Морозовым, не смогли овладеть огромным богатством, раскрытым перед ними на страницах «Русской старины». Стремление к мнимой «полноте» изданий, руководившее редакторами, заставляло искать в черновых тетрадях Пушкина не уточнений уже известных текстов и еще менее — истории создания произведений и материалов для их датировок и интерпретаций, а лишь новых отрывков, во что бы то ни стало «дополняющих» текст. В чтении рукописей, в построении, хотя бы условном, извлекаемого из них текста наблюдается полная бессистемность, полное отсутствие руководящих принципов, господствуют случайность и формалистический, буквалистский эмпиризм. В сущности, издания Ефремова и Морозова, не говоря уже о других, не претендовавших на научность изданиях, почти ничего не прибавили к тому, что прочитали и опубликовали Анненков, Бартенев и Якушкин; а в иных случаях сделан был шаг назад, и тексты у Ефремова или Морозова оказываются хуже, чем тексты предшествующих публикаций, в особенности Анненкова.
1 О значении для установления текста неавторских рукописей, т. е. списков, будет сказано далее.
2 История рукописей Пушкина при его жизни и после смерти изложена в работах М. А. Цявловского «Судьба рукописного наследия Пушкина» и «Посмертный обыск у Пушкина», вошедших в кн.: М. А. Цявловский—356.
3 Краткие сведения по истории сосредоточения рукописей Пушкина в Пушкинском доме см. в предисловиях к изданиям: Л. Б. Модзалевский и Б. В. Томашевский— Л., 1937, стр. III—V, XIV—XVII; О. С. Соловьева. Рукописи Пушкина, поступившие в Пушкинский дом после 1937 года. Краткое описание. Изд. «Наука», М. — Л., 1964, стр. 3—5.
4 Томашевский«Образование», Л., 1925; 2) Писатель и книга. Очерк текстологии. Изд. «Прибой», Л., 1928; второе издание (со вступительной статьей Б. М. Эйхенбаума) — изд. «Искусство», М., 1959; 3) ряд публикаций и обзор изданий стихотворных текстов Пушкина за 1917—1934 годы в пушкинском томе «Литературного наследства» (т. 16—18, 1934); 4) Основные этапы изучения Пушкина. В кн.: Томашевский. Пушкин, 2; Г. О. Винокур. Критика поэтического текста ГАХН, М., 1927; С. М. Бонди«Мир», М., 1931; 2) О чтении рукописей Пушкина «Известия Академии наук СССР, Отделение общественных наук», 1937, № 2—3, стр. 569—606; 3) Спорные вопросы изучения пушкинских текстов. «Литература в школе», 1937, № 1, стр. 37—50; Д. П. Якубович. Обзор изданий художественной прозы Пушкина за 1917—1934 гг. «Литературное наследство», т. 16—18, стр. 1113—1126, и др. Текстологическим вопросам изучения Пушкина был посвящен ряд докладов на XI Всесоюзной Пушкинской конференции (1959) (см. отчет о конференции в сб.: Пушкин. Исследования и материалы, IV, стр. 415—416). Этим же вопросам уделено много места в работе: А. Л. Гришунин. Очерк истории текстологии новой русской литературы. В кн.: Основы текстологии. Под ред. В. С. Нечаевой. Изд. АН СССР, М., 1962, стр. 35—37, 39—40, 47—52, 63—73, 91—94, 115—120. Очерк текстологических изучений творчества Пушкина содержит и статья «Пушкиноведение» в сборнике «50 лет Пушкинского дома» (изд. АН СССР, М. — Л., 1956, стр. 55—78), написанная Б. В. Томашевским.
5 где содержится немало материалов для определения понятия «авторской воли», для установления основного текста и пр. Тихонравов здесь во многом опирался на опыт исследований древнерусской литературы. Принципы анализа и «подачи» вариантов не были им, однако, установлены, а практические приемы еще не приведены в систему. В советское время теоретические соображения и практический опыт текстологов-пушкинистов был распространен на издания классиков, выходившие в 20-х — начале 30-х годов (Под редакцией Б. В. Томашевского, К. И. Халабаева и Б. М. Эйхенбаума (Достоевский, Островский, Тургенев и др.). Под прямым воздействием академического издания Пушкина строились и другие академические издания — сочинений Гоголя, Гл. Успенского, Лермонтова, Белинского, нынешние издания Герцена и Тургенева и др. Крупным достижением советской текстологии в области поэтических текстов явилась серия «Библиотеки поэта», начатая в 1933 году, для участников которой образцом (или практической школой) явились пушкиноведческие текстологические работы. В последние годы ряд частных текстологических проблем был поставлен и освещен в сборниках, выпускаемых текстологической группой Института мировой литературы им. А. М. Горького АН СССР: «Вопросы текстологии», М., 1957 (вып. 1), М., 1960 (вып. 2), М., 1964 (вып. 3 — «Принципы издания эпистолярных текстов»). Обобщающее значение и отчасти значение учебного руководства имеет указанная выше книга «Основы текстологии», где приведен и довольно полный библиографический перечень работ по текстологии. Теоретическое значение, далеко выходящее за пределы его непосредственной тематики, имеет исследование Д. С. Лихачева «Текстология. На материале русской литературы X—XVII вв.» (Изд. АН СССР, М. — Л., 1962), а также написанная на его основе, но с экскурсами в сторону новой литературы, работа того же автора «Текстология. Краткий очерк» (изд. «Наука», М. — Л., 1964).
6 См.: Б. Томашевский. Пушкин. Современные проблемы..., стр. 30—34.
7 —1841 годов до сих пор, к сожалению, не была предметом специального исследования с историко-литературной и текстологической точек зрения. Между тем такое исследование было бы весьма полезно и нужно — хотя бы уже потому, что посмертное издание явилось основой знаменитых одиннадцати статей Белинского о сочинениях Пушкина (1843—1846).
8 См. настоящее издание, стр. 266—268.
9 П. В. Анненков. Материалы, pass.
10 «Известия II отделения имп. Академии наук», т. VI, 1857, стлб. 329—336; вошло в книгу: Я. К. Грот. Пушкин, его лицейские товарищи и наставники. СПб., 1887, стр. 193—207; изд. 2 — СПб., 1899, стр. 142—154 (также в кн.: Труды Я. К. Грота, т. III. СПб., 1901). Опубликованный Гротом автограф см.: А. С. , Полное собрание сочинений в 16 томах, т. II, кн. 2, Изд. АН СССР, М. — Л., 1949, стр. 968—972 (далее: Пушкин Томашевский. Писатель и книга. Изд. 2, М., 1959, стр. 79—86.
11 А. С. Пушкин—330, 332, 334—335 — в стихотворении «19 октября» (1825).
12 «Г. Геннади, исправляющий Пушкина (Письмо из провинции)», подпись: Григорий Сычевкин (приложенный к «Современнику», 1860, № 12, «Свисток», № 6, стр. 40—43). Автор высмеивает и способ транскрибирования черновых рукописей, по которому будет якобы напечатано новое издание сочинений Пушкина, «уже вполне удовлетворяющее требованиям библиографической науки». Автором статьи считался до недавнего времени Н. А. Некрасов, почему она и включена в его Полное собрание сочинений и писем (т. IX, Гослитиздат, М., 1950, стр. 592—595); теперь доказано, что «Григорий Сычевкин» — М. Л. Михайлов (см.: В. Боград. Журнал «Современник», 1847—1866. Указатель содержания. Гослитиздат, М. — Л., 1959, стр. 390 и 570).
13 Пушкин. Под ред. Венгерова. Т. III, стр. 92—94 (строфы, исключенные из «Домика в Коломне»), 238 и сл. («пропущенные» строфы «Евгения Онегина»). Все эти вставки обозначены в тексте лишь скобками с сохранением (или введением искусственным образом) нумерации строф.
14 Цявловский. Статьи о Пушкине. Изд. АН СССР, М., 1962, стр. 273—274.
15 См. «Русскую старину», 1884, февраль, стр. 417—419; май, стр. 353—354 (в «Описании» В. Е. Якушкина, о котором см. ниже). Извлеченные П. И. Бартеневым из рукописей Пушкина материалы печатались в «Русском архиве» (1880, кн. III; 1881, кн. I, II, III; 1882, кн. I; 1884, кн. I), затем были перепечатаны в двух сборниках — «А. С. Пушкин. Новонайденные его сочинения...», I, М., 1881; II, М., 1885.
16 «Русская старина», 1884, т. XLI (февраль, март); т. XLII (апрель, май, июнь); т. XLIII (июль, август, сентябрь); т. XLIV (октябрь, ноябрь, декабрь).
17 Так, например, стихотворение «В прохладе сладостной фонтанов», черновой текст которого записан на л. 711 в тетради ЛБ № 2371 (теперь — ПД № 838), совсем не упомянуто Якушкиным (ср. «Русскую старину», 1884, т. XLIII, июль, стр. 48). См. об этом далее.
18 См.: О. С. Соловьева—16 (№№ 829, 831—839, 841—842, 845—846, 848—859) и сл.