ПОВЕСТИ БЕЛKИНА.
I.
Болдинскiй перiодъ.
Великое и мудрое спокойствiе осенило къ концу 1830-го года мятущуюся душу трагическаго въ своемъ одиночестве Пушкина. Оно дало ему возможность развернуть свои генiальныя творческiя силы, завершить те великiе пути, по которымъ онъ шелъ до сихъ поръ, и открыть новыя безбрежныя дали - новые горизонты.
По складу своему объективный творецъ, постоянно ощущавшiй въ себе радостную возможность забыть о своемъ я и какъ бы раствориться въ окружающемъ мiре, Пушкинъ до 30-го года, въ силу личныхъ невзгодъ, никогда не былъ предоставленъ самому себе. Никогда не могъ онъ предаваться спокойному творчеству и, пребывая въ состоянiи кипенiя своихъ могучихъ страстей, невольно вносилъ въ творимые имъ образы большую долю субъективизма. Можно скорее удивляться могучей стихiйности его объективнаго дара, если при столь неблагопрiятныхъ условiяхъ онъ все же создалъ дышащiя неземнымъ спокойствiемъ великiе образы старика цыгана и летописца Пимена.
И лишь въ Болдине, въ деревенской тиши, которая такъ благотворно влiяла на его творчество, въ конце 30-го года, когда ему ясно стало будущее, сулившее его усталой душе блаженство въ личной жизни, онъ, отделенный отъ всего мiра целымъ рядомъ карантиновъ, сравнительно успокоился. Сделался онъ "тише", отошелъ отъ своего я на должное разстоянiе, чтобы окунуться въ мiръ объективныхъ образовъ, проявить великiй даръ проникновенiя въ душу людей разнообразнейшихъ нацiй, сословiй и положенiй. Здесь онъ пережилъ необычайный даже для него подъемъ творческой силы, о чемъ самъ говоритъ въ письме къ Плетневу отъ 9-ое декабря 1830-го года: "въ Болдине писалъ, какъ давно уже не писалъ. Вотъ что привезъ сюда: две последнiя главы Онегина... повесть, писанную октавами [домикъ въ Коломне] несколько драматическихъ сценъ: Скупой рыцарь, Моцартъ и Сальери, Пиръ во время чумы и Донъ-Жуанъ. Сверхъ того я написалъ около 30 мелкихъ стихотворенiй. Еще не все: написалъ я прозой (весьма секретное) пять повестей [Повести Белкина]".
На Болдинскiй перiодъ мы должны смотреть, такимъ образомъ, какъ на центральный узелъ, откуда исходятъ нити по всемъ направленiямъ; какъ на огромный резервуаръ, куда стекаются реки его прошлаго творчества и откуда, освеженныя, оне продолжаютъ свои извилистые пути.
Пушкинъ рано сталъ задумываться надъ проблемой индивидуализма. Онъ прочувствовалъ ее впервые на Кавказе, частью подъ влiянiемъ личныхъ невзгодъ, поддерживавшихъ пламя мятежа въ его бурной душе, частью подъ влiянiемъ европейскаго романтизма, съ его культомъ могучей личности, вступающей въ борьбу съ окружающей ее жизнью,-- личности, разбивающей скрижали старыхъ ценностей, ставящей себя въ центре мiрозданiя и на все глядящей съ точки зренiя я. умчалось вместе съ годами. Созревшiй къ 24-му году генiй проникся всей серьезностью этой проблемы, постигъ ея вечный общечеловеческiй характеръ, понялъ, что ее нельзя ставить въ зависимость отъ личныхъ временныхъ переживанiй. Трепетно жгучая, она властно требуетъ къ себе иного отношенiя, иныхъ путей разрешенiя.
Два пути намечены Пушкинымъ. Оба они ведутъ къ растворенiю человеческаго я въ окружающемъ мiре, космосе или бытiе, къ уничтоженiю первопричины всехъ жгучихъ проблемъ. Они же оба сошлись, скрестились въ его Болдинскихъ творенiяхъ. Потъ почему, какъ мы увидимъ ниже, все Болдинскiя произведенiя носятъ одинъ общiй характеръ и, при всемъ своемъ многообразiи, поражаютъ насъ своимъ единствомъ - все они запечатлены печатью единаго, цельнаго въ своей многогранности, генiя.
Уже въ "Цыганахъ" страдальческой личности замкнутаго въ самомъ себе гордаго Алеко, который "для себя лишь ищетъ воли" и смотритъ на весь окружающiй мiръ, какъ на подножiе себе, противопоставлены: съ одной стороны, вольная, свободная въ своемъ религiозномъ смиренiи, община, идеалъ которой такъ полно воплощенъ въ патрiархальной фигуре старика цыгана, знающаго про себя великую мудрость, подсказанную самой природой: "чредою дается радость, что было, то не будетъ вновь". А съ другой стороны - своевольная, изменчивая Земфира - дитя природы, свободная въ своихъ движенiяхъ, не знающая ни мрачной сосредоточенности, ни тяжелаго постоянства гордаго индивидуализма.
Такую же антитезу мы находимъ въ "Борисе Годунове". Такъ Борису съ его узкой, замкнутой въ пределахъ одного страстнаго стремленiя къ власти, душой противопоставлены, съ одной стороны, широкая и вольная натура самозванца, откликающагося на все звуки, издаваемые жизнью, а съ другой - спокойная и мудрая фигура Пимена, какъ мощный монументъ, стоящаго надъ жизнью, ея волненiями и страстями, и указующаго путь къ великому смиренiю и покорности передъ бытiемъ.
Непосредственная натура, простодушная и наивная душа, открытая для всевозможныхъ звуковъ жизни, стремящаяся къ воплощенiю въ себе наибольшаго количества сторонъ открываемаго мiра или космоса - натура незамкнутая въ себе и не возносящая на самый высокiй пьедесталъ своего я,-- радостно и беззаботно растворяющаяся въ объективномъ мiре - вотъ онъ идеалъ Пушкина. Такая натура не ведаетъ никакихъ проблемъ, не страдаетъ въ жизни, не корчится въ мукахъ одиночества.
Таковъ одинъ путь.
Но такiя натуры бываютъ различныхъ масштабовъ и различной сложности. Универсальныя души - генiи растворяются во всемъ космосе, во всемъ окружающемъ мiре. Творцы, они, какъ эхо, откликаются на все стороны жизни, которая находитъ более или менее полное воплощенiе въ ихъ творчестве. Таковъ Гете, Моцартъ; таковъ и Пушкинъ, давшiй намъ целую галлерею подобныхъ типовъ съ широкой натурой.
всю жизнь интересами целаго и въ немъ растворяя свое я. Слiянiе съ бытомъ, признанiе Высшаго начала, господствующаго надъ жизнью, и ощущенiе долга - вотъ второй путь, сулящiй покой человеку на земле. Основная же черта характера, служащая психологическимъ основанiемъ для людей, идущихъ по обоимъ выше названнымъ путамъ - это отсутствiе эгоцентризма натуры.
Въ Болдинскiй перiодъ оба пути, какъ мы уже сказали выше, скрещиваются. Въ "маленькихъ" (какъ назвалъ Пушкинъ "Скупого Рыцаря", "Моцарта и Сальери", "Каменнаго Гостя" и "Пиръ во время чумы"), но на самомъ деле великихъ трагедiяхъ рисуются эти вольныя широкiя натуры, ведающiя счастье на земле. Въ последнихъ же двухъ главахъ Онегина, весь смыслъ которыхъ сводится къ словамъ Татьяны: "но я другому отдана, я буду векъ ему верна", высказывается уже идеалъ всесмиренiя и признанiя господства морали въ жизни.
II.
Душевное спокойствiе въ Болдине сказалось еще въ томъ, что Пушкинъ переходитъ къ тихой и ясной прозе, къ изображенiю незатейливаго деревенскаго быта.
Смирились вы, моей весны
Иныя нужны мне картины:
Люблю песчаный косогоръ,
Калитку, сломанный заборъ.
На небе серенькiя тучи,
На такихъ почти меланхолическихъ тонахъ предвещаетъ Пушкинъ свой переходъ къ прозе. "Повести Белкина" были первымъ продуктомъ этого "прозаическаго" настроенiя. Но, сотворенныя одновременно съ лучшими перлами Пушкинской поэзiи - съ "Маленькими трагедiями" да съ последними глазами Онегина, оне носятъ следы еще не остывшихъ страстей, представляютъ собой попытку перенести въ русскую обстановку те же образы и мысли, которыя волновали его въ этотъ перiодъ. Почти изъ однихъ и техъ же элементовъ Пушкинъ творитъ все свои Болдинскiя произведенiя, и лишь отъ различнаго ихъ сочетанiя, да отъ той среды, въ которую помещаетъ онъ своихъ героевъ, зависятъ ихъ характеръ и положенiе, то трагическiе (въ "Маленькихъ трагедiяхъ"), то комическiе (въ "Повестяхъ Белкина").
Прежде всего надо откинуть ходячее представленiе о томъ, что "Повести Белкина" представляютъ собой художественную мистификацiю, что поэтъ, загримировавшись простодушнымъ Белкинымъ, пропускаетъ все, о чемъ идетъ речь въ разсказахъ, сквозь простую душу Белкина, все разсматриваетъ съ его точки зренiя. Ссылаясь на бiографiю мнимаго автора, предпосланную повестямъ, и смешивая въ одно повести съ "Исторiей села Горюхина", несмотря на все ихъ различiе въ стиле, въ манере и въ мiросозерцанiи, критики впадаютъ въ целый рядъ грубыхъ ошибокъ. Съ темъ же правомъ можно было бы сказать, что личности Пушкина не видно изъ "Капитанской дочке", и въ "Дубровскомъ" и въ другихъ прозаическихъ произведенiяхъ, если бъ ему пришло на умъ подписаться подъ ними какимъ-нибудь псевдонимомъ.
И языкъ, и манера и художественные прiемы - все обличаетъ въ этихъ повестяхъ присутствiе Пушкина, а сюжеты безусловно свидетельствуютъ о тесной связи съ остальными произведенiями Болдинскаго перiода.
Изъ переписки Пушкина съ Плетневымъ за 1830 годъ тоже видно, что онъ вначале даже не помышлялъ объ изданiи своихъ разсказовъ подъ псевдонимомъ Белкина.
"написалъ повесть, писанную октавами (стиховъ 400), которую выдадимъ Anonyme... Еще не все (весьма секретное, для тебя единое); написалъ я прозою я повестей, отъ которыхъ Баратынскiй ржетъ и бьется - и которыя печатаемъ также Anonyme. Подъ моимъ именемъ нельзя будетъ, ибо Булгаринъ заругаетъ..."
Повидимому, тогда, когда Пушкинъ писалъ письмо, онъ еще не думалъ о псевдониме Белкинъ, а хотелъ только скрыть свое имя въ силу практическихъ соображенiй - онъ просто боялся придирокъ со стороны недоброжелательной критики: "Булгаринъ заругаетъ". По этому самому онъ хотелъ издать и "повесть, писанную октавами" Anonyme. Ведь "Домикъ въ Коломне" та же проза, написанная только стихотворнымъ размеромъ.
Повторяемъ, въ этихъ повестяхъ нетъ ничего Белкинскаго, и оне совершенно случайно объединены подъ одно имя. Анализъ каждаго разсказа въ отдельности, надеюсь, подтвердитъ нашу мысль. Если они и имеютъ что нибудь общее между собой, то лишь постольку, поскольку у ихъ героевъ мелькаютъ одне и те же черты. Но это объясняется темъ, что они написаны въ одно и то же время.
"Маленькихъ трагедiяхъ" и въ последнихъ двухъ главахъ "Евгенiя Онегина". Мы увидимъ, что три повести: "Выстрелъ", "Гробовщикъ" и "Метель" въ основе своей имеютъ те же самые мотивы, причемъ первая вполне выдерживаетъ сравненiе съ "Скупымъ рыцаремъ" и съ "Моцартомъ и Сальери", и по духу, и но серьезности тона, и по психологiи типовъ. Другiя же две повести похожи: - "Гробовщикъ" на "Пиръ во время чумы" и "Каменнаго Гостя",-- "Метель" на финалъ "Евгенiя Онегина". Правда, какъ похожи? Какъ похожъ изящный и художественный водевиль на трагедiю, если они оба написаны на одинъ и тотъ же сюжетъ.
Что же касается "Барышни-крестьянки", то она родствена "Домику въ Коломне". И лишь отдельное место занимаетъ ни съ чемъ не связанный "Станцiонный смотритель" - повесть совершенно иного жанра, открывающая великiе горизонты для будущей русской литературы, въ которой будетъ звучать тотъ же мотивъ, что и въ этой повести: "зачемъ вы меня обижаете - я ведь братъ вашъ".
III.
Выстрелъ.
Выше мы сказали, что Пушкинъ въ "Маленькихъ трагедiяхъ" отстаиваетъ идеалъ широкой и вольной натуры, живущей непосредственной жизнью и менее всего замыкающейся въ сферу ограниченнаго круга интересовъ.
Такъ, праздный гуляка Моцартъ жадно ловитъ гармонiю звуковъ, издаваемыхъ мiровой душой, и ему противна монашеская келья, где Сальери, подобно всякому фанатику, "трудами, усердiемъ и самоотверженiемъ" служитъ своему Богу, принося ему въ жертву и жизнь, и себя.
"безумный расточитель молодой, развратниковъ разгульныхъ собеседникъ", широкая натура, жаждущiй веселья и турнировъ наследуетъ старому барону, который выстрадалъ свое богатство, которому оно стоило столько "горькихъ воздержанiй, обузданныхъ страстей, тяжелыхъ думъ, дневныхъ заботъ и ночей безсонныхъ".
Такъ, вечно юный Донъ-Жуанъ, воплощенiе мужского начала въ любви, танцуя проходитъ по полю жизни и ему, какъ Лауре, которой онъ такъ близокъ по духу, нетъ никакого дела, что тамъ въ Париже, быть можетъ, небо тучами покрыто, холодный дождь идетъ и ветеръ дуетъ, лишь бы здесь, въ Мадриде "яркая луна блестела на синеве густой и темной, небо было бы тихо и неподвижно, ночь лимономъ и лавромъ пахла и сторожа кричали бы протяжно и ясно...".
Ту же мысль о возможности счастья только для широкихъ и вольныхъ натуръ Пушкинъ выдвигаетъ и въ "Выстреле".
Сильвiо окруженъ ореоломъ таинственности и, очевидно, хранитъ въ душе какую-то тайну. Его угрюмость, крутой нравъ, злой языкъ и спартанскiй образъ жизни при видимомъ богатстве говорятъ за то, что онъ носится съ какой то идеей, замкнутой въ его озлобленной душе,-- идеей, властно требующей отъ него, какъ и отъ Скупого рыцаря и Сальери, полнаго отреченiя отъ жизни. Одержимый страстью, какъ онъ самъ ее определяетъ,-- первенствовать, онъ всю жизнь стремится къ власти въ своемъ околодке, въ своемъ полку. Wille zur Macht - основной аккордъ съузившейся души Скупого рыцаря и Сальери - громко звучитъ въ односторонней душе Сильвiо, заглушая остальные звуки, будимые жизнью.
Сильвiо одинокъ. Онъ одинъ изъ техъ, которыхъ все уважаютъ, можетъ быть боятся, но не любятъ. Имъ покоряются, курятъ фимiамъ, но отъ нихъ держатся въ некоторомъ отдаленiи. Такимъ людямъ ведома лишь тень душевнаго покоя, и то не на долго - слишкомъ ужъ шатко ихъ душевное равновесiе. Имъ приходится зорко следить за темъ, чтобы не появился какой-нибудь соперникъ, чтобы вниманiе окружающихъ не отвлеклось внезапно въ сторону отъ нихъ. Раньше подозрительность, а затемъ уже злоба на почве жгучей зависти, если таковой соперникъ появляется, омрачаетъ ихъ умъ, нарушаетъ ихъ неустойчивую душевную гармонiю.
взора. Стрельба, оружiе, раскиданное по всемъ угламъ и столамъ, и военныя книги какъ нельзя лучше подходятъ къ его тяжелому нраву. Какая-то густая пелена отделяетъ его отъ мiра, отъ людей. И если онъ разговорчивъ съ товарищами и, повидимому, общителенъ, то только потому, что онъ хочетъ первенствовать, а для этого необходимо приноравливаться къ людямъ, если, конечно, власть первенствующаго не носитъ принудительнаго характера.
Согласно излюбленной идее Пушкина, Сильвiо несчастный страдалецъ. Червь зависти точитъ его всю жизнь. Не находя себе пристанища, онъ съ огромнымъ, неудовлетвореннымъ самолюбiемъ скитается по земле и затемъ где-то въ чужой стороне погибаетъ, предводительствуя отрядомъ чуждыхъ ему этеристовъ. Чуется, что Сильвiо унесъ на войну свое глубокое одиночество, свою разбитую жизнь. Не храбрый поступокъ безумствующей молодости вы видите здесь - его уходъ на войну скорее представляется намъ лебединой песнью преждевременно состарившагося и нигде не нашедшаго себе пристанища человека... Такъ безсмысленно гибнутъ все лишнiе люди - лишнiе отъ того, что не умеютъ найти для себя сферы, которая могла бы ихъ поглотить; не умеютъ упиться жизнью, требующей отъ человека всесторонняго раскрытiя души и всегда жестоко мстящей темъ индивидуалистамъ, которые прислушиваются только къ голосу своего я и считаютъ окружающiй ихъ мiръ лишь подножiемъ для себя.
Антитезой Сильвiо является столь симпатичный Пушкину молодой повеса, весело и беззаботно упивающiйся жизнью, не ведающiй никакихъ рефлексiй и не замыкающiйся въ сферу одной определенной страсти. Душа молодого графа отверзта для всей гармонiи звуковъ, издаваемыхъ мiромъ. "Веселость его самая бешеная, а храбрость самая безпечная". Онъ не намеренно стремится къ власти, а пользуется ею по праву, небрежно, почти ее не ценя. Тотъ же Моцартъ, онъ, пожалуй, готовъ признать всехъ равными себе, ибо ему совершенно чуждо чувство зависти, снедающей душу мрачнаго Сильвiо. Дитя природы и беззаботный, какъ она, графъ непосредственно наслаждается полнотою жизни. Онъ тотъ "белокурый зверь", который не знаетъ ни угрызенiй совести, ни томленiй духа. Онъ живетъ лишь моментами, въ каждый изъ нихъ себя находя. Такiе люди не боятся смерти - они просто не думаютъ о ней. Во время первой дуэли Сильвiо смотрелъ на него жадно, какъ хищный зверь на свою жертву. Графъ же стоялъ подъ пистолетомъ, "выбирая изъ фуражки спелыя черешни и выплевывая косточки", совершенно равнодушный къ тому, что его сейчасъ сразитъ шальная пуля. Вотъ онъ образъ беззаботнаго гуляки, по существу своему не знающаго, что такое добро и зло ни для себя, ни для другихъ. Такимъ людямъ уготовлено счастье на земле - они царствуютъ среди людей шутя и легко. Непосредственность и ширь натуры и связанная съ ними воспрiимчивость ко всемъ сторонамъ жизни спасаетъ ихъ отъ всякихъ тяжелыхъ душевныхъ недуговъ.
Графъ соглашается оба раза метать жребiй, кому стрелять первымъ, зная, что по праву выстрелъ принадлежитъ Сильвiо. Съ точки зренiя нравственности, онъ безусловно поступаетъ нехорошо, но ему все прощается Пушкинымъ, такъ какъ онъ усматриваетъ здесь не злой умыселъ, а беззаботность ребенка, который ни надъ чемъ не задумывается. Сильвiо въ дикой злобе упивается муками своей жертвы. Онъ выносилъ эту злобу въ своей мрачной душе, онъ ее воспиталъ и она толкнула его, на то, чтобы заставить врага пережить такую тяжелую минуту, какую переживаетъ осужденный на смерть передъ казнью.
"Мне все кажется, что у насъ не дуэль, а убiйство". Не у насъ, а у меня - следовало бы ему сказать: оно было бы гораздо ближе къ правде, ибо душа молодого графа незлобива, независтлива и невластолюбива, словомъ лишена всехъ техъ страстей, которыя толкаютъ человека на преступленiе.
Какъ видите, мы имеемъ здесь обычное сопоставленiе двухъ взаимно противоположныхъ натуръ, которымъ пользуется Пушкинъ во всехъ своихъ лучшихъ произведенiяхъ, въ особенности въ "Скупомъ рыцаре" и "Моцарте и Сальери", где онъ ставитъ вопросы, связанные съ индивидуализмомъ. И въ "Выстреле" основной грехъ, влекущiй за собой несчастье, заключается въ той узости душевной, которая проявляется въ одностороннемъ стремленiи къ какой-нибудь цели, въ служенiи одному какому-нибудь богу, будь это идея власти, музыки или любви...
IV.
Скупой рыцарь и Сальери психологически родственные типы. Ведь Сальери стремится, главнымъ образомъ, къ славе, которая есть не что иное, какъ видоизмененная власть.
Кажется, что основной мотивъ трагической души Сальери - зависть; но ведь чувство зависти всегда присуще властолюбивой натуре. Последняя всегда зорко следитъ за темъ, чтобы не появилась на горизонте новая звезда, яркими лучами своими могущая затмить слабеющiй светъ закатной звезды. Въ этомъ смысле образъ Сальери есть дальнейшее развитiе скупого рыцаря. Можно смело себе представить, что еслибы старый рыцарь былъ художникомъ и встретилъ на своемъ пути генiя Моцарта, то и онъ бы не остановился передъ преступленiемъ. Роднитъ ихъ также и чувство ревности къ своему богу, къ своему кумиру. Рыцарь хотелъ бы и "после смерти сторожевой тенью сидеть на сундуке и отъ живыхъ сокровища свои хранить, какъ ныне". И Сальери, жрецъ, служитель музыки, приходитъ въ неистовство отъ того, что "маляръ негодный пачкаетъ мадонну Рафаэля или фигляръ презренный пародiей безчеститъ Алигьери". Сильвiо же родственъ имъ обоимъ. Онъ представляетъ собою типъ, какъ бы синкретическiй, типъ, где власть и ея родная дочь - зависть еще не расчленены и не размещены по двумъ самостоятельнымъ фигурамъ.
Со скупымъ рыцаремъ онъ сходенъ постольку, поскольку и онъ исходитъ изъ идеи власти. И онъ хочетъ первенствовать среди людей, быть царемъ на земле, принести жизнь въ жертву своему "я". И Сильвiо утешаетъ нечто подобное той фикцiи, которую создалъ себе старый рыцарь, остановившись на полдороге и начавъ боготворить средство, какъ самоцель. Правда, довольно смутно, но все же и онъ довольствуется темъ, что онъ "знаетъ мощь свою", что онъ могъ бы убить оскорбившаго его офицера, но "съ него довольно сего сознанья". Тенью утешенiя промелькнула въ его душе. Эта фикцiя и въ последнiй, самый трагическiй для него моментъ, когда идея его рухнула, когда долго лелеянное имъ мщенiе, которое стоило ему целой жизни, не выдержало натиска со стороны проснувшейся въ немъ совести. "Онъ оглянулся на простреленную картину, выстрелилъ въ нее, почти не целясь, и скрылся". Онъ могъ бы убить своего врага, онъ могъ бы воспользоваться своимъ средствомъ, которое онъ такъ долго совершенствовалъ, но не хочетъ. Не потому-ли, что и онъ выше своихъ желанiй, что и съ него достаточно сознанiя своей мощи?
Сходно также и то, что и Сильвiо зарывается въ какую-то глушь, въ какой-то подвалъ, предаваясь одной идее и жертвуя ей всеми радостями жизни. При его уме, талантахъ, силе воли и богатстве онъ могъ бы блистать въ свете, могъ бы действенно проявлять свое стремленiе къ власти. Но и онъ мономанъ и неподвиженъ. И его душевная мрачность отгораживаетъ его отъ всего мiра, изолируетъ отъ всехъ окружающихъ. И онъ весь во власти своихъ думъ, и онъ сосредоточился на одной только мысли.
"Выстрелъ" даже ближе "Скупому рыцарю", чемъ "Моцартъ и Сальери", съ которымъ онъ такъ родствененъ въ психологическомъ смысле, что порою кажется, что мы имеемъ дело съ однимъ и темъ же сюжетомъ.
Прежде всего, намъ кажется не простой случайностью, что Сильвiо помешенъ въ военную среду. Не есть-ли эта среда съ ея постоянными дуэлями, съ ея культомъ женщины и съ ея неудержимымъ стремленiемъ къ власти, своего рода рыцарство, помещенное только въ русскую обстановку, не есть-ли это, такъ сказать, упрощенное, доморощенное рыцарство?
Любопытно также сопоставить первую сцену "Скупого рыцаря" съ началомъ "Выстрела". И здесь, и тамъ говорится о вине, весельи, о турнирахъ или дуэляхъ. У Сильвiо прострелена "красная шапка съ золотой кистью, съ галуномъ, на вертокъ это лба". Не напоминаетъ-ли эта деталь сбитый молодымъ барономъ съ головы Делоржа шлемъ? Молодой баронъ хотелъ убить ростовщика Соломона за его гнусное предложенiе отравить отца, но затемъ одумался и прогналъ его. И Сильвiо могъ убить офицера, нанесшаго ему оскорбленiе, но тоже предпочитаетъ выгнать его.
Любопытно также и то, что, какъ въ "Скупомъ рыцаре", такъ и въ "Выстреле" въ последней сцене участвуютъ три лица, изъ которыхъ одно играетъ умиротворяющую роль. Тамъ герцогъ, по духу своему близкiй молодому барону, становится между нимъ и старикомъ; здесь - жена графа - между мужемъ и Сильвiо.
Можно было бы продолжить параллель, указавъ еще на то, что последняя сцена и здесь и тамъ происходитъ въ доме этого третьяго лица, что дуэль не состоялась по вине активнаго участника.
-----
"Выстрелъ" имеетъ много общаго съ "Скупымъ рыцаремъ" и по идее, и по технике, то съ "Моцартомъ и Сальери" онъ находится въ самомъ тесномъ психологическомъ родстве. Въ самомъ деле, и Сильвiо и Сальери принадлежатъ къ категорiи людей незаурядныхъ, гордыхъ, наделенныхъ пламеннымъ темпераментомъ, сильными страстями, надъ которыми царствуетъ властная воля, получающая импульсы для себя со стороны одной какой-нибудь доминирующей страсти - въ данномъ случае, жажды славы. Эта-то страсть и служитъ темъ центральнымъ пунктомъ, откуда властной волей направляются во все стороны гибкiе, но крепкiе щупальцы, всюду подбирающiе пищу для нея. Эта же воля властно подавляетъ жажду жизни, столь мощную у этихъ необыкновенныхъ натуръ, требуетъ отказа отъ всего моментнаго во имя повелительницы - славы.
Такъ, Сальери "рано отвергъ праздныя забавы", отвергъ и науки, "музыке чуждыя", отвергъ минутныя наслажденiя и даръ познанiя, горевшiй въ его душе, и съ усилiемъ, напряженiемъ и постоянствомъ стремился къ совершенству, дабы небесными мелодiями услаждать людей. Но не музыка сама по себе толкала его на самосожиганiе, не безвозмезднымъ представителемъ чистаго служенiя богине искусства хотелось ему быть - онъ стремился къ награде земной, слишкомъ земной. Слава - вотъ чего онъ добывался; всеобщее признанiе,-- быть кумиромъ для всехъ,-- вотъ что грезилось ему въ жизни. Свой даръ онъ отдалъ времени и терпенiю на проценты, съ неустаннымъ самообладанiемъ онъ ждалъ возрастанiя своихъ капиталовъ до техъ размеровъ, когда слава его будетъ греметь среди... презираемой имъ толпы.
Преданный этой единой идее славы, по-своему стремящiйся къ тому, чтобы первенствовать между людьми, онъ болезненно зорко следитъ за темъ, чтобы не появилась восходящая звезда на горизонте музыкальнаго мiра и не затмила его слабеющихъ лучей резвящимся снопомъ ослепляющаго смета. Долгiе годы онъ носитъ съ собой последнiй даръ Изоры, ждетъ обиды жгучей,-- той обиды, которая не можетъ остаться неотомщенной. Онъ ждетъ такой обиды, месть за которую стоить целой жизни, Сальери "не трусь, не любитъ жизни; онъ часто пировалъ съ врагомъ безпечнымъ за одной трапезой, но никогда на шопотъ искушенiя не преклонился онъ". Онъ ждалъ... и дождался обиды, нанесенной ему самимъ Небомъ. Она стряслась въ образе безпечнаго гуляки - безумнаго Моцарта, который однимъ своимъ существованiемъ отрицаетъ всего его, все его идеалы и пути, ведущiе къ нимъ.
какъ жгучiй ядъ изъ бездоннаго источника отравы.
Моцартъ ни на одно мгновенiе не оставляетъ его въ покое; отравляетъ его безсонныя ночи, помрачаетъ засiявшую было ему славу, помрачаетъ и будетъ помрачать до техъ поръ, пока будетъ существовать.
Тутъ мыслимо только или-или: или Moцартъ, или Сальери вместе они немыслимы. О, Сальери не зналъ зависти "ниже, когда Пиччини пленить умелъ слухъ дикихъ Парижанъ, ниже когда услышалъ въ первый разъ (онъ) Ифигенiи печальны звуки..."
Можетъ, и темъ жрецамъ не даромь давалось оно искусство. У ногъ теперь: "когда священный даръ, когда священный генiй - не въ награду любви горящей, самоотверженiя, трудовъ, усердiя, моленiй посланъ, а озаряетъ голому безумца, гуляки празднаго", когда Моцартъ однимь своимъ бытiемъ отрицаетъ его, какъ типъ, какъ натуру, теперь "онъ завидуетъ, глубоко мучительно завидуетъ".
его затмили, сколько въ томъ, что именно Моцартъ, этотъ гуляка праздный принесъ эти райскiя песни. Тугъ глубокая, первопричинная, органическая ненависть типа къ типу, Она таится где-то глубоко, въ тайникахъ душевныхъ, и, питаемый ею, онъ мучительно ищетъ фикцiй, которыя могли бы ее оправдать, укатается за первопопавшуюся, чтобы нанести ударь своему смертельному врагу.
Таковъ Сальери.
Но обратимся теперь къ Сильвiо. Мы не знаемъ, какъ онъ жилъ прежде, чемъ появился на горизонте полковой жизни. Мы застаемъ его въ минуты упоенiя славой въ своемъ кругу, въ своемъ маленькомъ мiре.
И онъ нее делаетъ преднамеренно, не отъ полноты душевной и не безкорыстно. Онъ дерется или участвуетъ въ дуэляхъ, перепиваетъ Бурцева, воспетаго Денисомъ Давыдовымъ, срываетъ первые плоды невинной юности не потому, что этого требуетъ его безшабашная натура, не укладывающаяся въ рамки обычной жизни, а потому, что нее это считалось въ его среде могучимъ средствомъ покорять сердца окружавшей его молодежи. И онъ зорко следить за темъ, чтобы кто-нибудь не затмилъ его славы, не похитилъ у него права первенства.
существованiемъ, легкимъ, изящно-беззаботнымъ, отвергающая его какъ типъ, какъ индивидуальность.
злится, сгораетъ ненавистью и пытается оскорбить, унизить своего врага. И Сильвiо, подобно Сальери, носитъ въ своей душе ядъ отравленiя, жгучую обиду, нанесенную ему однимъ бытiемъ графа; лелеетъ мечту, какъ бы жесточе отомстить источнику обиды. Казалось, онъ могъ бы смыть ее кровью, переселиться въ иную среду и снова первенствовать, но онъ бережетъ ударъ для более удобнаго момента, когда местью сумеетъ насладиться полностью. Онъ готовить свой ядъ въ теченiе долгихъ летъ, упражняется въ стрельбе, дабы вернее сразить похитители его славы
И онъ, подобно Сальери, имелъ случаи въ жизни, когда, казалось, "грянула на него злейшая обида". Но на "шопотъ искушенiя не преклонился онъ",-- онъ бережетъ свой ударъ для того, кто своей безпечностью, невозмутимымъ хладнокровiемъ и божественнымъ весельемъ отрицаетъ его целикомъ.
И здесь мы усматриваемъ тотъ-же основной психологическiй мотивъ, ту же коренную, органическую ненависть, которую питаетъ рабъ къ господину, человекъ мрачнаго душевнаго склада, которому все въ жизни достается горестно и трудно,-- къ человеку, радостно и беззаботно принимающему жизнь.
Правда, въ душе Сильвiо явственно звучитъ мотивъ совести, который такъ искусно заглушается Сальери различнаго рода фикцiями. Правда, что этотъ мотивъ определяеть благополучный финалъ "Выстрела", но все же по основнымъ элементамъ своего душевнаго склада Сильвiо вполне тождествененъ Сальери.
Родственны между собой и ихъ соперники: - молодой графъ и Моцартъ. Оба они принадлежатъ къ галлерее техъ божественно легкомысленныхъ повесъ, на стороне которыхъ, какъ мы указали выше, все симпатiи Пушкина.
Жизнь для нихъ не загадка, требующая для своего разрешенiя затворничества и тяжелой сосредоточенности: легко и беззаботно, въ каждый данный моментъ, она разрешается ими действенно.
Многокрасочная, она пленяетъ ихъ открытые взоры, ударяетъ по струнамъ, звучащимъ въ ихъ душе, по всемъ разомъ или по одиночке, исторгая мелодiи разнообразныя, какъ она сама, причудливыя, какъ тени, играющiя летомъ въ лесу рано-ли утромъ на разсвете, въ знойный-ли полдень или въ тихiй вечеръ на закате.
Оба они не умеютъ распределять явленiя по категорiямъ добра и зла, эстетическаго и не эстетическаго: - для нихъ все законно, все имеетъ свою неотъемлемую прелесть.
V.
Гробовщикъ.
"Выстрелъ," по замыслу, по обрисовке типовъ, по основной идее и даже по некоторымъ деталямъ техническаго свойства, весьма близокъ двумъ "маленькимъ" трагедiямъ - "Моцартъ и Сальери" и "Скупому рыцарю." Мы пытались доказать, что въ лице Сильвiо имеемъ дело съ той же трагической душой, что у Сальери и стараго барона, помещенной только въ иную обстановку, въ иную среду, а потому съ перваго взгляда кажущуюся намъ совершенно иной. Ведь Сильвiо безусловно личность сильная, съ кипучими страстями, съ могучей волей и незауряднымъ умомъ - словомъ, личность вполне годная для героя трагедiи. Пушкинъ, творя его, несомненно, пребывалъ въ настроенiи художника-трагика: и эта высокая температура творчества и взволнованность мешали просто подойти къ прозаическому, по обстановке, сюжету. Вотъ почему Сильвiо кажется намъ, между прочимъ, несколько мелодраматичнымъ, облеченнымъ какой-то странной таинственностью. Здесь какъ бы несоответствiе между прозаической формой, годной для картинъ бытовыхъ, и трагическимъ содержанiемъ. "Выстрелъ" писанъ на той же творческой высоте, на какой Пушкинъ творилъ свои трагедiи. Здесь, во всякомъ случае, нетъ и тени того "лукавства ума", которое угодно большинству толкователей Пушкина усматривать во всехъ повестяхъ Белкина, не исключая и "Выстрела". Здесь художникъ исключительно серьезенъ.
Но "Гробовщикъ" разсказъ шуточный. Сотворенный на томъ же фоне смерти и разложенiя, на которомъ созданы вся трагедiя "Пира во время чумы" и трагическiй финалъ "Каменнаго Гостя", имея съ ними много общаго въ отдельныхъ деталяхъ, "Гробовщикъ" - воплощенiе беззаботнаго веселья, самаго добродушнаго юмора.
Здесь художникъ не боится пугающихъ призраковъ замогильныхъ теней,-- освобождаетъ себя милымъ смехомъ, отделывается отъ нихъ веселой шуткой.
Въ "Пире" страхъ смерти усиливается всего больше отъ того, что его пытаются изгнать ужаснымъ весельемъ, сулящимъ недолгое забвенiе. Раздаются "шутки, повести смешныя, ответы острые и замечанiя, столь едкiя въ ихъ важности забавной", слышится звонъ рюмокъ, восклицанiя, вакхическiя песни, рожденныя "за чашею кипящей" въ пиру разврата, бокалы "пенятъ дружно"; здесь "девы-розы пьютъ дыханье"; здесь будто не страшна могилы тьма; и "не смущаетъ ея призванье..." Для мятущагося я нетъ другого исхода, какъ уйти отъ себя, предаться забвенью, въ вакханалiи топя страшные призраки смерти.
индивидуальнаго, растворить его въ необузданныхъ оргiяхъ. Но сквозь щели запертаго дома врываются грозные звуки похороннаго марша и стукъ колесъ огромной телеги, наполненной мертвыми телами; звуки перевоплощаются въ ужасныя тени,-- оне лепечутъ ужасныя, неведомыя речи, и слова ихъ врываются въ веселыя песни пирующихъ: - и въ жалобныхъ стонахъ задумчивой Мери, и въ буйныхъ выкрикахъ бойкой Луизы, и въ вольныхъ напевахъ молодого повесы, и въ звоне рюмокъ и восклицанiяхъ - всюду и во всемъ слышится ужасный зовъ "чернаго белоглазаго демона".
Но вотъ предъ вами тотъ же кладбищенскiй фонъ смерти и разложенiя. Всю жизнь свою гробовщикъ проводитъ съ мертвецами; все краски жизни слиты для него въ одинъ черный траурный цветъ; вся музыка, что она издаетъ, воплощена для него въ однообразный стукъ колесъ похоронной телеги, которую онъ самъ возитъ по городу. Онъ сроднился съ этими замогильными тенями, сроднился съ ними больше, чемъ съ живыми, съ которыми онъ всегда угрюмъ. Оне его "Kundleute," на нихъ онъ строитъ все свое благополучiе... въ жизни.
И вместо страха, можетъ быть, радость по поводу смерти, во всякомъ случае спокойное будничное отношенiе. "Привычка свыше намъ дана". Вотъ почему все, "что гибелью грозитъ",-- для него обычное явленiе и не таитъ въ себе ни неизъяснимыхъ наслажденiй, ни грозныхъ ужасовъ разложенiя. Ему чужда лирика разрушенiя: онъ не знаетъ ни "упоенiя въ бою и бездны мрачной на краю" или въ дуновенiи чумы. Чуждъ ему и страхъ: онъ просто тупо равнодушенъ. И гробовщикъ по своему пируетъ, но не страхъ свой онъ топитъ въ пиве и не забвенiя онъ ищетъ въ полушампанскомъ, а делаетъ прiятное одолженiе своему соседу, хоть онъ и бусурманъ.
И Луиза изъ Пира, которая тамъ слышитъ "ужасный зовъ чернаго белоглазаго демона", воплотилась здесь въ добрую сорокалетнюю подругу немца Шульца со свежимъ, какъ моложавый огурецъ, лицомъ и съ двойнымъ, расплывшимся отъ пива, подбородкомъ.
Предъ нами, по существу, одинъ и тотъ же фонъ, но зарисованный совершенно различными красками: вместо мрачнаго, пугающаго въ "Пире", онъ здесь, въ "Гробовщике", получилъ оттенокъ тихiй, спокойный и несколько даже веселый.
"Гробовщикъ" по фону похожъ на "Пиръ во время Чумы," то по фабуле, а также по некоторымъ деталямъ, онъ напоминаетъ "Каменнаго Гостя".
При всемъ кажущемся различiи, "Пиръ во время чу мы" имеетъ очень много общаго съ "Каменнымъ Гостемъ" хотя бы въ одинаковой настроенности. Донъ Жуанъ, подобно "пирующимъ", справляетъ ведь вечный танецъ на могилахъ. Кладбище, смерть, убiйства - вотъ обстановка, въ которой вырисовывается беззаботный, смелый и жизнерадостный образъ головореза. Высшiе моменты его любовныхъ экстазовъ всегда сопровождаются замогильными тенями, и въ его ликующiя песни любви и возрожденiя всегда врывается тяжелый хрипъ предсмертной агонiи. Если онъ его не слышитъ, то только потому, что онъ весь растворяется въ переживанiяхъ даннаго момента. Вся его жизнь сплошной "Пиръ во время чумы", съ той лить разницей, что онъ тотъ же ангелъ жизни для себя и смерти для другихъ. Онъ-то наверно знаетъ, что есть "упоенiе въ бою и бездны мрачной на краю",-- онъ самъ часто свешивается надъ этой бездной, и въ своемъ божественномъ легкомыслiи осмеливается даже бросить вызовъ одной изъ обитательницъ ея - тени Командора.
"Хвала тебе, Чума, намъ не страшна могилы тьма, насъ не смутитъ твое призванiе" - такъ поетъ, действенно поетъ, одинъ изъ "пирующихъ", вечно юный Донъ Жуанъ, надъ которымъ, кажется, и смерть не властна. Вотъ почему Донъ Жуанъ представляется намъ образомъ, отдельно выхваченнымъ изъ всей картины "пирующихъ" - этюдомъ, углубленнымъ и более детально разработаннымъ.
"пирующихъ во время чумы" двое только искренно не боятся смерти - Донъ Жуанъ и гробовщикъ.
Комичной кажется параллель между ними. Но все же она напрашивается. Предъ вами безусловно одна и та же фабула, одно и то же явленiе, только иначе освещенное. Они оба призываютъ мертвецовъ и рады съ ними встретиться. Донъ Жуанъ, опьяненный любовью донны Анны, дерзаетъ вызвать статую Командора, чтобы она стояла на часахъ, когда онъ будетъ наслаждаться свиданiемъ тайнымъ съ его женой. Гробовщикъ, тоже опьяненный... виномъ и полушампанскимъ, зоветъ къ себе мертвецовъ на новоселье.
Въ чемъ, собственно, различiе мотивовъ и настроенiи обоихъ нарушителей покоя подземныхъ обитателей? Донъ Жуанъ вспоминаетъ о мертвеце лишь въ минуты наивысшаго экстаза, когда стирается грань между двумя мiрами. У него образъ смерти появляется, въ силу контраста, при паи высшемъ напряженiи жизни, когда онъ "въ величайшемъ восторге петь готовъ, радъ весь мiръ обнять и счастливъ, какъ ребенокъ". Опьяненный жизнiю, онъ дерзко вызываетъ грозный призракъ смерти. Гробовщикъ же зоветъ мертвецовъ, какъ равныхъ себе, какъ старыхъ знакомцевъ, съ которыми провелъ всю свою жизнь. У него - не кощунство и не дерзкiй вызовъ упоеннаго жизнiю, а смиренное. почти равнодушное обращенiе къ обычной среде. Понятно, что оно немыслимо въ обычномъ трезвомъ состоянiи въ силу всего его душевнаго уклада; но зато оно совершенно естественно въ угаре похмелья, когда контроль со стороны разума ослабеваетъ, и когда фантазiя, питаемая образами обычной обстановки, виртуозно скачетъ.
Мертвецы радушно принимаютъ любезное приглашенiе Прохорова и являются къ нему на новоселье такъ же, какъ и статуя Командора къ донне Анне. И на него наступаетъ скелетъ, но не съ угрозой, а съ распростертыми объятiями. И лишь случайное недоразуменiе возбудило гневъ мертвецовъ, которые наверно ушли бы съ миромъ домой.
Такъ исключительность и внезапность обстановки чумнаго пира, поражающiя воображенiе и настраивающiя на трагическiй ладъ, претворились къ обычное состоянiе, въ будни Гробовщика Такъ на фоне этихъ будней дерзкiй вызовъ Донъ Жуана превращается въ пьяную выходку человека, совершенно неспособнаго къ темъ восторженнымъ порывамъ, когда стираются грани между двумя мiрами, когда невозможное становится возможнымъ... Такъ появленiе грозной статуи Командора, символизирующей собою пробужденiе совести или судъ высшей правды, претворяется въ кошмарный сонъ пьянаго гробовщика, постоянно думающаго о мертвецахъ, въ силу своей профессiи.
"Гробовщике" Пушкинъ еще пока настолько далекъ отъ техъ волнующихъ мотивовъ, которые такъ мощно зазвучатъ въ "Пире" и въ "Каменномъ Госте", что претворилъ ихъ въ шуточную мелодiю человека совершенно иного склада - человека будней. Пушкинъ пока отделывается грацiозной и милой шуткой, перломъ художественной прозы, искрящимся весельемъ и здоровымъ юморомъ; довольствуется пока дивнымъ эскизомъ, полнымъ бытовой и психологической правды.
VI.
Метель.
Въ начале статьи мы указали, что Пушкинъ стремится къ разрешенiю вопросовъ, связанныхъ съ индивидуализмомъ, двоякимъ путемъ; что одновременно съ широкими натурами - Моцартами и Донъ Жуанами, противостоящими темъ гордымъ Uebermensch'-амъ, которые не останавливаются предъ нарушенiемъ высшей правды во имя своихъ личныхъ целей и интересовъ, предъ его взорами носятся еще люди смирные, взятые изъ русской жизни, прикрепленные къ русскому быту. Одновременно съ людьми непокорными, дерзкими, признающими свой высшiй судъ только за собой,-- людьми съ могучими страстями, непреклонной волей и недюжиннымъ умомъ, онъ видитъ образъ "барышни уездной съ печальной думой въ очахъ, съ французской книжкой въ рукахъ," видитъ "на небе серенькiя тучи, предъ гумномъ соломы кучи...",-- словомъ, проникаетъ въ души интересы людей маленькихъ, обыкновенныхъ, живущихъ безъ дерзновенныхъ мыслей и преступныхъ вожделенiй.
Въ Болдине Пушкинъ дописываетъ последнiя главы "Евгенiя Онегина", снова переживая въ своей душе трогательную любовь къ "милой Тане" и легкой иронiей прикрытую жалость къ Онегину. И те идеалы всесмиренiя и покорности предъ высшей правдой, которые были высказаны столь отвлеченно въ отдаленныхъ отъ жизни образахъ старика цыгана и летописца Пимена, прiобретаютъ уже конкретный бытовой характеръ, применяются къ русской действительности, определяя собою поступки обыкновенныхъ, но чистыхъ сердцемъ людей.
Я васъ люблю (къ чему лукавить),
Я буду векъ ему верна"...
Татьяна другому отдана не матерью своей, которая "со слезами заклинанiй ее молила" и не тетками, возившими ее на собранiя и балы, чтобы изъ "архивныхъ" стариковъ одинъ "подселъ и душу ей занять успелъ", а той высшей силой, которая руководитъ поступками людей помимо ихъ воли и сознанiя.
Та самая Татьяна, сохранившая свою душевную чистоту въ вихре света, "простая дева съ мечтами и сердцемъ прежнихъ дней", готовая отдать всю эту "ветошь маскарада, весь этотъ блескъ и шумъ и чадъ за полку книгъ, за дикiй садъ, за бедное жилище... да за смиренное кладбище, где нынче крестъ и тень ветвей надъ бедной няней моей" - та самая религiозная Татьяна, которая видела впервые Онегина въ мечтахъ тогда, когда "беднымъ помогала или молитвою услаждала тоску волнуемой души", не могла не признать, что это "въ высшемъ суждено было совете", что "это воля Неба", если она другому отдана. И она покоряется этой воле, которая правитъ мiромъ, и спокойно вверяетъ ей свое будущее. Воля свыше требуетъ отъ нея верности тому, кому она отдана, и она, покорная, будетъ всю жизнь следовать этой воле и, но своему, будетъ счастлива, если не земнымъ, то инымъ, высшимъ счастьемъ. Любовь и всесмиренiе - те принципы мiропониманiя русскаго человека, на которыхъ зиждется вся мораль Толстого и Достоевскаго - вотъ что еще открылось Пушкину въ Болдине тогда, когда онъ обратился къ русскому быту, когда попытался проникнуть въ цельную душу русской женщины Татьяны.
По вотъ "мигъ вожделенный насталъ"; оконченъ трудъ многолетнiй. Художникъ совершаетъ обратный путь. Удаляются отъ него когда-то юная Татьяна и съ ней Онегинъ, Ленскiй и другiе; уплываютъ милые, дорогiе образы, съ которыми онъ жилъ слишкомъ 8 летъ и снова "туманной становится даль свободнаго романа" и снова "сквозь магическiй кристалъ онъ перестаетъ его ясно различать"... Пушкинъ съ глубокой грустью разстается съ ними, но пробуетъ прощаться и милой шуткой, изящной пародiей - "Метелью".
"Метели", имеющая съ Татьяной почти столько же общаго, сколько гробовщикъ Прохоровъ съ Донъ Жуаномъ.
И она, повидимому, чувствительная, настроенная на романтическiй ладъ барышня, Выросшая въ той же деревенской тиши, она тоже живетъ мечтательной жизнью, "воображаясь героиней своихъ возлюбленныхъ творцовъ": Кларисой, Юлiей, Дельфиной, ибо и ей "рано нравились романы и они ей заменяли все", ибо и у нея наверно "какой-нибудь тайный томъ дремалъ до утра подъ подушкой". И она питается волшебными снами, предрекающими будущее. И она, повидимому, остается верной своему возлюбленному, сетуя о немъ въ теченiе долгихъ летъ. "По крайней мере, замечаетъ авторъ шутливо, бережетъ все, что могло его напомнить: книги, имъ некогда прочитанныя, его рисунки, ноты и стихи, имъ переписанныя для нея".
Повидимому, полное внешнее сходство. Но стоитъ присмотреться поближе, и сходство исчезаетъ. Татьяна - резко выраженная индивидуальность, съ самыхъ раннихъ летъ живущая своей самостоятельной жизнью, не похожей на жизнь ея сверстницъ. "Она въ семье своей родной казалась девочкой чужой" и "ласкаться не умела къ отцу и къ матери своей".
Дитя природы, северная девушка, съ душой тихой, какъ "зарею поздней сiянiе розовыхъ снеговъ", она научилась мечтать еще тогда, когда "предупреждала зари восходъ" или "любопытнымъ взоромъ на воскъ потопленный глядела" или когда она, "грустная одна бродила по лесамъ". Она брала изъ романовъ лишь то, что подходила къ ея своеобразному душевному складу. - "Она слышала лишь то, что понимала". У Татьяны есть свои собственныя слова, свои собственныя мысли; она всегда прислушивается къ своему внутреннему голосу.
Героиня же "Метели" - дочь своихъ родителей, такая же безличная, какъ они. Ея душа представляла собою tabula rasa, на которой чувствительные романы начертали самые причудливые узоры, самыя затейливый картины всевозможныхъ приключенiй. Она не претворила содержанiя романовъ въ своей душе, не переработала ихъ но своему, а сама подпала подъ ихъ влiянiе. Героическiй актъ бегства съ возлюбленнымъ совершенно не соответствовалъ ея мирному характеру - онъ былъ навязанъ ей извне. Вотъ почему она такъ долго колебалась, отвергла множество плановъ и "только съ трудомъ согласилась". Вотъ почему она въ последнюю ночь не забыла написать "длинное письмо къ одной чувствительной барышне ея подруге". Вотъ почему она все время чувствуетъ себя преступницей.
мститъ ей за то, что она хоть несколько похожа на его "милую Таню".
"На дворе была метель, ветеръ вылъ, ставни тряслись и стучали... окрестность исчезала во мгле мутной и желтоватой, сквозь которую летели белые хлопья снегу; небо слилось съ землею". Въ такую-то ужасную ночь она покинула свою теплую девичью комнату, продрогла вся, измучилась въ томительномъ ожиданiи, истрадалась въ угрызенiяхъ совести. И все это для того, чтобы въ самый последнiй моментъ, когда, казалось, мигъ желанный насталъ, долгожданный поцелуй ужъ виселъ надъ ея устами, ужъ почти коснулся ея, воскликнуть: "Ай! не онъ, не онъ!" Что можетъ быть комичнее этого?
Героиня "Метели" любитъ принимать романическiя позы. Ей нравится разыгривать роль печальной девственной Артемиды, оплакивающей раннюю смерть своего возлюбленнаго. Ей очень хочется влюбить въ себя гусара Бурмина, очаровавшаго всехъ уездныхъ барышенъ "Георгiемъ въ петлице, интересной бледностью и тихой задумчивостью", добиться его страстнаго признанья въ любви, чтобы поразить его самой неожиданной развязкой. Если поза, такъ ужъ до конца. Она ждетъ его у пруда подъ ивою, съ книгою въ рукахъ и въ беломъ платье (настоящей героиней романа, какъ насмешливо замечаетъ Пушкинъ), во-время перестаетъ поддерживать разговоръ, "усиливая, такимъ образомъ, взаимное замешательство, отъ котораго можно избавиться только внезапнымъ решительнымъ объясненiемъ".
Любовная сцена сопровождается со стороны автора самыми веселыми комическими замечанiями. "Ея военныя меры удались блестяще". Бурминъ требуетъ минуты вниманiя. Въ знакъ согласiя закрывается книга и опускаются глаза.
Начинается объясненiе: "я васъ люблю страстно. И поступилъ неосторожно, предаваясь милой привычке видеть и слышать васъ ежедневно. (Марья Гавриловна вспомнила первое письмо St. Preux)". Въ этомъ-то и и вся прелесть. Онъ настоящiй герой - онъ выражается точь въ точь, какъ герой ея излюбленнаго романа. Любовное объясненiе продолжается, близится къ концу. Уже готова на ея устахъ знаменитая фраза Татьяны: "но я другому отдана" - другому, таинственному незнакомцу, на мигъ явившемуся передъ ней, пришельцу изъ неведомой дали, подосланному самымъ небомъ или сатаной. Наступаетъ самая эффектная сцена, которой она такъ долго и съ такимъ нетерпенiемъ ждала. Удивленiе и разочарованiе овладеваютъ ею въ первую минуту, когда онъ открываетъ свою "ужасную тайну", чтобы "положить между ними непреодолимую преграду" - пропалъ ея зарядъ, последнее слово осталось за нимъ - исчезъ удобный случай разыграть позу. Но вотъ разсказъ начинаетъ ее заинтересовывать,-- онъ кажется ей знакомымъ, близкимъ. Ведь это тотъ самый таинственный незнакомецъ, который такъ жестоко подшутилъ надъ нею - и онъ у ногъ ея! Разочарованiе сменяется радостью - осуществляется ея девичья мечта: выйти замужъ. "Такъ это были вы? и вы не узнаете меня? Бурминъ побледнелъ и бросился къ ея ногамъ".
Великiй смыслъ, заключающiйся въ смиренныхъ словахъ Татьяны: "я другому отдана, я буду векъ ему верна", прiобретается истиннымъ страданiемъ, героине же "Метели" не подобаетъ терновый венецъ. Страданье уготовлено для натуръ исключительныхъ, для личности оригинальной. Страданье надо заслужить - оно даромъ не дается.
Вотъ она остроумная шутка, изящный водевиль, написанный на тотъ же сюжетъ, что и драма Татьяны.
Такъ прощается Пушкинъ съ образомъ милой Тани, которая становится еще милей, еще трогательнее отъ сопоставленiя съ ея пародiей - съ героиней "Метели".
-----
Если отнять у "всегда скромной, всегда послушной и какъ жизнь поэта простодушной" Ольги ея веселье, искренность, способность мило щебетать, представить себе ее читающей французскiе чувствительные романы и несколько позирующей - то передъ вами готовъ образъ Марьи Гавриловны. Вотъ почему герой ея романа долженъ быть похожъ на вялаго и туманнаго Ленскаго. Недаромъ онъ носитъ его имя. Онъ такой же мечтательный романтикъ, съ такой же дряблою душой и слабой волей. И онъ въ жизни невежда, но ужъ не такой милый, какъ Ленскiй. Весь во власти прочитанныхъ романовъ, онъ совершенно не знаетъ личной иницiативы, живетъ и хочетъ действовать по книжному. Если Ленскiй былъ искрененъ въ своихъ туманныхъ порывахъ и неясныхъ увлеченiяхъ, если онъ находился еще въ стадiи переработки чужихъ мненiй и иностранныхъ идеаловъ, то Владимiръ изъ "Метели" мечтаетъ о томъ, чтобы разыгрывать героя по писанному, рисуя себе исходъ въ сладкомъ сантиментальномъ духе. Ленскiй привезъ изъ туманной Германiи не только кудри черныя до плечъ и всегда восторженную речь", но и пищу для ума - мысли новыя и пламенныя идеи. Владимiръ же жилъ только жизнью чувства, питаясь одними только фантастическими образами, и то не имъ самимъ созданными, а взятыми напрокатъ.
"ее предаться ему, венчаться тайно, скрываться несколько времени, броситься потомъ къ ногамъ родителей, которые, конечно, будутъ тронуты, наконецъ, героическимъ постоянствомъ и несчастiемъ любовниковъ и скажутъ имъ непременно: дети, придите въ наши объятiя".
Смешонъ онъ въ своихъ мечтахъ, жалокъ, по не трагиченъ въ своемъ несчастiй и его преждевременная гибель ничуть не омрачаетъ светлаго и шуточнаго фона, на которомъ созданъ весь разсказъ.
После неудачнаго венчанiя онъ падаетъ духомъ, запирается дома, не делаетъ никакой попытки объясниться со своей героиней, въ сущности ни въ чемъ неповинной, не делаетъ никакого усилiя, чтобы повидаться съ ней, почти умирающей; самъ почти сходитъ съ ума и кончаетъ темъ, что уезжаетъ въ армiю, умереть где-нибудь на поле брани, какъ умираютъ все несчастные романическiе герои.
Оно и вполне естественно: его разстроенному прочитанными романами воображенiю разыгравшаяся непогода и венчанiе его возлюбленной съ какимъ-то таинственнымъ незнакомцемъ должны были показаться въ высшей степени загадочными, имеющими глубокiй мистическiй смыслъ. Подобное странное стеченiе обстоятельствъ онъ долженъ былъ понять, какъ угрожающiй перстъ свыше, где несогласны съ его бракомъ.
Такимъ образомъ, Владимiръ представляется намъ пародiей даже на Ленскаго, къ которому Пушкинъ всегда относился несколько насмешливо. И про него ужъ наверно можно сказать и безъ всякихъ колебанiй, что "обыкновенный ждалъ его уделъ". "Прошли бы юношества лета, въ немъ пылъ души бы охладелъ... во многомъ онъ бы изменился; въ деревне, счастливъ и рогатъ, носилъ бы стеганный халатъ; узналъ бы жизнь въ самомъ деле, подагру бъ въ сорокъ летъ имелъ, пилъ, елъ, скучалъ, толстелъ, хирелъ и, наконецъ, въ своей постеле скончался бъ посреди детей, плаксивыхъ бабъ и лекарей". Такъ же, какъ его героиня наверно открыла потомъ, какъ вышла замужъ за Бурмина, "тайну, какъ супругомъ единовластно управлять; солила наверно на зиму грибы, вела расходы, брила лбы, ходила въ баню по субботамъ, служанокъ била осердясь - все это мужа не спросясь"...
"Евгенiя Онегина", при известной варiацiи, перевоплотились въ грацiозныя шутки-пародiи, полныя настоящаго юмора и детскаго веселья.
А въ сущности вовсе ужъ не такъ трагично на свете - шепнуло ему на ухо его "лукавство". Дай посмеяться надъ самимъ собою, надъ самыми дорогими образами, но не кощунственно - такихъ надрывовъ душевныхъ Пушкинъ не зналъ,-- а легко, беззаботно, весело, темъ здоровымъ заражающимъ смехомъ, который такъ характеренъ для всякой молодой души.
Посмеяться можно, хоть и весело надъ темъ, что уже изжито, что осталось позади. Нотъ почему намъ представляется, что Пушкинъ уже удаляется отъ техъ образовъ, которые онъ пародируетъ въ повестяхъ Белкина; удаляется отъ нихъ навсегда, прощаясь съ ними издалека, незаметной для нихъ веселой усмешкой. И именно эта-то дальность разстоянiя отъ Этихъ образовъ можетъ быть и мешаетъ вскрыть ихъ связь съ шутливыми героями повестей Белкина,-- ту связь, которая, повторяемъ, существуетъ между водевилемъ и трагедiей, написанными на одинъ и тотъ же сюжетъ и однимъ и темъ же художникомъ.
Простившись съ великими трагическими образами, можно уже перейти къ быту, къ которому онъ уже давно тяготеетъ - тамъ искать новой правды, новыхъ идеаловъ. Они уже частью ему открылись при первомъ прикосновенiи къ непосредственной жизни въ "Евгенiи Онегине".
Отныне жизнь маленькаго человека станетъ ему очень дорога; ее онъ будетъ согревать горячими лучами своей любви, въ ея печали и радости онъ будетъ вникать и ее онъ возводитъ на пьедесталъ въ "Станцiонномъ Смотрителе", "Капитанской Дочке" и другихъ перлахъ художественной прозы; передъ ней преклоняясь, онъ забудетъ этихъ гордыхъ Uebermsnsch-омъ, въ честь которыхъ онъ создалъ такiя могучiя симфонiи, какъ "маленькiя" трагедiи и "Онегинъ".
"мученика 14-го класса" и кончая серымъ мужикомъ изъ "села Горюхина"...
VII.
Барышня-Крестьянка.
Мамъ представляется, что однажды Пушкинъ всталъ въ очень веселомъ настроенiи, посмотрелъ на милый его сердцу деревенскiй пейзажъ, на желтеющiй съ золотымъ отливомъ невдалеке лесъ, на невысокiе косогоры, отдающiе млечнымъ цветомъ отъ покрывшаго ихъ тонкаго слоя инея, на крышу барскаго дома, веселеющую на радостныхъ лучахъ ранняго солнца, вспомнилъ про веселую, живую, въ естественномъ кокетстве способную выкидывать различныя штуки, уездную барышню - пришелъ отъ всего этого въ шаловливое состоянiе, которое было такъ свойственно его погасавшему съ годами темпераменту, и написалъ дивную грацiозную шутку - повесть "Барышню крестьянку", къ которой такъ подходитъ стихъ изъ Богдановича: "во всехъ ты, душенька, нарядахъ хороша".
Если въ другихъ повестяхъ Белкина порою сквозь шутку пробивается серьезная нотка; если въ нихъ преобладающiе светлые тона порою сочетаются съ тонами вовсе не веселыми, то "Барышня крестьянка" сплошная шутка, сплошная шалость генiя, можетъ быть на моментъ только избавившагося отъ серьезныхъ думъ, отъ жгучихъ вопросовъ жизни.
Нея повесть искрится веселымъ юморомъ, радостнымъ настроенiемъ, звонкимъ, почти детскимъ смехомъ, отъ котораго не остается никакой накипи горечи.
"Метели", тоже повести, взятой изъ жизни уездныхъ барышень. Но все же тамъ типы, весьма реальные, весьма характерные для эпохи 30 хъ годовъ, когда романтизмъ, заброшенный въ глушь русской жизни, принявши тамъ сентиментальную окраску, понуждалъ молодыхъ людей на те или иные серьезные шаги въ жизни, правда, кончившiеся въ данномъ случае довольно благополучно, но только по воле каприза светло настроеннаго художника.
Въ "Метели" смеялся одинъ только художникъ, но не действующiя лица, которыя, наоборотъ, попадали изъ одного глупаго положенiя, стоившаго имъ не мало слезъ, въ другое.
Здесь же, въ "Барышне крестьянке", веселятся и шалятъ сами герои, два молодыхъ существа, у которыхъ силъ избытокъ, кровь кипитъ и неудержимо хочется выкидывать какiя-нибудь штуки. Такъ и кажется, что Пушкинъ подзадориваетъ самого себя, говоря: а вотъ я разскажу такую исторiю, где совсемъ ужъ нетъ слезъ, ни искреннихъ, ни притворныхъ, где нетъ никакихъ печалей, ни естественныхъ, ни искусственныхъ.
Пушкинъ былъ великiй мастеръ находить самыя разнообразныя фабулы для своихъ повестей, разсказывать такъ, чтобы все выходило просто и естественно. И потому, что онъ самъ, подобно Моцарту, былъ "гуляка праздный", способный на всякiя остроумныя шалости, разсказъ кажется въ высшей степени правдоподобнымъ и блещетъ всеми прелестями реализма.
Родители молодыхъ людей въ ссоре; праздная жизнь, страстное желанiе, имеющееся у каждаго человека, играть роль, обращать на себя вниманiе, словомъ первымъ произносить: э!, да уездныя сплетни способны поссорить хоть кого. Поссорилъ же Гоголь Ивана Ивановича съ Иваномъ Никифоровичемъ изъ-за гусака. Понятно, что молодые люди здесь не при чемъ. Здоровые, жизнерадостные, ищущiе развлеченiй въ деревенской глуши, они, не имея возможности встречаться явно, устраиваютъ тайныя свиданiя въ лесу. Естественно вполне и то, что молодая девушка, капризная и своевольная, какъ полевой ветерокъ, желая сохранить свою девичью гордость и отцовскую честь, переодевается въ крестьянскiй костюмъ, дабы более свободно встречаться съ молодымъ красавцемъ; естественно, что молодой Берестовъ скидываетъ въ деревне Чайльдъ-Гарольдовскiй плащъ - ведь тутъ предъ кемъ рисоваться?-- перестаетъ писать таинственныя письма съ таинственными иницiалами, делается простымъ парнемъ, волочится за дворовыми девушками, играетъ съ ними въ горелки, а иногда и целуетъ, и увлекается тайными свиданiями съ прекрасной Акулиной, влеченiе къ которой растетъ съ каждымъ днемъ, темъ более, что инстинктивно чуетъ въ ней девушку своего круга. И что тутъ неправдоподобнаго, если способная, неглупая и шаловливая девушка, выросшая рядомъ съ крестьянами и потому великолепно знающая ихъ бытъ, манеры и языкъ, отлично справляется со своею ролью?
Онъ отъ души радъ за нихъ, онъ и самъ былъ бы не прочь пошалить. Онъ всегда делаетъ такъ, чтобы заря сiяла на востоке, и золотые ряды облаковъ ожидали бы солнца, какъ царедворцы - государя; чтобы ясное небо, утренняя свежесть, роса, ветерокъ и пенiе птичекъ наполняли ихъ сердца младенческой веселостью. Ни одно утро не омрачается въ Этой повести тучами и ни разу надоедливый дождь не помешалъ ихъ свиданiю. Пусть они радуются, детки! Пусть себе веселятся!.. Но этого еще мало: художнику хочется счастливаго конца, безмятежной радости для себя и для другихъ. Для этого онъ миритъ ихъ родителей, миритъ вполне естественно, такъ что оба остаются весьма довольными: одинъ оказалъ услугу, спасъ своего противника, зато и повелъ его къ себе, какъ победный трофей, другой же чувствовалъ себя обязаннымъ, не могъ отказаться и последовалъ за нимъ. За завтракомъ соседи разговорились дружелюбно, а затемъ мирно разстались. Соседи стали видаться, миръ крепчалъ, а потомъ превратился въ дружбу. Что можетъ быть естественнее, если на досуге, отъ нечего делать, обоимъ старикамъ приходитъ въ голову мысль поженить детей, темъ более - партiя выгодная для обеихъ сторонъ. Такъ устранены Пушкинымъ все препятствiя для счастья двухъ тяготеющихъ другъ къ другу молодыхъ душъ - устранены вполне просто и естественно.
Те же, кажется, люди, что и въ "Метели": "она" та же уездная барышня, начитавшаяся романовъ; и ей страсть, какъ хочется, чтобы ея герой былъ бледнымъ, печальнымъ, задумчивымъ. И "онъ" тоже "явился мрачнымъ и разочарованнымъ"; первый говорилъ объ утраченныхъ радостяхъ и объ увядшей своей юности. Но стоило имъ сделаться естественными, и онъ превратился въ бешенаго веселаго юношу, а она пленилась именно темъ, что онъ "стройный, высокiй, румянецъ во всю щеку".
На жизнь надо смотреть проще, прямее, и она вовсе уже не такъ трагична. Во всякомъ случае молодая жизнь не должна знать никакихъ печалей, должна играть и веселиться.
Светло становится на душе отъ этой молодости, веселья и беззаботности, которой веетъ отъ "Барышни крестьянки".
VIII.
Если все вышеразобранныя повести Белкина находятся въ более или менее близкомъ психологическомъ родстве съ теми трагическими мотивами, что такъ мощно звучатъ въ "маленькихъ" трагедiяхъ и въ финале "Онегина", если оне представляютъ собою, какъ мы видели выше, любопытнейшую попытку одновременно разсматривать одни и те же явленiя жизни подъ двумя совершенно противоположными углами зренiя: трагическимъ и комическимъ, то "Станцiонный Смотритель" стоитъ совершенно особо, открываетъ совсемъ ужъ новую полосу въ творчестве Пушкина.
Уже въ конце "Евгенiя Онегина" художникъ спускается съ своихъ высокихъ вершинъ, свешивается надъ самой жизнью, пытливо вглядывается въ нее, ловитъ "скучныя", монотонныя песни земли и претворяетъ ихъ въ дивныя мелодiи. Въ "Метели" и "Барышне крестьянке" онъ делаетъ еще одинъ шагъ ближе къ жизни, къ быту, и ему еще дороже делаются "песчаный косогоръ, калитка, сломаный заборъ" и "на небе серенькiя тучи". Но все же чувствуется, что художникъ пришелъ изъ иного мiра, что онъ только недавно заглянулъ сюда, а потому многихъ деталей еще не Замечаетъ. Зато въ "Станцiонномъ Смотрителе" онъ уже весь въ жизни: на моментъ претворяется въ одного изъ многихъ сихъ а неразумныхъ", которые живутъ маленькой, обыденной жизнью, преследуютъ маленькiя, "ничтожныя" цели и носятся со своими обыкновенными, слишкомъ обыкновенными переживанiями.
Правда, все эти произведенiя созданы въ одно и то же время и нетъ никакого основанiя придерживаться той хронологической градацiи, которую, какъ можетъ показаться съ перваго взгляда, мы устанавливаемъ. Но мы вовсе не настаиваемъ на хронологическомъ порядке: мы только пытаемся начертать картину развитiя Пушкинскаго творчества, указать психологическую связь между всеми произведенiями Болдинскаго перiода съ одной стороны, и между произведенiями этого перiода и последующаго - съ другой. Въ этомъ смысле "Станцiонный Смотритель" безусловно ближе къ "Капитанской Дочке", "Дубровскому" и другимъ прозаическимъ произведенiямъ после 30-го года, чемъ остальныя повести Белкина. Ближе онъ примыкаетъ и ко всей будущей русской литературе, которая такъ любовно относится къ маленькому забитому человеку, съ его простой, незатейливой душой и съ его несложными, безхитростными переживанiями. Здесь уже мощно звучитъ нотка той жгучей любви къ "меньшому" брату, которая впервые нашла свое полное выраженiе въ ничтожномъ, стоящемъ почти на грани жизни чисто физiологической - Акакiи Акакiевиче, въ его недоуменномъ вопросе: "зачемъ вы меня обижаете: я ведь брать вашъ"...
Съ какой-то трогательной проникновенностью художникъ зоветъ насъ войти вместе съ нимъ въ положенiе маленькаго, всеми гонимаго смотрителя, который во всемъ виноватъ: "погода ли несносная, дорога ли скверная, ямщикъ ли угрюмый или лошадь не везетъ" - за все долженъ расплачиваться "сущiй мученикъ четырнадцатаго класса, огражденный своимъ чиномъ токмо отъ побоевъ и то не всегда". Не чувство жалости, по существу своему сентиментальное, а потому дешево стоящее, будитъ онъ, а глубокую любовь, влекущую за собой жертвы - любовь всеобъемлющую, на которую способна только универсальная душа генiя, равно относящагося къ великимъ и малымъ, къ добрымъ и злымъ, къ правымъ и виноватымъ.
онъ творилъ, волнуясь и спеша, мало останавливаясь на деталяхъ. А вотъ здесь, въ "Смотрителе", онъ старательно поясняетъ свою основную идею, почти подчеркиваетъ ее - ужъ слишкомъ новой она должна была казаться современникамъ, которые привыкли искать въ его произведенiяхъ "байроническихъ" мотивовъ.
Художникъ прежде всего рисуетъ несложный фонъ обыденной жизни смотрителя, по своему полной тихой прелести и невозмутимаго счастья. Катится она, эта жизнь, по установленной колее тихо, равномерно, спокойно. Изъ года въ годъ, изъ месяца въ месяцъ, изо дня въ день все одно и то же. Ничто не нарушаетъ ея хода, постояннаго и однообразнаго, какъ монотонное качанiе маятника. И крики и ругань случайныхъ проезжихъ, и бури завыванiе снаружи, когда въ доме тепло и уютно, и тихое пенiе кипящаго самовара, и юное щебетанiе красавицы дочки, каждымъ своимъ движеньемъ напоминающей недавно умершую любимую жену,-- все это слилось въ одну обычную, но сладостную симфонiю, настраивающую смотрителя столь мирно и дружелюбно къ людямъ. А съ симфонiи этой гармонируетъ вся обстановка, отъ которой веетъ темъ же тихимъ невозмутимымъ покоемъ. На ея фоне сплелось все вместе: и развешанныя по стенамъ немецкiя картинки, изображающiя исторiю блуднаго сына, и горшки съ пахучимъ бальзаминомъ на маленькихъ окнахъ, и кровать съ пестрой занавеской, и чистота и опрятность, и самъ смотритель, "свежiй еще и бодрый", и его длинный зеленый сюртукъ съ тремя медалями на полинялыхъ лентахъ.
Прекрасно было настоящее, не омрачалось и будущее. Если онъ только думалъ о немъ, то ему наверно рисовались картины, одна пленительнее другой: какъ онъ никогда не разстанется съ Дуней, въ которой души не чаялъ, какъ онъ выберетъ для Дуни какого-нибудь смирнаго и честнаго человека, возьметъ его къ себе въ домъ, или переселится вместе съ нею къ нему. Во всякомъ случае, его мечты наверно не перелетали за частоколъ его настоящей жизни, и будущее ему наверно представлялось счастливымъ продолженiемъ счастливаго настоящаго.
Но внезапный ударъ судьбы, слепой и безсмысленный - и все рушится. Не стало дочери, его кумира, на которой весь домъ держался, и весь интересъ къ жизни сразу пропалъ. Въ такомъ крепкомъ устойчивомъ быту и мелочь важна. Вотъ Пульхерiю Ивановну выбило изъ колеи то, что кошки не стало, а здесь похищенъ былъ краеугольный камень - зданiе неминуемо должно было рухнуть. Жизнь стала для него пустой и безсмысленной, все, что было до сихъ поръ такъ ясно и понятно, покрылось густымъ непроницаемымъ мракомъ. Въ его неразсчитанныхъ движенiяхъ, метанiяхъ изъ стороны въ сторону, подобно подстреленной птице, совершающей неправильные круги передъ темъ, какъ свинцомъ упасть на сырую землю, явно чувствуются можетъ не сознанные, а потому еще не претворившiеся въ слова, полные трагическаго смысла вопросы: "зачемъ и къ чему? кому нужны мои страданiя?"
Здесь трагедiя не столько въ томъ, что дочь гибнетъ, что "сегодня она въ атласе, да въ бархате, а завтра, поглядишь, метутъ улицу вместе съ голью кабацкой, сколько въ томъ хаосе душевномъ, где все сплелось вместе: и страхъ за участь любимой дочери, и жгучесть неотомщенной обиды, и угрюмость предстоящаго одиночества, и, главнымъ образомъ, крахъ собственной тихой счастливой жизни, крахъ установившагося прочнаго быта.
По это было бы только смягченiе его положенiя, ослабленiе недуга, но не исцеленiе. Ведь это не вернуло бы. его къ прежней жизни, не возсоздало бы его прежняго быта, съ которымъ онъ такъ сросся. Приспособиться же къ новой жизни на старости летъ невозможно. Къ тому еще тутъ столкнулись два взаимно исключающихъ душевныхъ состоянiя его и молодого, весело-беззаботнаго гусара, который не могъ и не хотелъ его понять. Что ему за дело до страданiй смотрителя, до его разбитой жизни: его можно купить несколькими ассигнацiями, и совесть спокойна. А можетъ быть онъ хотелъ окончательно изолировать Дуню отъ ея прежней обстановки. Можетъ быть, зная ея крепкую привязанность къ отцу, онъ боялся ея раздвоенности? Здесь возможно очень много правдоподобныхъ догадокъ. Во всякомъ случае, трагическiй финалъ кажется намъ вполне естественнымъ, если принять, главнымъ образомъ, во вниманiе то, что гусаръ, въ силу всего своего душевнаго склада, не могъ и не хотелъ проникнуться страданiями стараго смотрителя.
"Станцiоннымъ Смотрителемъ" открывается новая полоса въ творчестве Пушкина. Если въ "Онегине" любовное отношенiе къ быту еще прячется подъ мягкимъ, но все же явнымъ юморомъ; если въ остальныхъ повестяхъ Белкина художникъ все еще несколько маскируетъ свое сочувственное отношенiе къ простой обыкновенной жизни, то здесь онъ уже весь на ея стороне. Пушкину глубоко жаль этой разбитой жизни, жаль, что смотритель изведалъ такую бурю на старости летъ, и такъ печально кончилъ свою жизнь.
Впервые въ "Станцiонномъ Смотрителе" прозвучала у Пушкина нотка осужденiя тому божественному легкомыслiю, которое было такъ дорого и близко его многогранной душе. Ведь гусаръ, очень слабо очерченный, можетъ быть даже и намеренно (такъ какъ Пушкинъ могъ еще не вполне освободиться отъ обаянiя Моцартова), все же напоминаетъ своей бурной жизнью, остроумными уловками и беззаботностью вечно юнаго Донъ Жуана. А между темъ симпатiи художника явно не на его стороне.
Пушкину открылась новая правда. Начиная съ этого времени, мотивъ любви къ меньшому брату звучитъ у Пушкина довольно часто. Вы его слышите въ "Исторiи Села Горюхина", въ незаконченномъ "Галубе", въ "Капитанской Дочке", въ "Дубровскомъ" и, пожалуй, даже въ "Медномъ Всаднике", где, при всемъ апофозе того, кто "Россiю поднялъ на дыбы", вы не можете отделаться отъ впечатленiи, что Пушкинъ уделяетъ "бедному Евгенiю" очень много вниманiя, что среди дикой бури и страшнаго рева невскихъ волнъ, несущихся на городъ, онъ внимаетъ его слабымъ стонамъ протеста и отчаянiя...
А. Искозъ.