Городецкий Б. П.: К истории статьи Пушкина "Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем"

К ИСТОРИИ СТАТЬИ ПУШКИНА „НЕСКОЛЬКО СЛОВ О МИЗИНЦЕ г. БУЛГАРИНА И О ПРОЧЕМ“

История литературных взаимоотношений между Пушкиным и Булгариным до сих пор не может считаться изученной во всех ее деталях, несмотря на наличие довольно большого количества работ на эту тему и более или менее устоявшихся точек зрения по этому вопросу. В плане постановки и разрешения общей проблемы о политической роли Булгарина в его борьбе против Пушкина большое значение имеет известная статья Г. О. Винокура „Кто был цензором “Бориса Годунова“?“¹ Эта работа, хотя и исследует частный вопрос о роли Булгарина в цензурной истории „Бориса Годунова“, но, несомненно, имеет и гораздо более широкое значение. Что же касается до общих специальных работ по интересующему нас вопросу, то из довольно большого числа исследований, посвященных этой теме, можно назвать лишь две работы последнего времени, специально исследующие вопрос о взаимоотношениях между Пушкиным и Бульгариным: „Пушкин и «Северная Пчела»“ П. Н. Столпянского (1914 г.)² и „Пушкин в борьбе с Булгариным в 1830—1831 гг.“ В. В. Гиппиуса (1941 г.).³ Ценность этих работ далеко не одинакова. Несмотря на указания самого П. Н. Столпянского о тщательности и полноте проделанной им работы и кажущегося обилия собранного им материала, из поля зрения автора все же выпало чрезвычайно большое количество моментов, имеющих непосредственное и самое прямое отношение к Пушкину, но до такой степени тщательно завуалированных, что обнаружение их возможно лишь при условии гораздо более, чем это имело место в работе П. Н. Столпянского, пристального внимания не только к так называемым „мелочам“, но и к статьям, казалось бы, не имеющим, на первый взгляд, никакого отношения к Пушкину.

Указанная неполнота приводит к неверным выводам, которые делает автор в результате своего исследования: „Вывод, к которому мы пришли после долгого, тщательного рассмотрения собранного нами материала — пишет П. Н. Столпянский — будет следующий: общераспространенное мнение, что «Северная Пчела» вела систематический поход против Пушкина, является образчиком одного из тех печальных недоразумений, которые твердо укоренились в нашей литературе и обоснованы на недостаточно тщательном изучении источников. «Северная Пчела», как орган печати, наоборот являлась страстной защитницей Пушкина и популяризовала поэта в широких слоях читающей публики задолго до появления Белинского“.⁴

Совершенно иного характера содержательное исследование В. В. Гиппиуса, ограничившего себя рамками 1830—1831 гг. С присущей ему тщательностью литературоведческого анализа, В. В. Гиппиус обследовал в своей работе большое количество нового, незамеченного ранее ни П. Н. Столпянским, ни другими исследователями, материала, показывающего всю остроту и политическую подоплеку той борьбы, какую вел Булгарин с Пушкиным в период „Литературной Газеты“.

Однако, выступления, нападки и выпады Булгарина в „Северной Пчеле“ против Пушкина были гораздо более многочисленными, чем это кажется с первого взгляда. Не все они попали в поле зрения и В. В. Гиппиуса. Приведем несколько примеров, которые покажут — до какой степени повседневной, систематической и планомерной была травля Пушкина со стороны Булгарина, не упускавшего для своих выступлений против Пушкина буквально ни одного слова.

Как известно, в № 16 „Сына Отечества“, вышедшем 19 апреля 1830 г., Пушкин издевательски был назван Ряпушкиным, Это тотчас же было подхвачено „Северным Меркурием“, который в № 52 от 30 апреля 1830 г. перекрестил Пушкина в Емельяна Корюшкина. Однако, оказывается, что тон всему этому задал Булгарин. В № 5 „Северной Пчелы“ (11 января 1830 г.) читаем: „Г. Сомову не нравится, что автор Выжигина дал многим лицам своего Романа характерические названия: Грабилина, Виртутина и проч. ..., а что было бы, если б Автор Выжигина, представляя какого-нибудь писаку, назвал его, например, Г. Сомовым? Тщетно Автор Выжигина стал бы отговариваться, что он взял это название от рыбы сома: ему не поверили бы и стали бы упрекать в личности. То же самое было бы, если б назвать героев Романа Щукиным, Карасевым, Ряпушкиным и Плотвиным, ибо вероятно все эти прозвания существуют...“⁵

Первого февраля 1830 г. в № 14 „Северной Пчелы“ напечатана рецензия на только-что вышедшую „Общую риторику“ Н. Кошанского. В рецензии говорится: „Н. Ф. Кошанский преподавал Риторику по рукописи сей книги в классах Царско-Сельского Лицея, из которого вышло в соразмерности более отличных Литераторов и достойных гражданских чиновников, нежели из какого-либо другого учебного заведения в России. Древо познается по плодам“.⁶ В свете известного доноса Булгарина о „лицейском духе“ приведенная оценка как „древа“, так и „плодов“ его воспринимается далеко не как комплимент.

В № 30 „Северной Пчелы“ от 11 марта 1830 г. был, как известно, напечатан злостный пасквиль на Пушкина (анекдот о Гофмане), носивший характер политического доноса („бросает рифмами во все священное..., а тишком ползает у ног сильных, чтобы позволили ему нарядиться в шитый кафтан“). Этот пасквиль достаточно прокомментирован в ряде работ. Но в том же номере „Северной Пчелы“ содержится еще одна интересная статья, обойденная исследователями: „Нравы. Светская известность“. В этой статье приводится любопытный разговор дядюшки с племянником, который „имеет страсть к авторству“ и желает стать писателем. В конце этого разговора дядюшка восклицает: „У меня есть знаменитые Писатели, которые страждут желтухой от честолюбия...“

До какой степени изощренной была выработанная Булгариным техника всякого рода пасквилей, показывает такое, например, выступление „Северной Пчелы“ по вопросу о цене отдельных глав „Евгения Онегина“.

Известную заметку Пушкина о цене „Евгения Онегина“ исследователи обычно связывали с замечаниями „Северной Пчелы“ середины 1830 г. В. В. Гиппиус в названной выше статье указывает, что заметка Пушкина вызвана не выпадом „Северной Пчелы“, а выступлением по этому вопросу „Северного Меркурия“ в № 60 от 19 мая 1830 г. и, что „«Северная Пчела» лишь повторил это «милое обвинение»“. Однако, на самом деле, пальма первенства и на этот раз принадлежит Булгарину, так как еще в самом начале апреля 1830 г. „Северная Пчела“ в очень тонко завуалированной форме обвиняла Пушкина уже не просто в дорогой цене его книг, но в прямом корыстолюбии. Вот как это было преподнесено.

Третьего апреля 1830 г. в № 40 „Северной Пчелы“ в отделе „Смесь“ печатается пересказ помещенного в № 17 „Литературной Газеты“ анекдота о Лабрюере: „Добрый Лабрюер, не будучи еще знаменитым, подарил рукопись книгопродавцу Мишеле, сказав: «Не знаю, не потерпите ли вы убытка; но если будет успех, то все вырученное отдаю в приданое маленькой моей приятельнице», т. е. дочери книгопродавца... Он сперва замялся, а потом решился напечатать, более из уважения к Лабрюеру, нежели из надежды прибыли“. „Дело сделано: — читаем далее — успех превзошел ожидания. Несколько изданий принесли книгопродавцу более 100 000 франков чистой прибыли. Книгопродавец предложил часть прибыли Автору, но он отказался. Издатели Литературной Газеты, рассказав анекдот, присовокупили следующее, весьма поучительное замечание: «Редкий пример бескорыстия, доказывающий, что Литература в душах возвышенных есть именно цель, а не средство»“.

И тут же, без всякого перехода, как это делается в „Смеси“ — с нового абзаца — „В известии о новой книге: Евгений Онегин, глава VII (см. Сев. Пчелу № 35 и 39), мы, противу обыкновения, не выставили цены сего сочинения. Спешим поправить ошибку. VII глава Онегина стоит 5 рублей. За пересылку прилагается 80 копеек. Все поныне вышедшие семь глав, составляющие, в малую 12 долю, 15 печатных листов стоят без пересылки 35 рублей...“

Острота намека, усугубленная ссылкой на „малую 12 долю“ листа, становится особенно очевидной при сопоставлении с окончанием анекдота о Лабрюере: „Редкий пример бескорыстия, доказывающий, что Литература в душах возвышенных есть именно цель, а не “.

См. объявление о выходе „Димитрия Самозванца“ в № 21 „Северной Пчелы“ от 18 февраля 1830 г.: „Подписная цена на книгу сию назначена была по 15 р., с пересылкою по 17 р. экземпляр. Предполагалось, что она состоять будет из 60 листов, а вышло более семидесяти. Сие неожиданное увеличение издержек понудило издателя ее (А. Ф. Смирдина) возвысить цену остальных экземпляров: отныне Роман сей продается по 20 р. и с пересылкою. Цена сия не покажется высокою, если обратить внимание... на нынешнюю цену всех Русских и иностранных книг, которые, в соразмерности, продаются гораздо дороже сего Романа“. Ср. с этим извещение о выходе и цене VII-й главы „Евгения Онегина“: “... Глава Онегина стоит 5 рублей. За пересылку прилагается 80 копеек. Все поныне вышедшие семь глав, составляющие, в малую 12 долю, 15 печатных листов, стоят без пересылки 35 рублей...“

Непосредственно с ценой отдельных глав „Евгения Онегина“ связана и напечатанная 9 июля 1831 г. в № 151 „Северной Пчелы“, рецензия на пасквильную книжку некоего Ивелева: „Новые книги. Московские Минеральные воды, Повесть в стихах. Сочинение Ивелева. Глава первая (Консилиум). М. в тип. Н. Степанова. 1831, в 8 д. л. 54 стр. В длинном посвящении будущей своей невесте... Г. Ивелев (имя вымышленное) рассказывает, что он узнал новый способ получать хороший доход с своего сочинения. «Однажды, утомившись от стихов и прозы, говорит он, и кинувшись в постель, по прочтении весьма теплой молитвы, подслушанной мною у некоторых авторов, я видел сон, конечно не без цели каким-то благим духом ко мне ниспосланный. Я перенесен был в огромный храм. По стоящим на сторонах изображениям девяти Муз, и по неугасимому огню пред изваянием лучезарного Бога, держащего перед собою лиру, я признал оный за храм Аполлонов. Какой-то небольшого роста с живыми глазами человек, в котором, по некоторым известным признакам, узнал я тотчас поэта готовящегося нанести удар. Из пяти его пальцев выходили длинные, прекрасно белые ногти. Вокруг стояла толпа народа с разинутыми ртами. По временам этот небольшого роста человек ударял изо всей силы по листу, который мгновенно превращался от того в довольно странную, какой-то сомнительной, но впрочем приятной физиономии главу с бесчисленными отпечатками в разных отливах буквы, находящейся на наковальне; и каждая из сих глав, выскакивая одна за другою под разноцветными колпачками, хватала с удивительною ловкостью из каждого рта по синенькой ассигнации. Спохватившись, я увидел, что и у меня несколько синичек повылетело, как впрочем я рта не закрывал; заметив же в углу чрезвычайный запас листов, я так испугался, что проснулся в ту минуту“⁷

Для того, чтобы у читателя не оставалось никакого сомнения в том, что речь идет именно о Пушкине, автор выдерживает даже портретное сходство („небольшого роста с живыми глазами человек...“) с упоминанием таких подробностей как знаменитые пушкинские длинные ногти. Точно названа также и цена отдельных глав „Онегина“: синенькая ассигнация, „синичка“, т. е. пять рублей.

К этому периоду неприкрытой травли Пушкина, происходившей на фоне развертывавшейся ожесточенной борьбы между грече-булгаринскими журналами — „Сын Отечества“ и „Северная Пчела“ — с одной стороны, и „Литературной Газетой“ и включившимся в эту полемику Надеждинским „Телескопом“, с другой стороны, и относятся знаменитые статьи Феофилакта Косичкина: „Торжество дружбы, или оправданный Александр Анфимович Орлов“ и „Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем“.

Общую оценку этих статей Пушкина, в плане его борьбы с Булгариным, можно считать установленной и не вызывающей сомнений: „Пушкин, благодаря своему «эзоповскому» языку, добился того, что Булгарин и Видок были окончательно отождествлены в печати“.⁸

Однако, в своих деталях, эти две пушкинские статьи еще нуждаются в дополнительном обследовании, в особенности вторая из них, и В. В. Гиппиус был совершенно прав, отметив, что „вторая статья Косичкина — «Несколько слов о мизинце Булгарина» — прокомментирована до сих пор недостаточно, а частично — ошибочно“.⁹

Вскрыв и исправив одну из таких ошибок, В. В. Гиппиус далее пишет: „Существеннее, однако, другое: нераскрытым до сих пор оставалось заглавие главы XVIII и последней «Настоящего Выжигина» — «Мышь в сыре.» Между тем финальный характер этого заголовка заставляет предполагать в ней особый пародийный смысл“.¹⁰

и источнике этого заголовка, дают возможность для некоторых дополнительных суждений и выводов, позволим себе привести здесь в общих чертах аргументацию В. В. Гиппиуса.

„Заголовок «Мышь в сыре» — пишет В. В. Гиппиус — несомненно отсылает читателя к басне Дмитриева «Мышь, удалившаяся от света» ... Смысл этой аналогии на первый взгляд кажется почти безобидным: Выжигин-Булгарин уподобляется дмитриевской «благочестивой мыши», разжиревшей в работе над своей келейкой, выскобленной в голландском сыре... Можно видеть в этом намеки на внешний вид Булгарина... Любопытно, что сам Булгарин в своих частных письмах изображал себя «удалившимся от света» и благоденствующим... Возможно, что подобные заявления Булгарин делал не в одной дружеской переписке и что до Пушкина они дошли. Но пародийность указания на «Мышь в сыре» этим не ограничивается; необходимо учесть и дальнейший, текст басни.

Однажды пред нее явилось, воздыхая,
Посольство от ее любезных земляков;
Оно идет просить защиты от дворов
   
Который вдруг на их республику напал
И Крысополис их в осаде уж держал.

Но мышь отказывается помочь своим землякам, обещая только молиться за них. Вряд ли можно сомневаться, что «Мышь в сыре» намекает не на одно ожирение Булгарина, а и на поведение Булгарина во время польского восстания... общая позиция Булгарина во время восстания была всем хорошо известна... И уж несомненно известны были Пушкину статьи «Северной Пчелы», изображавшие восстание как дело рук «бешеных демагогов», которые «в точном смысле слова бросаются на людей, чтоб укусить»... Как известно, во время польского восстания Пушкин не был на стороне восставших. Но и отрицая восстание, Пушкин видел в нем исторически значительное национальное движение.... Это был для него «спор славян между собою», спор исторической важности. Но только презрением отвечает он на переметничество Булгарина“.

Оставляя пока открытым вопрос о правомерности предположения об использовании Пушкиным польских событий 1830—1831 гг. и поведения Булгарина в этот период, как средства его дискредитации (о политической дискредитации Булгарина, основываясь на особенностях его поведения во время польского восстания, говорить, по меньшей мере, странно), обратимся к фактам. Задача настоящей работы — путем привлечения некоторых, остававшихся до сих пор не замеченными, материалов, — осветить отдельные моменты истории второй статьи Феофилакта Косичкина „Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем“.

Прежде всего следует напомнить, что фактами из биографии Булгарина, на основе которых построено „Содержание“ „Настоящего Выжигина“, Пушкин располагал уже давно, еще до поездки своей в Болдино. Извещая в мае 1830 г. П. А. Плетнева о разрешении напечатать „Бориса Годунова“ и о проекте задуманного предисловия к нему, Пушкин писал: „Руки чешутся, хочется раздавить Булгарина <...> Знаешь ли что? У меня есть презабавные материалы для романа: Фаддей Выжигин. Теперь некогда, а со времени можно будет написать это“.¹¹

Первая статья Феофилакта Косичкина „Торжество дружбы, или оправданный Александр Анфимович Орлов“, которой Пушкин включился в журнальную полемику, появилась в № 13 „Телескопа“ (ценз. разр. 2 августа 1831 г.), вышедшем в свет между 25 августа и 3 сентября 1831 г. В ней Пушкин еще не использовал своих убийственных материалов о Булгарине. Это и понятно. Наиболее резкие клеветнические выступления Булгарина и его политические доносы на Пушкина относятся к прошлому, 1830 г., и на них Пушкин уже ответил своими эпиграммами и заключительной строфой „Моей родословной“. Первая статья Косичкина касалась, главным образом, общих вопросов литературной политики, и не являлась прямым ответом Пушкина на какое-либо конкретное выступление Булгарина против него. Для статьи такого характера материалы, имевшиеся в распоряжении Пушкина, были бы слишком „тяжелой артиллерией“. Он их оставлял на случай крайней необходимости. Такая необходимость, как мы увидим, вскоре и возникла.

Как известно, на соответствующее место статьи Н. И. Греча в № 27 „Сына Отечества“ за 1831 г., которым Пушкин воспользовался для заглавия своей второй статьи, обратил его внимание П. А. Вяземский, уже после того, как Пушкин написал свою первую статью, вызванную именно этим выступлением Греча. Вяземский писал Пушкину 27 июля 1831 г.: „Кинь это в Литтературную Газету“.

<ечества> №): Я решился на сие не для того, чтоб оправдывать и защищать Булгарина (который в этом не имеет надобности, ибо у него в одном мизинце более ума и таланта, нежели во многих головах рецензентов). — Жаль же, сказал один читатель, что Булгарин не одним мизинцем пишет.

А если хочешь, дай другой оборот этому. Во всяком случае на этом мизинце можно погулять...“¹²

В связи с осложнениями, постигшими „Литературную Газету“ летом 1831 г., Пушкин не смог „кинуть“ на ее страницы присланного Вяземским материала о мизинце Булгарина и так же, как и свой материал, оставил для использования в нужный момент: „Литературная Газета что-то замолкла; — отвечал он Вяземскому 3 августа 1831 г. — конечно Сомов болен, или подпиской недоволен. Твое замечание о Мизинце Булгарина не пропадет; обещаюсь тебя насмешить; но нам покамест не до смеха: ты верно слышал о возмущениях Новогородских и Старой Руси“.¹³ Сообщив Вяземскому в том же письме о том, что „... бунт Старо-Русской еще не прекращен <...> четверили одного генерала, зарывали живых и проч. Действовали мужики, которым полки выдали своих начальников...“, Пушкин замечает: „Плохо, Ваше сиятельство. Когда в глазах такие трагедии, некогда думать о собачьей комедии нашей литературы“. И действительно, письма его этого периода полны отзвуками больших событий как международной, так и внутренней жизни России. Он пишет Вяземскому 14 августа: „Если заварится общая, европейская война, то право буду сожалеть о своей женитьбе, разве жену возьму в торока“.

В этот период петербургские и московские журналы и газеты из-за карантина сильно задерживались доставкой в Царское Село и Пушкин получал всякого рода литературные известия с большим запозданием: „В Сарском Селе — пишет он Вяземскому 3 августа 1831 г. — покамест нет ни бунтов, ни холеры; русские журналы до нас не доходят, иностранные получаем, и жизнь у нас очень сносная“. Именно этим и объясняется то обстоятельство, что с журналами и газетами, выходившими в Петербурге в течение августа месяца, Пушкин мог познакомиться лишь в сентябре. Весь август и первую неделю сентября Пушкин безвыездно прожил в Царском Селе, но 9 сентября, по свидетельству Павлищева, Пушкин посетил Петербург.¹⁴ Несмотря на кратковременность пребывания его там,¹⁵ он, вне всякого сомнения, вошел в курс литературных событий истекшего месяца и, во всяком случае, перелистал и бегло просмотрел журналы и газеты, вышедшие в августе, в том числе и „Северную Пчелу“. Этого было достаточно для того, чтобы, тотчас же по возвращении в Царское Село, Пушкин немедленно же на первом попавшемся клочке бумаги (на обороте письма П. А. Плетнева от 5 сентября 1831 г.) набросал первый отрывок черновика своей второй статьи Феофилакта Косичкина, в которой он счел необходимым использовать и имевшиеся у него для нужного случая „презабавные материалы для романа: Фаддей Выжигин“, хранившимся у него уже более года, и материалы о „Мизинце Булгарина“, полученные от Вяземского более месяца назад.

Что же произошло? Очевидно, случилось что-то из ряда вон выходящее, что заставило Пушкина отойти от занимавших его в этот период больших трагедий жизни и обратить внимание вновь на „собачью комедию нашей литературы“. По традиции принято думать, что стимулом для второй статьи Феофилакта Косичкина явился № 201 „Северной Пчелы“ от 8 сентября 1831 г.¹⁶„Новом Выжигине на Макарьевской ярмарке“, в которой имя А. А. Орлова упоминается с эпитетом „блаженный“. Суждение это основано на показании самого Пушкина в этой его статье о мизинце Булгарина. Напомним соответствующее место: „Признаюсь: после статьи,¹⁷ в которой так торжественно оправдал и защитил я А. А. Орлова <...> не ожидал я, чтоб Северная Пчела <...> Правда, сии нападения уже гораздо слабее прежних, но я не умолкну доколе на принужду к совершенному бесмолвию ожесточенных гонителей моего друга и непочтительного Сына Отечества, издевающегося над нашей древнею Москвою. Северная Пчела (№ 101), объявляя о выходе нового Выжигина, говорит: «Заглавие сего романа заставило нас подумать, что это одно из многочисленных подражаний произведениям нашего , знаменитого автора...“ И далее Пушкин особенное внимание уделяет эпитету „блаженный“, придавая ему какое-то особенно важное значение: „«Блаженный г. Орлов» ... Что значит блаженный Орлов? в смиренном развитии дарования, данного от бога: то добрый и небогатый Орлов блажен и не станет завидовать ни богатству плута, ни чинам негодяя, ни известности шарлатана!!!“

Особенно надлежит обратить внимание на следующие многозначительные слова Пушкина, смысл которых вообще до сих пор не раскрыт комментаторами: „Если же слово блаженный или веселостию оборота“.

Для того, чтобы понять смысл всех этих намеков и умолчаний Пушкина и его раздражения, вызванного необычным эпитетом „блаженный“ в применении к А. А. Орлову, надлежит обратиться к напечатанной в № 201 „Северной Пчелы“ от 8 сентября 1831 года рецензии, которая вызвала такое негодование Пушкина. В связи с важностью вопроса, позволим себе привести из этой рецензии все, что имеет отношение к делу:

„Новые книги. Новый Выжигин на Макарьевской ярмарке, или не любо не слушай, другим не мешай. Нравоописательный Роман XIX века, Сочинение Иваном Гурьянавым. С эпиграфом: ползком, где низко, — тишком, где склизко. Москва в тип. Решетникова 1831, в 12 д. л. 136 стр. (Цена сей книги 4 р.) ... Признаемся откровенно, что мы с некоторым предубеждением принялись за книгу Г. Гурьянова: заглавие его Романа заставило нас подумать, что это одно из многочисленных подражаний произведениям нашего г. Александра Орлова, знаменитого Автора: Детей Выжигина, Крестного отца Петра Ивановича Выжигина, Родословной Ивана Выжигина, Смерть Ивана Выжигина, Цереминияла погребения И. Выжигина и проч. и проч.

Притом же всякое произведение Московской Литературы, носящее на себе печать издания книгопродавцев пятнадцатого класса, т. е. напечатанное на дурной бумаге и с грубыми опечатками, приводит нас в невольный трепет. Но чем далее читали мы, тем более убеждались, что мы приятным образом обманулись. В Романе Г. Гурьянова нет этих сцен, вымышленных и притянутых, бог знает как, для произведения театрального эффекта; не заметно притязаний на глубокие познания в Истории и Археологии, притязаний, выказывающих одно невежество Автора; но зато в нем видны: знание нравов некоторого класса общества, именно низшего купечества, язык большею частью правильный и совершенно приличный степени образования и положению говорящих лиц; есть характеры, хорошо обрисованные, хотя недостаточно развитые, чего впрочем не позволяла сама краткость Романа Г. Гурьянова. Чтобы показать читателям нашим и слог Автора, и то, как живо изображает он некоторые картины, мы выписываем из его книги несколько мест“. Далее следует несколько выписок. Рецензия кончается так: „Смело советуем читателям нашим, не пугаясь неопрятной наружности этой книги, пробежать ее вполне: мы уверены, что они поблагодарят нас за благой совет. А. О.“

Что дает нам эта рецензия для понимания и обьяснения того раздражения, какое она вызвала у Пушкина? Во всей рецензии нет ничего, что могло бы вызвать такое сильное раздражение Пушкина. Имя А. А. Орлова упомянуто в рецензии только один раз, а эпитет „блаженный“ настолько необычен и темен, что для того, чтобы понять, почему он вызвал такой взрыв негодования у Пушкина, необходимо предположить, что существуют какие-то факты, пока еще неизвестные нам, на которые намекнул Булгарин своим эпитетом. Эти факты, как мы увидим, действительно существовали. Кроме того следует отметить одно исключительно важное обстоятельство, а именно то, что Пушкин никогда не переводил литературной полемики в личный план без достаточных к тому оснований со стороны противника, никогда не касался личности противника, не будучи к тому вызван им самим. Так, его знаменитые эпиграммы о Видоке-Фиглярине были ответом на булгаринский пасквиль о шкипере и бутылке рома. В данном же случае, рецензия „Северной Пчелы“ совершенно не касается личности самого Пушкина, ни прямо, ни косвенно, между тем как ответ Пушкина прямо имеет в виду личность самого Булгарина и его политическую физиономию („Видок или маску долой!“). Этот аргумент решающего значения позволяет сделать следующий важный вывод: вторая статья Косичкина о мизинце Булгарина вызвана была не рецензией в № 201 „Северной Пчелы“ от 8 сентября 1831 г., а другим, несравненно более важным для Пушкина материалом, в котором прямо затрагивался он сам и не только как литератор, но и как человек. Данная же рецензия, появившаяся в „Северной Пчеле“ накануне приезда Пушкина в Петербург (он приезжал 9 сентября), явилась лишь удобным предлогом, подходящей к случаю точкой приложения, иными словами, — полемизируя по виду с этой рецензией, Пушкин, в действительности, имел в виду совершенно другие факты, которые и заставили его дать столь сокрушительный отпор Булгарину.

С ними Пушкин познакомился в этот свой приезд в Петербург и только они дают исчерпывающее объяснение тому негодованию, которое привело Пушкина к давно откладывавшемуся до подходящего случая решению — сорвать маску с Булгарина.

Обратимся к фактам. В то время как Пушкин в Царском Селе был фактически изолирован от Петербурга и текущей журнальной жизни, Булгарин не терял времени даром.

В № 183 „Северной Пчелы“ от 18 августа 1831 г. в отделе „Юмористика“ начинает печататься большая статья Булгарина „Похвальное слово безграмотным“, растянувшаяся на несколько номеров (№ 183 от 18 августа, № 184 от 19 августа, № 189 от 25 августа и № 190 от 26 августа). Принадлежность этой статьи Булгарину, а также источник „Мыши в сыре“ и, следовательно, явная и непосредственная связь ее со статьей Косичкина „О мизинце Булгарина“, устанавливаются следующей сноской, помещенной внизу страницы:

„Статья сия сообщена стариком Архипом Фаддеевичем, который некогда помещал статейки своего сочинения в Сев. Пчеле, Сев. Архиве и Литер. Листках, но наскучив литературными сплетнями, пристрастными суждениями полуграмотных судей Литературы и различными кознями, порождаемыми завистью, удалился от света в пустыню, как мыш в голландский сыр (см. Басню И. И. Дмитриева) и отказался от всякого участия в Русской Литературе. Архип Фаддеевич пишет, что статью сию он нашел на большой дороге, возвращаясь с поля, после посева гречихи. Изд“.

„Атенея“, „Телескопа“, „Молвы“ и проч. Вот полное заглавие этой статьи: „Похвальное слово безграмотным, читанное Студентом безграмотности в Ахинее (Атенее тож), на острове Мадагаскаре, и посвященное Кандидату безграмотности и бессмыслицы Высшего Училища в земле Кафров и Гогентотов, неподалеку от мыса, называемого (которая однако ж не исполнялась, ибо надежда и обманчивость родные сестры), Издателю Журналов Микроскопа¹⁸ и Сплетней,¹⁹ и проч. и проч.“²⁰

 183 от 18 августа 1831 г. содержится „Часть первая“, которая начинается предварительными рассуждениями „Студента безграмотности“ о том, что, поскольку природа разделена на „три царства: царство животных, царство прозябений и царство ископаемых“, постольку „я так же вознамерился разделить... род человеческий на три царства: грамотное, полуграмотное и безграмотное“²¹, причем „самое меньшее есть царство грамотных“, число же безграмотных — наибольшее. „А как я слыхал от кума моего, судьи, что во всех делах спокойнее и безопаснее соглашаться , то и в нынешнем случае примыкаю к большинству, и намерен доказать вам, что самое блаженное состояние в жизни есть безграмотность, что безграмотные в миллион раз лучше, нежели полуграмотные, и что грамотные гораздо несчастнее и полуграмотных и безграмотных...“

„“ статьи напечатана в № 184 от 19 августа 1831 г. Она наполнена выпадами против самого Пушкина, его наружности и привычек, против его соратников по „Литературной Газете“ и „Телескопу“, зачисляемых, вкупе с Пушкиным, в царство „полуграмотных“ и воскрешает опять клевету на Пушкина по поводу его, якобы „искательства“ у богатых и знатных. В довершение всего объявляется, что под именем „умного человека“ (т. е. „грамотного“) разумеется „человек честный“, таким образом, вся категория „полуграмотных“ заподозривается в отношении честности. Совсем „безграмотные“, в данном случае в счет не идут, ибо, как увидим далее, их функция — подвергаться „стрижке“ со стороны „полуграмотных“, причем „грамотные“ (в том числе, конечно, и сам Булгарин), всячески стараются оберечь царство „безграмотных“ от корыстных посягательств на их счет со стороны „полуграмотных“ (всп. „Синички“, которые с таким искусством выхватываются Поэтом „небольшого роста с живыми глазами“ из раскрытых ртов удивленной толпы). „Умные люди“ (т. е. „грамотные“) являются, в то же время и добрыми людьми, тогда как „полуграмотные“ отличаются своей злобой. Вторая часть статьи наполнена воплями по поводу „злых“, которые „почитают умных людей [т. е. самого Булгарина в их числе] волками, которых позволено истреблять во всякое время года“. Приведем наиболее характерные выдержки из этой части статьи:

„Представьте себе, любезные слушатели, положение человека умного, веселого, словоохотливого, и притом зрячего, которого бы заперли на всю жизнь с слепыми и глухонемыми!... Слепые толкают его, и, спотыкаясь сами, сваливают на зрячего... Глухо-немые визжат ему в уши, делают гримасы „Это маленькое зубастое и когтистое животное, не человек, а обезьяна!“ — „Предок и потомки“, Булгарин, п. с. с., т. XII, 1830], перебирают пальцами [всп.: „из пяти его пальцев выходили длинные, прекрасно белые ногти“ — „Моск. Минер. воды“; см. рецензию в „Сев. Пчеле“, № 151, 9 июля 1831 г.] и сердятся, что он их не понимает... Замечено... искони веков [несомненно, что в это выражение „искони веков“ вложен какой-то особый смысл, так как оно в этой второй части повторяется на двух страницах семь раз и каждый раз выделяется курсивом], что глупые люди почитают ум заразою, , чтоб человек, одаренный умом, не употребил его на дурное, при удобном случае сплетней... Замечено, искони веков, что как бы честно и благородно ни вел себя умный человек, это нисколько не поможет ему... ибо, хотя никто не увидит его дурных поступков, но каждый услышит клевету, выдуманную злыми... Замечено, искони веков, что глупцы беспрестанно просят у тех, которые , а злые ищут, притворяясь добрыми... Вы, любезные слушатели, вероятно знаете пословицу: На всякого мудреца довольно простоты: я вам растолкую, от чего произошла сия пословица. Умные люди , думая, что их станут отыскивать, и вот ошибка, породившая знаменитую пословицу! Не каждому такое счастье, как петуху в басне Езоповой, чтоб не искав найти жемчужное зерно в навозной куче, и человек, который в состоянии давать, если б вместо очков вздел на нос два телескопа Фрауенгофера, во сто крат лучше дерптского „... что Фаддей Венедиктович живет в своей деревне близ Дерпта...“ — „Торжество дружбы...“], то, скорее бы увидел какого-нибудь ротозея на луне чем бы открыл умного человека на земле, в непроницаемой толпе просителей и искателей... Замечено, искони веков, что глупцы и злые не терпят правды, как чорт кадила [всп.: „... Да, он будет весел до тех пор, пока вы станете хвалить его вирши, а чуть намекнете, что не хороши, так и укусит“ — „Предок и Потомки“. Булгарин, п. с. с., т. XII, 1830].

искони веков, что умный человек, если он беден, лучше согласится есть черный хлеб с квасом, чем лизать блюдо у глупого богача, а если он сам богат, то не станет кормить и поить , ни знатных обжор, ни шутов, ни плутов [всп.: „... вопят противу всего... а на деле лижут прах ног каждого сильного, из одной надежды получить что-либо, и ради обеда прославляют в посланиях блистательных шутов“ — „Предок и потомки“. Булгарин, п. с. с., т. XII, 1830]. Любезные слушатели! Вы должны знать, что под именем умного человека, я разумею человека честного, ибо умный человек... не захочет быть плутом... и т. д.

„(Продолжение или окончание, как вздумается, т. е. ad libitum — впредь.)“

Это вызывающее окончание („Как вздумается“) имеет явный характер угрозы и, более чем вероятно, что в тон этому Пушкин закончил свою статью аналогичной угрозой: „... Он <роман> поступит в печать или останется в рукописи, “.

Продолжение второй части печаталось в № 189 от 25 августа 1831 г. Сказав, в качестве вступления, о том, что „Все бедствия... были всегда приписываемы грамотным, людьми полуграмотными и безграмотными, от Ноева потопа до появления холеры в Европе! [т. е. точно указав, что события, о которых он говорит, относятся к сегодняшнему дню], Булгарин далее пишет: „Но я должен обратиться к моей ученой теме, и доказать все блаженство полуграмотных и безграмотных... Грамотный, перебрав все науки... сознается, , что тайна природы непостижима и совершенство в искусстве недосягаемо!... Взгляните же теперь на полуграмотных, и порадуйтесь, с каким торжеством они провозглашают, что они все знают дошли до высочайшей степени совершенства в искусствах! Какой-нибудь семинарист... затвердив правило, блажени верующие, и дав ему свой толк, верует, что он чудо и надежда своего века [всп.: нельзя запретить судить о Поэте современном, ибо знаменитость его может быть оправдана потомством, но может быть и отринута“ — Рецензия Булгарина на „Разговор“ о „Борисе Годунове“. Сев. Пчела, № 167, 28 июля 1831], [всп.: „Они сами не знают, чего хотят и что делают! Вопят противу всего, в чаду винного упоения...“ — „Предок и потомки“. Булгарин, п. с. с., т. XII, 1830], швыряет в них ковыками и ижицами, и счастлив, воображая, что он выше грамотных [ср.: „... бросает рифмами во все священное, чванится перед чернью вольнодумством...“ — Сев. Пчела, 11 марта 1830] какой-нибудь поклонник Бахуса, увенчав чело свое гирляндою из хмеля и капусты, воображает себе, что он увенчанный исполнитель и вестник Олимпа и, бросая косые взгляды на грамотных, терзает грамоту, и блажен, когда трактирный слуга в балахоне, указывая на него пальцем, говорит в полголоса квартальному надзирателю: что это ученый!“ [всп.: „... Винные пары и угар от самолюбия перевернули мозг в их голове, и тщеславие заглушило все другие чувствования“ — „Предок и потомки“. Булгарин, п. с. с., т. XII, 1830].

Далее Булгарин, несомненно имея в виду самого себя, сравнивает с этим образом „полуграмотного поэта“ — образ „грамотного“ труженика: „Вот как мало надобно полуграмотному для достижения того наслаждения, которое ! Грамотный знает, что слава и благодарность за труды на общую пользу суть дары потомства... а полуграмотный верит... что для писателя довольно того, чтоб быть , а чем — это не его забота.

... Теперь заметьте разницу между грамотными и их противниками. Не только полуграмотные, но даже и безграмотные понимают сочинения грамотных,... но нынешние грамотные, напротив того, никак не могут найти смысла в прелестной бумаге,... когда полуграмотные находят в ней не только одинакий смысл, но даже и двойной, как нужно по обстоятельствам“.

„Правда, — читаем мы в окончании статьи в № 190 от 26 августа 1831 г. — что полуграмотные и вообще буквочертители стригут безграмотных, как овец, но грамотные берегут их, как собак, и по крайности не позволяют с них сдирать кожу“. Здесь Булгарин явно имеет в виду цену на книги Пушкина и свои.²²

Статья заканчивается обращением к Надеждину: „Трижды благословляю тебя, милая безграмотность, и горжусь тем, что имею честь быть студентом сей науки, доставившей другу моему (которому посвящена сия речь), блистательное имя между безграмотными и уважение полуграмотных. Надеюсь... Надежда...“

 196 от 2 сентября 1831 г. в „Северной Пчеле“ начинает печататься длинная, растянувшаяся на несколько номеров, безобидная на первый взгляд, статья того же „отшельника Архипа Фаддеевича“ — Нравы. Письмо копииста Мирона Бульбулькина к издателям, о премудрости и суете мира сего“.

Прямое и непосредственное отношение этой статьи к текущей журнальной борьбе подчеркивается Булгариным сноской к первой начальной фразе „Письма“, которое начинается так: „Блажен иже и скоты милует“, сказано в Писании-. На сем основании смею ласкать себя надеждою, что вы, М. м. Г. г., не откажете мне в моей просьбе о напечатании сего письма в вашей газете“. К этой фразе дается следующая сноска: „На сем основании мы также не гневаемся за глупые критики, и не отвечаем на брани, — печатаемые противу нас. Изд.“

По-видимому, не случайно, заимствованная из „Ябеды“ Капиниста²³ фамилия „Бульбулькин“ (т. е. любящий выпить) [всп.: „Какой-нибудь поклонник Бахуса, увенчав чело свое гирляндою из хмеля и капусты, воображает себе, что он увенчанный исполнитель и вестник Олимпа... “ — „Похвальное слово безграмотным...“].

Эта статья, как можно думать, так же имеет известное отношение к Пушкину. Может быть, не случайно героем ее выведен „“. Ведь именно никто иной, как Булгарин настойчиво и неоднократно намекал (и очень прозрачно) на творческую самостоятельность Пушкина. Достаточно вспомнить, хотя бы рецензию Булгарина на немецкий перевод „Бориса Годунова“: „Может быть, немецкие критики, вообще люди ученые и начитанные, найдут в Русском произведении некоторые знакомые места; но это не может уронить достоинство целого...“ (Северная Пчела, № 266, 23 ноября 1831).

Копиист Бульбульник рассказывает о себе, что когда он „укрепился в пере“, то „... возгордился, и уверил себя, что мне не достает только пудры, пуклей, шелкового кафтана и глязетового камзола, чтобы быть знатным, и даже великим человеком! [Всп.: „тишком ползает у ног сильных, чтоб позволили ему нарядиться в шитый кафтан“]. Далее Бульбулькин кается в том, что он „привык искать ошибок в других, а вследствие этого не видел собственных <...> и я не мог воздержаться от критики. Я стремился к явной гибели...“ Ср. последующее выступление Булгарина по этому же вопросу периода Пушкинского „Современника“: „Оскорбленное авторское самолюбие никогда не прощает критику — оно платит ему рано или поздно. Отчего „Современник“ преследует Булгарина с таким ожесточением?... Несколько лет тому назад в Пчеле Современника, что придет горькое время, когда магическое имя любимого поэта сделается обыкновенною фирмою, что ему неприлично вдаваться в мелкие литературные распри и с светлых вершин Геликона спускаться в сумрачные долины критики. Знаменитый поэт не послушался Булгарина, и что же вышло?...“ и т. д. Мы далеки от мысли видеть в этой статье прямой выпад против Пушкина, но отдельные намеки в ней, по-видимому, — несомненны.

В статье описывается, как копииста Бульбулькина выгнали из канцелярии и он очутился на улице:

Я... вышел на улицу, и... в несколько скачков очутился . Вероятно ни вы, Г. г. Издатели, ни один из ваших подписчиков не бывал в питейном доме... Скромный писец, велеречивый приказный... и даже, прошу извинить меня великодушно, и даже ... , сиречь Сочинители, из разряда семинаристов и подьячих, не стыдились прежде посещать питейные домы.... И я, грешный, решился войти в питейный дом, , как по совету Пиит, утверждающих в звучных рифмах [напомним, что эпитет „звучные“ рифмы был наиболее характерным в то время при оценках именно пушкинского стиха], что грусть можно залить вином, . Спасибо им за это! Не одного юношу они заставили заглянуть в бокал, воспевая счастье, хранящееся на дне его“.²⁴ Упоминания о дне чаши или бокала, вообще, довольно часты у Пушкина. Такова „Вакхическая песнь“ 1825 г., напечатанная в издании 1826 г. („На звонкое дно В густое вино Заветные кольца бросайте!“). Стихотворение „Истина“ („И, осушив до капли чашу, Увидел Истину на дне“) при жизни Пушкина не печаталось, но могло быть известно и в списках.

Продолжение „Письма“ в № 198 от 4 сентября 1831 г. начинается „отступлением“, в котором, как увидим, Булгарин, прямо предваряя Пушкина в этом отношении, приводит содержание некоего возможного романа:

„Здесь я должен сделать небольшое отступление от моего предмета, и сказать вам, что я слышал однажды от одного Сочинителя, у которого я занимался на дому перепискою. «Удивительно», сказал он своему товарищу: «до какой степени мы, Русские, скромны слухом и ! У нас почитается неблагопристойностью то, что на французском или на немецком языке можно не только печатать, но говорить пред благовоспитанной, пятнадцатилетней девицей, не навлекая на себя упрека в забвении приличий или в нескромности„Вестнике Европы“ на „Графа Нулина“, где рецензент ужасался, что поэму прочтут и шестнадцатилетние девицы]. Из человеческого тела нам позволено только говорить о лице и об руках. Речь о ногах или ножках уже почитается нескромностью!! [Намек на отступления о „ножках“ в „Евгении Онегине“]. Из одежды, нам позволено только упоминать о плаще и жилете! Белье почитается в печатном и разговорном языке, , контрабандою!! Не смешно ли это?» [Всп. в „Графе Нулине“: „Шла баба через грязный двор Белье повесить на забор...“]

«Одним словом, — продолжает воображаемый „Сочинитель“ — все наши сочинения от того сухи, безжизненны, бесхарактерны, что мы стараемся поделываться под лад того круга, которого характер есть , жизнь — цепь приличий, язык — звук, исходящий из головы, а не из сердца. Посмотрел бы я, как гений Шекспира или Шиллера справился с героем нашего времени! Вот вся жизнь его, разделенная на главы или акты: Глава I. Воспитан французом гувернером, , и научился танцевать, говорить по-французски, не знать России и не уважать ни старших, ни родителей, . Глава II. Записан в службу и служит... кое как! Карты, , завиральные идеи, болтовство, скука, пресыщение, — одно и то же! Глава III. Путешествие за границу, трактиры, кофейные домы, Пале-рояль, долги, расстроенное здоровье. Глава IV. Женится на богатой невесте, воспитаннице какого-нибудь вельможи, или дочери откупщика, вышедшего в чины, или на бедной, но знатной для связей. Глава V. Повышение в чинах. Гордость, обеды, вечера. Глава VI. Отставка, размолвка с женою. Поездка в вотчины. Глава VII. Опека или комиссия для удовлетворения заимодавцев, смерть...“²⁵

Эта „разделенная на главы или акты жизнь героя нашего времени“ — имеет, конечно, общий характер, но в некоторых моментах ее можно видеть намеки и на личную биографию Пушкина, напр.: “Воспитан французом гувернером,... и научился говорить по-французски, не знать России и не уважать ни старших, ни родителей...“ „Записан в службу и служит... кое как! Карты, волокитство, завиральные идеи“.

Продолжение „Письма“ (№ 227 от 8 октября 1831 г.) и окончание его (№ 228 от 9 октября 1831 г.) уже выходят за хронологические рамки периода замысла, написания и опубликования второй статьи Феофилакта Коеичкина и не содержат прямых выпадов против Пушкина. Но и того, что приведено выше, более чем достаточно, чтобы понять — как должен был реагировать на все это Пушкин.

Ознакомившись, как мы уже отметили выше, со всем этим материалом во время своего пребывания в Петербурге 9 сентября, он, тотчас же по возвращении в Царское Село набрасывает на первом попавшемся листке бумаги отрывочные мысли своей будущей статьи.

Статья „Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем“ появилась за подписью Феофилакта Косичкина в № 15 „Телескопа“ (Цензурное разрешение от 27 сентября 1831 г.), который вышел в свет в конце сентября — начале октября 1831 г. (между 27 сентября и 4 октября).

Приведенные материалы с достаточной полнотой дают объяснение почти всем темным или спорным местам пушкинской статьи. Становится понятным тот смысл, какой вкладывался Булгариным в эпитет . Этот скрытый смысл был прекрасно понят Пушкиным: „Если же слово блаженный — писал он — употреблено в смысле, , то удивляюсь охоте некоторых людей, старающихся представить смешными вещи, вовсе не смешные, и которые даже не могут извинять неприличия мысли остроумием или веселостию оборота“.²⁶

Становится понятной примененная Пушкиным формула угрозы: „“ (ср. булгаринское: „продолжение или окончание, как вздумается...“; всп. также: „... нынешние грамотные... никак не могут найти смысла в прелестной бумаге... когда полуграмотные находят в ней не только одинакий двойной, как нужно по обстоятельствам“).

Становится понятной и выбранная Пушкиным „содержания“ предполагаемого мнимого романа, равно как и источник названия „Главы XVIII и последней“: „Мышь в сыре“.

Что же касается до предложенного В. В. Гиппиусом толкования этого названия главы „Мышь в сыре“ и правомерности предположения об использовании Пушкиным польских событий 1830—1831 гг. и поведения Булгарина в этот период, в качестве средства моральной дискредитации Булгарина то нам кажется, что такое толкование не может способствовать прояснению такого сложного вопроса как отношение Пушкина к польским событиям 1830—1831 гг. В. В. Гиппиус пишет: „Как известно, во время польского восстания Пушкин не был на стороне восставших. Но и отрицая восстание, Пушкин видел в нем исторически значительное национальное движение, а не простые бесчинства «разъяренной черни и развращенных солдат», как изображались события в написанном Булгариным правительственном сообщении“. Необходимо внести ясность в этот вопрос, так как именно в том обстоятельстве, что Пушкин не был на стороне восставших, и проявилась историческая зоркость Пушкина, ибо как раз национального характера это восстание не носило. Вот что писал Энгельс по вопросу о социально-политическом содержании польского восстания 1830 г.: „Чего хотела польская аристократия в 1830 г.? Отстоять приобретенные ею права от посягательств со стороны императора. Она ограничивала восстание той небольшой территорией, которую Венскому конгрессу угодно было назвать Царством Польским; она сдерживала порыв, обнаруживавшийся в других польских областях; она оставляла неприкосновенным рабство, благодаря которому крестьяне опускаются до положения скота, унизительное положение евреев“ и далее: „... восстание 1830 г. не было ни национальной революцией..., ни социальной или политической революцией; оно ничего не изменяло во внутреннем положении народа; это была консервативная революция“.²⁷

В этом отношении характерно то обстоятельство, что те же самые правительства Западной Европы, которые в течение всего последующего после падения Наполеона периода, проводили политику Священного Союза по подавлению национально-освободительных и революционных движений на Западе и Юге Европы, склонны были поддерживать польское восстание 1830 г., рассчитывая, при благоприятном его исходе, на политическое и военное ослабление России. В письме к П. А. Вяземскому 1 июня 1831 г. Пушкин писал, оценивая создавшееся международное положение: „Все это хорошо в поэтическом отношении. Но <...> наша медлительность мучительна <...> Того и гляди, навяжется на нас Европа“.

„Мышь, удалившаяся от света“, действительно имел в виду польские события 1830 г., то это допущение немедленно приводит к целому ряду вопиющих несообразностей.

Заглавием „Главы XVIII и последней“: „Мышь в сыре“ Пушкин преследовал одну цель: еще более точно, и полно, чем это имело место в эпиграмме, связать понятие Видока уже не с „Фигляриным“, а с конкретным Фаддеем Венедиктовичем Булгариным, живущим в сельском уединении „в своей деревне близ Дерпта“ и, якобы, „отказавшимся от всякого участия в Русской литературе“. Острота этого в том, что Пушкин указывает точный адрес и имя Булгарина, пользуясь его же собственными словами: „Статья сия сообщена стариком Архипом Фаддеевичем, который некогда помещал статейки своего сочинения в Сев. Пчеле, Сев. Архиве и Литер. Листках, но наскучив литературными сплетнями,... удалился от света в пустыню, как мышь в голландский сыр и отказался от всякого участия в Русской литературе“.

В заключение следует уточнить и еще одно указание В. В. Гиппиуса о том, что после „Настоящего Выжигина“ Булгарин „позволил себе в том же году один только выпад против Пушкина: это — статья о немецком переводе “Бориса Годунова“, где показная лесть чередовалась с попытками исподтишка дискредитировать Пушкина литературно и политически“.²⁸  266 „Северной Пчелы“. Мы, однако, можем указать еще на два более ранних и несравненно более острых выпада Булгарина против Пушкина, к тому же явившихся непосредственными и прямыми откликами на вторую статью Феофилакта Косичкина.

В № 234 „Северной Пчелы“, от 16 октября 1831 г. в отделе „Смесь“ был напечатан следующий безобидный с виду „анекдот“:

„Китайцы приучают обезьян щипать листья с чайных дерев. Обезьяны гораздо лучше людей исправляют эту работу; ибо сии последние не могут так искусно лазить по сучьям, и собирать листья с верхушек“.

„Северной Пчелы“ не прошло незамеченным. На булгаринский „анекдот“ об обезьяне, искусно щиплющей листья обратила внимание московская „Молва“, найдя его „приправленным литературною горечью“.

На это замечание „Молвы“ „Северная Пчела“ в № 262 от 18 ноября 1831 г. дала следующее, еще более оскорбительное опровержение:

„Смесь. Журнальная отметка. Под сим заглавием напечатана в № 43 „Молвы“ пресмешная статья на „Северную Пчелу“... Посмеиваются над напечатанною в смеси № 234 Пчелы статьею, в которой сказано, что в Китае приучают обезьян снимать листья с чайных дерев. Это известие взято из одного заграничного журнала, и отнюдь не приправлено в Пчеле никакою литературною горечью, как утверждают в Молве. Разве издателям ее неизвестно, что разные животные занимаются делами, , по-видимому, мог бы взяться только человек с рассудком? т. е. собаки сидят за вертелом на очаге и т. п.“.²⁹ Реальность намека на Пушкина и в анекдоте об обезьяне и в словах о „разных животных“ становится очевидной, если вспомнить окончание главы VIII сочинения Булгарина „Предок и потомки“ (1830 г.): „... Какой это потомок мой? Это маленькое зубастое и когтистое животное, не человек, а обезьяна! <... > Пускай себе она хоть утопнет в вине, я знать не хочу“!³⁰

„если расположить в хронологическую таблицу эпиграммы, заметки Пушкина о Булгарине и выходки Булгарина о Пушкине, то мы увидим, что последние являются следствием первых. Булгарин сам не бросал перчатки, а только поднимал ее“.³¹