"ИСТОРІЯ СЕЛА ГОРЮХИНА".
I.
"Исторiя села Горюхина" - произведенiе въ высшей степени любопытное и въ значительной степени даже загадочное.
Начатое въ 1830 году, въ Болдине же, оно между темъ ничего общаго не имеетъ съ основными мотивами творчества Пушкина за этотъ перiодъ - съ теми мотивами, которые, какъ мы пытались доказать въ нашей работе о "Повестяхъ Белкина", варьируются на различные лады, то трагическiе (въ "Маленькихъ трагедiяхъ"), то комическiе (въ "Повестяхъ"):
Внешняя форма пародiи, обилiе и сложность мотивовъ, ее проникающихъ, масса бытовыхъ деталей деревенской жизни и, наконецъ, ея незаконченность, приводятъ въ недоуменiе многихъ изследователей. Изъ нихъ одни, смутно чуя въ ней что-то необыкновенное, небывалое, расточаютъ ея творцу много лестныхъ похвалъ, но ничего не говорятъ по существу - таковы Анненковъ, Белинскiй и Аполлонъ Григорьевъ. Другiе же, совершенно обходя содержанiе, уделяютъ главное вниманiе форме ея, стараясь отгадать, кого именно Пушкинъ "пародируетъ" въ ней, кого онъ такъ жестоко преследуетъ въ лице "историка"-Белкина. Таковы Страховъ и его последователи, считающiе ее пародiей на искусственный стиль и ложныя формы "Государства Россiйскаго" Карамзина (смотри его заметки о Пушкине, стр. 27--32); таковъ и г. Черняевъ, усматривающiя въ ней скорее насмешку надъ Полевымъ и Каченовскимъ (Критическiя статьи и заметки о Пушкине. Харьковъ 1900.). Правда, г. Черняевъ пытается подойти къ "Исторiи села Горюхина" и со стороны содержанiя; но и его ценныя замечанiя тонутъ въ полемике со Страховымъ, якобы незаслуженно оскорбившимъ отъ имени Пушкина тень Карамзина, да въ параллеляхъ между "Исторiей Горюхина" и "Исторiей русскаго народа" Полевого.
"Исторiи" Пушкинъ старательно затушевываетъ свою личность, действительно переодевается въ Белкина, смотритъ на жизнь его глазами, разсказываетъ о самыхъ ужасныхъ явленiяхъ его невозмутимымъ тономъ спокойнаго "историка, наблюдателя и пророка вековъ и народовъ" и пропускаетъ все, о чемъ идетъ речь, сквозь его простую душу, почти никогда не обнаруживая за его спиной своего присутствiя. Получается безусловная, художественная мистификацiя, весьма искусно гримирующая личность творца, по не менее искусно затушевывающая центральную идею этого произведенiя.
Если ко всему этому еще прибавить, что нетъ почти никакихъ фактическихъ данныхъ, которыя могли бы бросить хоть слабый светъ на мотивы и цели, которыми руководствовался художникъ, то ясна станетъ безвыходность положенiя изследователя. И ему по необходимости остается только гадать, ограничиваться одними только более или менее правдоподобными соображенiями психологическаго свойства.
II.
Нетъ сомненiя, что форма пародiи, въ которую Пушкинъ хотелъ облечь свою "Исторiю села Горюхина", не случайна. Она безусловно была подсказана ему сильнымъ желанiемъ посмеяться надъ кемъ-то и зло посмеяться. Можетъ быть онъ действительно хотелъ "пародировать" Карамзина или Полевого, а можетъ быть онъ имелъ въ виду и иныхъ современныхъ ему историковъ и просто писателей, съ "ученымъ видомъ знатока" отстаивающихъ старыя, набившiя уже оскомину истины, выдавая ихъ за новыя, и важно опровергающихъ никемъ не поддерживаемыя или давно уже отвергнутыя ложныя мненiя? Ниже мы остановимся на этомъ вопросе. Но какъ бы ни была своеобразна эта форма и какую бы роль она ни играла, мы все же не сумеемъ постичь чрезвычайно сложный творческiй процессъ Пушкина въ этомъ произведенiи, если будемъ исходить только изъ нея. Намъ думается, что художника прежде всего являются образы и ихъ взаимоотношенiя, словомъ то, что составляетъ сущность содержанiя, а потомъ уже соответствующая форма, которая, конечно, можетъ еще видоизменяться подъ влiянiемъ различныхъ второстепенныхъ мотивовъ, несколько осложняющихъ и само содержанiе.
Вотъ почему намъ кажется, что мы поступимъ правильнее, если изберемъ обратный путь - если, исходя изъ содержанiя, будемъ следить за темъ, какъ оно постепенно растетъ, осложняется и, впитывая въ себя самые разнообразные мотивы, выливается въ конце въ загадочную форму пародiи.
Въ этомъ отношенiи можетъ быть следуетъ прежде всего обратить вниманiе на то, что "Исторiя села Горюхина" написана въ Болдине, въ разоренномъ именiи отца поэта, Сергея Львовича Пушкина, известнаго своими сибаритскими привычками и неуменьемъ вести хозяйство, къ которому относился съ полнымъ пренебреженiемъ. Можетъ быть именно эта деревня и служила художнику натурой, съ которой списывалъ житье-бытье горюхинцевъ?
"Исторiи" имеется несколько деталей, наводящихъ на мысль о томъ, что Пушкинъ находился во власти родныхъ картинъ и личныхъ воспоминанiй, когда писалъ ее. Такъ, разсказъ Белкина о своемъ возвращенiи въ Горюхино и о той трогательной встрече, которую устроили ему дворовые, безусловно воспроизводитъ то радостныя минуты, какiя переживалъ Пушкинъ, когда прiезжалъ въ Михайловское. Въ письме къ Вяземскому отъ 9-го ноября 1829 года онъ пишетъ: "... деревня мне пришлась какъ-то но сердцу... Ты знаешь, что я не корчу чувствительности, по встреча моей дворни, хамовъ и моей няни - ей Богу прiятнее щекотитъ сердце, чемъ слава, наслажденiя самолюбiя, разсеянности и проч."...
Возможно, что и для Архипа Лысаго Пушкинъ пользовался готовой моделью среди многочисленной дворни отца, выделявшей изъ себя и балладописцевъ и стихотворцевъ.
Вполне возможно, что Пушкинъ имеетъ въ виду своего отца, когда въ "баснословныхъ временахъ" говоритъ о техъ "внукахъ богатыхъ дедовъ, которые, не умея отвыкнуть отъ своихъ роскошныхъ привычекъ, требовали полные доходы отъ именiя въ десять кратъ уже уменьшившагося".
Такимъ образомъ можно, пожалуй, думать, безъ особаго риска ошибиться, что именно бытъ, образъ жизни и нравы болдинцевъ и послужили первымъ побудительнымъ мотивомъ для созданiя "Исторiи", что именно въ Болдине онъ черпалъ свежiя краски для изображенiя "горюхинцевъ". Ведь надо помнить, что Пушкинъ почти всегда исходитъ изъ реальной действительности - почти всегда живые образы претворяетъ въ свои многообъемлющiе нацiональные или общечеловеческiе типы.
Но какъ истый генiальный художникъ, Пушкинъ никогда не довольствуется изображенiемъ данной конкретной картины,-- онъ всегда въ малой капле ищетъ отраженiя всего солнца, въ данномъ конкретномъ образе - чертъ характерныхъ для целой исторической полосы, для целаго класса или нацiи. У него всегда типы - символы, поражающiе своей обобщающей силой.
можно подвести любой уголокъ закрепощенной родины. Мы ведь ясно ощущаемъ, какъ рамки данной конкретной жизни раздвигаются, местныя краски испаряются и собственныя имена превращаются въ нарицательныя.
Можетъ быть здесь, въ Болдине, подъ свежимъ впечатленiемъ крестьянскаго безправiя, вновь вспыхнули его прежнiе политическiе идеалы, которые тлели въ его душе и въ Николаевскую эпоху? Можетъ быть онъ своей "Исторiей" только лишнiй разъ доказываетъ, что всегда оставался веренъ своимъ заветнымъ стремленiямъ, которыя онъ выразилъ съ такою мощью въ молодые годы въ стихотворенiи "Деревня", проникнутомъ чувствомъ глубокаго негодованiя на крепостное право.
Пушкинъ ясно была необходимость освобожденiя крестьянъ и тогда, когда многiе политическiе деятели изъ среды декабристовъ относились еще довольно холодно къ крестьянскому вопросу. Такъ еще въ 1822 г. онъ писалъ: "нынче наша политическая свобода неразлучна съ освобожденiемъ крестьянъ".
И можетъ быть, тотъ, кто заговорилъ раньше другихъ о великой идее свободы, замолчалъ последнимъ...
С. А. Венгеровъ, сверяющiй Пушкинскiй текстъ съ его рукописями, хранящимися въ Румянцевскомъ музее, открылъ одну, кажись, маловажную деталь - вместо Горохино следуетъ читать "Горюхино"; но это одна изъ техъ счастливыхъ деталей, которыя иногда бросаютъ целый снопъ света на весь характеръ и смыслъ произведенiя.
"Исторiи" всю Россiю, все же названiе "Горохино" отдаетъ чемъ-то смешнымъ, несерьезнымъ. "Горюхино" же сразу говоритъ за то, что художникъ вкладываетъ здесь серьезный общественный смыслъ, что онъ смотритъ дальше быта, что онъ рисуетъ не случайную картину случайныхъ людей, заброшенныхъ въ отдаленный уголокъ, а широкiй фонъ, на которомъ у мешается вся Россiя.
Въ этомъ отношенiи самой замечательной является центральная часть "Исторiи", носящей названiе "Баснословныя времена",-- та часть, где Белкинъ порою сбивается съ своего неестественнаго повышеннаго тона и начинаетъ разсказывать простымъ языкомъ Пушкинской прозы. Можетъ быть, "Баснословныя времена" и есть то ядро, откуда исходитъ художникъ, и къ которому подомъ уже, при осложненiи содержанiя иными мотивами, присоединяется автобiографiя Белкина и "времена историческiя" - разсчитанныя главнымъ образомъ на пародiю?
"Темныя преданiя гласятъ" - наивно и простодушно разсказываетъ Белкинъ, въ "Баснословныхъ временахъ",-- что "некогда приказчиковъ не существовало; старосты никого не обижали, обитатели работали мало, а жили припеваючи, и пастухи стерегли стадо въ сапогахъ"... Но мы не должны обольщаться этой очаровательной картиной - "это не более, какъ мифа, свидетельствующая только о томъ, что люди не довольны настоящимъ и украшаютъ невозратимое минувшее цветами своего воображенiя", ибо "на будущее по опыту у нихъ мало надежды", такъ какъ опытъ говоритъ, что 4-го мая былъ битъ Тришка, 6-го Сенька, 9-го опять Тришка и т. д. безъ конца.
"вотъ что достоверно" - и достоверно не для одного только Горюхина, а для большей части тогдашней крепостной Россiи - что въ теченiе известнаго времени родовыя именiя раздроблялись, приходили въ упадокъ, а "обедневшiе внуки богатыхъ дедовъ, не умея отвыкнуть отъ роскошныхъ своихъ привычекъ, требовали прежнiе полные доходы отъ именiя въ десять кратъ уже уменьшившагося", а это неминуемо должно было привести къ полному разоренiю крестьянъ, къ все более возраставшей ненависти между господами и рабами и къ усиленнымъ репрессiямъ со стороны первыхъ.
Достоверно и то, что въ любомъ уголке Россiи жизнь мужика определялась капризной прихотью, можетъ быть даже и не плохихъ по характеру Белкиныхъ, изъ туманнаго далека диктовавшихъ свою волю черезъ наместниковъ, въ просторечьи приказчиками именуемыхъ, которые понимали эту волю по своему и всюду приказчики имели свои особыя "политическiя системы", главнымъ основанiемъ которыхъ служила следующая аксiома: "чемъ мужикъ богаче, темъ онъ избалованнее, чемъ беднее, темъ смирнее, вследствiе сего надо стараться о смирности вотчины, какъ о главной крестьянской добродетели". А эта "аксiома везде" должна была привести къ тому, что села "Горюхины" въ несколько летъ совершенно обнищали, базары пустели и песни Архиповъ Лысыхъ умолкали.
"граждане" - разсказываетъ дальше "историкъ" - на внезапныя беды, сотрясавшiяся на ихъ головы въ образе "человека въ картузе и въ старомъ голубомъ кафтане отвечали" безсмысленнымъ почесыванiемъ затылковъ, а после грозныхъ окриковъ въ роде: "небось, выбью дурь изъ вашихъ головъ", опускали носы и "съ ужасомъ расходились по домамъ".
И не въ одномъ только Горюхине, а всюду, въ дни и часы досуга или праздниковъ народъ "шумно окружалъ увеселительное зданiе (кабакомъ въ просторечiи именуемое)" напивался до потери сознанiя и засыпалъ "где-нибудь въ переулкахъ за заборами ".
Дикимъ и озлобленнымъ, имъ иногда сильно хотелось на комъ-нибудь вымостить свою злобу, и тогда съ сладострастной жестокостью отупевшаго раба безумно глумились надъ существомъ, еще более безправнымъ, чемъ они, будь это измученная рабочая лошадь или на козлахъ сидящiй "оборванны и жидъ".
Такова картина быта и нравовъ горюхинцевъ. Кажись, она вовсе не сложная: схвачено всего несколько чертъ и то, повидимому, не очень ярко; во всякомъ случае художникъ съ своей стороны делаетъ все возможное, чтобы она вышла какъ нельзя проще и наивнее. А между темъ вы явно чувствуете, что речь идетъ не о "стране, занимающей на земномъ шаре не более 240 десятинъ", а объ огромномъ, пугающимъ своей безбрежностью государстве - чудовище, простирающемся "отъ пламенной Колхиды до хладныхъ финскихъ скалъ", отъ и и когда незамерзающаго Чернаго моря до покрытаго вечнымъ льдомъ Севернаго океана.
Чтобы рельефнее стало, что здесь виноваты не данныя конкретныя условiя, что это не какое-нибудь исключительное место, а символъ всей Россiи, художникъ делаетъ хозяиномъ этого разореннаго гнезда тихаго и безобиднаго Белкина, который самъ не знаетъ и не понимаетъ, что творится за его спиной. Здесь, повидимому, меньше всего проявляется чья-нибудь злая воля, которая можетъ быть обуздана.
"не умея отказаться отъ своихъ роскошныхъ привычекъ, требуютъ прежнiе полные доходы отъ именiя въ десять кратъ уже уменьшившагося ". "Тихiй кроткiй и честный", онъ ведетъ жизнь самую умеренную, "избегаетъ полнаго рода излишествъ, никогда не бываетъ навеселе", и, обладая "стыдливостью истинно девической", не возится съ женщинами, хотя къ "женскому полу имеетъ великую склонность".
Мечтатель, онъ совершенно далекъ отъ прозы жизни, отъ пошлой обыденщины. Съ неподражаемымъ юморомъ разсказывается, какъ онъ величественно хранитъ въ своемъ стуле въ ту самую минуту, какъ соседъ "своими разысканiями и строгими допросами приводить въ крайнее замешательство плута старосту и къ совершенному безмолвiю принуждаетъ"; поручаетъ управленiе села "старой своей ключнице, прiобретшей его доверенность искусствомъ разсказывать исторiи", отменяетъ барщину и учреждаетъ весьма "умеренный оброкъ". Можетъ быть, здесь сказывается даже не одна безпечность, а нечто другое, более глубокое. Можетъ быть, Белкинъ принадлежитъ даже къ типу техъ прогрессивныхъ молодыхъ дворянъ, которые не безъ доли идейности "тяжелой барщины яремъ оброкомъ легкимъ заменяли". Говорить же его бiографъ, Ненарадовскiй помещикъ, что его "слабость и пагубное нераденiе" - обще всемъ "молодымъ нашимъ дворянамъ".
Спрашивается, виновата ли такая добрая душа во всемъ томъ, что творится въ его деревне, что хозяйство разорено, что староста плутуетъ, что крестьяне нищаютъ. Ведь онъ тутъ решительно не при чемъ.
Чистъ онъ и неповиненъ, какъ славный его собратъ, Маниловъ, у котораго крестьянскiя избы частью покосились, частью совсемъ заколочены, а мужики почти нищенствуютъ.
Добрые, они ведь такъ тепло и такъ трогательно относятся къ людямъ. Маниловъ мечтаетъ о тихой и интимной жизни съ своимъ лучшимъ другомъ, съ которымъ онъ могъ бы въ укромной беседке вести нескончаемые разговоры о самыхъ возвышенныхъ матерiяхъ. А Белкинъ приходить въ необыкновенное волненiе при виде бурой коровы, которая "паслась на некошеномъ лугу", мужиковъ, бывшихъ когда-то его потешными мальчиками и замужнихъ бабъ, которыя некогда, будучи еще девчонками, сидели "на полу для посылокъ". Нетъ, имъ обоямъ неизвестны ни корысть, ни злоба; и съ нихъ вина совершенно снимаются.
"россiйской действительностью", не ими созданной и не ими творимой.
Но Белкинъ не только Маниловъ, но отчасти и Тентетниковъ. И онъ сладко грезитъ о чемъ-то возвышенномъ, постоянно почти пребывая въ атмосфере несбыточныхъ мечтанiй и "возвышенныхъ" идеаловъ. Какъ ни комично его пристрастiе къ литературе, оно все же трогаетъ насъ своей искренностью и наивной простотой. Пусть онъ страдаетъ зудомъ писательства, пусть говоритъ въ немъ довольно громко тщеславiе, все же, поскольку онъ далекъ отъ обыденщины, поскольку онъ испытываетъ даже суеверное благоговенiе предъ отечественной словесностью, которой приноситъ въ жертву все свои матерiальныя блага, онъ человекъ высшаго порядка и вовсе не причастенъ къ тому вековому злу, которое снедало тело русскаго государства.
"Боже, какъ грустна наша Россiя",-- произнесъ Пушкинъ съ глубокой тоской, когда Гоголь прочелъ ему первыя главы изъ "Мертвыхъ душъ", для которыхъ "Исторiи села Горюхина" является генiальнымъ предначертанiемъ, полнымъ той же неизбывной тоски, того же смеха сквозь незримыя слезы.
"Исторiя села Горюхина" не сатира, а глубокая, полная невыразимой грусти, иронiя надъ всей Россiей, надъ всей этой огромной деревней "Горюхинымъ", где крестьянскiя избы зимой почти до крышъ занесены снегомъ, где волки въ глухую долгую ночь тоскливо воютъ подъ окномъ, где печаль топятъ въ отвратительной водке, где въ горе не плачутъ, а только тупо почесываютъ затылки, если не спины...
Скорби полна эта иронiя: она не отравлена жгучимъ ядомъ земного, слишкомъ земного сатирическаго гнева, а проникнута глубокой жалостью къ человеку, той жалостью, которая такъ характерна для юмора. Съ доброй усмешкой, почти спокойно, какъ истый мудрецъ, Пушкинъ разсказываетъ то, что ему одному было видно,-- разсказываетъ безъ тени одобренiя или порицанiя кому бы то ни было. Онъ просто рисуетъ. Ведь онъ всегда таковъ. Онъ никогда никого не обвиняетъ и не осуждаетъ,-- онъ постигаетъ. Онъ только пытливо вглядывается въ окружающую жизнь, подходя къ ней съ совершенно инымъ масштабомъ, чемъ нашъ, глядя на нее съ точки зренiя высшей, ему одному открытой правды.
"Исторiи села Горюхина" для своей "Исторiи одного города"; и онъ вначале старался даже подделываться подъ стиль Белкина. Но какая огромная разница въ манере, въ тоне и отношенiи къ изображеннымъ лицамъ!
Щедринъ полонъ жгучей ненависти ко всемъ: и къ дикимъ въ своей жестокости правителямъ, и къ тупымъ въ своей покорности опекаемымъ "глуповцамъ". Негодуя, онъ обжигаетъ пламенемъ своего возмущеннаго сердца даже самаго незлобиваго читателя, страстно зоветъ на борьбу во имя известныхъ политическихъ идеаловъ, гневно нападая на своихъ враговъ, на все то, что мешаетъ ихъ скорому осуществленiю. Онъ не знаетъ чувства жалости, и не любовь онъ будить, а ту святую ненависть, которая не должна знать пощады въ борьбе. Такъ поступаетъ сатирикъ, который весь въ жизни, который распределяетъ людей и явленiя по категорiямъ добра и зла, сортируетъ ихъ на правыхъ и виноватыхъ, принимая, конечно, сторону первыхъ.
Пушкину чужда злобная сатира; ему ведомъ только юморъ. Онъ всегда смотритъ дальше и глубже; ему открыты иныя, более вечныя ценности. Вотъ почему все моментное, преходящее не волнуетъ его такъ страстно и не будитъ въ немъ слепой ненависти.
Поднимаясь выше классовыхъ или групповыхъ интересовъ, обнимая своимъ проникновеннымъ взоромъ всю жизнь въ ея целомъ, онъ постигаетъ то, что творится за видимыми ея формами, постигаетъ истинную причину вещей, въ которыхъ виноваты не правители и не подчиненные - наоборотъ, они одинаково достойны сожаленiя, а весь складъ жизни, вековые устои русскаго государства.
Въ этой то всезахватывающей шири задуманной художникомъ картины русской жизни, въ этой то ужасающей правде, разсказанной простодушнымъ тономъ Белкина, не задающагося никакими общественно-политическими целями - въ гнетущей своей безысходностью правде, служащей самымъ грознымъ осужденiемъ крепостному праву, и заключается, несомненно, главный смыслъ и значенiе "Исторiи села Горюхина".
III.
"Исторiи" своей Пушкинъ пытался стать выше классовыхъ или групповыхъ интересовъ и нарисовать широкую, всеохватывающую картину Россiи Николаевской эпохи - картину, въ которой фономъ являлся бы крепостной бытъ. "Исторiя", такимъ образомъ, должна была бы прозвучать неслыханнымъ укоромъ вековымъ устоямъ русской жизни, грознымъ осужденiемъ всему ея укладу.
нотки, меньше всего отражалась бы доподлинная личность его. Влiянiе Бенкендорфщины могло сказаться даже безсознательно: не то, чтобы поэтъ намеренно прятался за чьей-либо спиной, а ему просто не приходила на умъ откровенная форма, въ которой онъ могъ бы говорить за себя. Вотъ почему, быть можетъ, онъ заставляетъ разсказывать эту "исторiю"!" Белкина, самъ же ограничивается ролью посторонняго слушателя. Темъ более роль эта вполне подходитъ для него, какъ художника юмориста, глядящаго на жизнь несколько издалека и не пылающаго страстнымъ гневомъ, толкающимъ сатирика на постоянное вмешательство въ ходъ событiй и на порою надоедливыя вставки и примечанiя, которыми изобилуетъ, напримеръ, "Исторiя одного города" Щедрина.
Мы теперь подходимъ къ тому моменту, когда содержанiе осложняется, впитываетъ новые элементы, несколько даже чуждые своему основному характеру. Зная Белкина изъ письма Ненарадовскаго помещика и изъ его автобiографiи, какъ человека тихаго, скромнаго и стыдливаго, мы ожидали бы услышать изъ его устъ простой и наивный разсказъ, лишенный и тени тщеславiя. А между темъ Пушкинъ заставляетъ его переживать настоящiе потуги творчества, писать свою "исторiю" необыкновенно вычурнымъ и напыщеннымъ стилемъ, претендовать на какую-то ученность и знанiе "знаменитыхъ" историковъ своего времени, въ роде Нибура.
Были, очевидно, еще и иныя психологическiя причины, по которымъ Пушкинъ намеренно осложняетъ образъ Белкина, такъ сказать нанизываетъ на остове его характера такiя черты, которыхъ мы меньше всего ожидали бы - черты, явно разсчитанныя на то, чтобы надъ ними посмеяться или вернее, чтобы посредствомъ ихъ кого-то высмеять. Такимъ образомъ, къ главной цели, которую мы выяснили въ предыдущей главе, приплетается, повидимому, еще одна, которая и придала "Исторiи" форму пародiи.
Кого же Пушкинъ имеетъ въ виду своей пародiей.
общую полосу, общее направленiе въ литературе. Дело въ томъ, что при самыхъ тщательныхъ изследованiяхъ и рискованныхъ параллеляхъ, которыя проводятъ критики въ роде Страхова или Черняева, никакъ не удается уловить что-нибудь общее въ стиле Белкина и якобы пародируемаго историка - Карамзина (по мненiю Страхова) или Полевого (по мненiю Черняева). Дальше общихъ мыслей, тона и, при известной натяжке, плана эти сравненiя не идутъ. Языкъ же остается принадлежностью самого Белкина, такъ сказать оригинальной чертой его творчества.
"Летопись села Горюхина" есть пародiя на первыя главы "Исторiи Государства Россiйскаго":
" Вступленiе,-- говоритъ онъ,-- соответствуетъ предисловiю". Отъ стиховъ и повестей Белкинъ, подобно Карамзину, перешелъ къ исторiи, и перешелъ съ теми же чувствами. "Мысль,-- пишетъ Белкинъ,-- оставить мелочные и сомнительные анекдоты для повествованiя великихъ и истинныхъ происшествiй давно тревожила мое воображенiе". Такъ смотрелъ и Карамзинъ. "И вымыслы нравятся,-- говорилъ онъ,-- но для полнаго удовольствiя должно обманывать себя и думать, что они истины". Совершенно одинаковъ у обоихъ и взглядъ на значенiе исторiи. Каждый смотритъ на себя, какъ "на судью, наблюдателя и про рока вековъ и народовъ" и каждому исторiя кажется "высшей степенью, доступной для писателя". У обоихъ за вступленiемъ следуетъ списокъ источниковъ, и оба всячески восхваляютъ героевъ своей исторiи. "Но еще сильнее,-- прибавляетъ затемъ Страховъ,-- чемъ въ отдельныхъ чертахъ, въ общемъ тоне "Летописи села Горюхина" чувствуется удивительно схваченная манера Карамзина; перечитывая первый томъ "Исторiи", нельзя не чувствовать глубокой фальши, въ которую впалъ Карамзинъ, резкаго и потому смешнаго противоречiя между предметомъ и изложенiемъ".
Какъ видите, Страховъ улавливаетъ только общiя черты въ тоне, въ расположенiи матерiаловъ, въ мысляхъ. Что же касается стиля, онъ ограничивается только голословнымъ заявленiемъ, что "Летопись села Горюхина" писана языкомъ Карамзинской Исторiи этимъ знаменитымъ слогомъ, въ которомъ русская проза впервые зазвучала несколько искуственной, монотонной, но ясной мелодiей".
Мы вовсе не разделяемъ взгляда г. Черняева, что Пушкинъ не могъ пародировать Карамзина уже потому одному, что "относился къ нему съ великимъ уваженiемъ и чтилъ его не только какъ писателя, но и какъ человека". Это отнюдь не исключаетъ психологической возможности для такого многосторонняго человека, какъ Пушкинъ, высмеивать слабыя стороны Карамзинскаго ложнаго стиля. Въ особенности, если причемъ во вниманiе основную черту Пушкинскаго творчества - стремленiе всегда и всюду къ естественности, простоте и правдивости языка. Пародировалъ же Пушкинъ, при всемъ своемъ благоговенiи передъ Шекспиромъ, его Лукрецiю въ "Графе Нулине", попытался же онъ ответить светлой шуткой мрачному Данте въ своихъ дивныхъ "подражанiяхъ". Но за то безусловно правъ г. Черняевъ, что параллели, приведенныя Страховымъ, вовсе не убедительны: что "списокъ источниковъ находится въ начале не одной только "Исторiи Государства Россiйскаго", что Белкинымъ и Карамзинымъ руководили совершенно различныя побужденiя при писанiи "Исторiи", и что не одинъ только Карамзинъ говоритъ о славянахъ хвалебнымъ языкомъ. Что же касается ложности тона и искусственности подъема, то и въ этомъ повиненъ не одинъ только Карамзинъ. Въ такомъ тоне писали и Полевой, и Каченов(кiй, такого же тона требовала критическая литература и отъ Пушкина, преследовавшая его за несоблюденiе чинности, "начиная съ появленiя "Руслана и Людмилы" и кончая "Борисомъ Годуновымъ", въ которомъ даже сцена свиданiя Самозванца съ Мариной признана крайне неприличной ".
Думается, что этимъ вычурнымъ, ложнымъ, несоответствующимъ содержанiю тономъ Белкина Пушкинъ прежде всего высмеиваетъ не того или другого отдельнаго писателя, а целую полосу въ современной ему русской литературе, не умевшей еще отказаться отъ ложнаго пафоса. унаследованнаго у предшествовавшаго поколенiя,-- отъ требованiя "чинности".
"написалъ" пропасть полемическихъ статей противъ своихъ "толстопузыхъ критиковъ", глубокомысленнымъ изысканiямъ которыхъ онъ подвелъ итогъ, равняющiйся указанiю "пяти грамматическихъ ошибокъ въ его сочиненiяхъ".
Въ одной изъ его отповедей мы читаемъ: "Жеманство и напыщенность более оскорбляютъ, чемъ простонародность. Откровенныя, оригинальныя выраженiя простолюдиновъ повторяются и въ высшемъ обществе, не оскорбляя слуха, между темъ, какъ чопорные обиняки провинцiальной вежливости возбудили бы общую улыбку"...
Вотъ эту-то чопорность и провинцiальную вежливость, думается, и имелъ Пушкинъ въ виду, когда заставлялъ Белкина писать свою "Исторiю" необыкновенно витiеватымъ стилемъ, избегать такихъ выраженiй, какъ кабакъ, приказчикъ, водка и г. п., именовать мужиковъ гражданами, мiрскую сходку - вечемъ, а фальшивые паспорта "партикулярными". Это же требованiе со стороны критиковъ чинности, доходящей до чопорности, осмеиваетъ Пушкинъ и тогда, когда заставляетъ Белкина разсказывать о самыхъ ничтожныхъ явленiяхъ тономъ пресерьезнаго изследователя, восхищаться виршами Архипа Лысаго и разбирать ихъ по всемъ правиламъ журнальной критики 20-хъ годовъ, любившей сравнивать самыя ничтожныя произведенiя русскихъ писателей съ произведенiями знаменитыхъ поэтовъ античнаго мiра.
Этотъ же тонъ, общiй для всей критической литературы, Пушкинъ могъ иметь въ виду и тогда, когда заставляетъ Белкина съ важностью разсказывать о томъ, какъ "наука, искусство и поэзiя издревле находились въ Горюхине въ довольно цветущемъ состоянiи", что "музыка была всегда любимое искусство образованныхъ Горюхинцевъ: балалайка и волынка, услаждая чувства и сердце, поныне раздаются въ жилищахъ". Ту же напыщенность Пушкинъ вышучиваетъ и тогда, когда Белкинъ старается объяснить причину, почему земскiй Авдей не могъ прочесть "грозное посланiе помещика" и никакъ не решается сказать, что онъ былъ пьянъ - столь простое объясненiе ужъ слишкомъ не соответствовало бы важности изложенныхъ событiй.
Такимъ образомъ, Пушкинъ имелъ въ виду общiй характеръ и тонъ русской литературы, искусственно приподнятый и ложный,-- тонъ, который, начиная съ Карамзина, звучалъ въ продолженiе 20-хъ годовъ, не ослабелъ и къ 1830-му году, мешая такимъ образомъ сближенiю жизни и литературы - водворенiю реалистическаго направленiя, творцомъ котораго является Пушкинъ. Въ этомъ смысле "Исторiя" пародiя на ложный, искусственный стиль всехъ вообще манерныхъ и чопорныхъ писателей, въ томъ числе и Карамзина.
IV.
"Исторiя села Горюхина" изобилуетъ многими деталями, явно свидетельству ющими о томъ, что помимо ироническаго ответа своимъ критикамъ и осмеиванiя ложнаго тона, господствовавшаго въ литературе, Пушкинъ имелъ еще въ виду и определенныхъ писателей.
И въ данномъ случае следуетъ согласитьтя съ г. Черняевымъ, что Пушкинъ скорее пародировалъ не Карамзина, а Полевого съ его диллетантскимъ увлеченiемъ Нибуромъ, Гизо и Тьерри, задевая можетъ быть мимоходомъ и Каченовскаго, съ его одностороннимъ историческимъ скептицизмомъ.
Не останавливаясь на параллели, проводимой г. Черняевымъ между текстами "Исторiи села Горюхи на" и "Исторiи русскаго народа" Полевого, столь же мало убедительной, какъ и вышеуказанная параллель Страхова, мы приведемъ несколько фактовъ, явно свидетельствующихъ о томъ, что именно Полевого Пушкинъ могъ иметь въ виду своей пародiей.
Прежде всего надо помнить, что почти одновременно съ "Исторiей" Пушкинъ писалъ свои враждебныя статьи противъ Полевого; уже по этому одному нужно думать, что именно Полевой служилъ моделью для пародiи.
"Детскихъ сказочкахъ", написанныхъ въ 1830 г., Пушкинъ уподобляетъ Полевого неглупому, но слишкомъ ветренному и заносчивому мальчику, который ничему не хотелъ порядочно учиться, а потому прослылъ невеждой.
"Письмовнику" Курганова.
"Г-нъ Полевой,-- читаемъ мы въ заметкахъ Пушкина объ "Исторiи русскаго народа", написанныхъ въ томъ же 1830 году,-- сильно почувствовалъ достоинство Гаранта и Тьерри и принялъ ихъ образъ мненiи съ неограниченнымъ энтузiазмомъ... Желанiе отличиться отъ Карамзина слишкомъ явно въ г-не Полевомъ, и какъ заглавiе его книги есть не что иное, какъ пустая пародiя заглавiя "Исторiи Государства Россiйскаго", такъ разсказъ г-на Полевого слишкомъ часто не что иное, какъ пародiя разсказа исторiографа"... И дальше: "основываемся на старанiи г-на Полевого сохранить драгоценныя краски старины и частыхъ его заимствованiяхъ х летописей".
Въ этой цитате указываются какъ разъ те самыя черты, которыя такъ безпощадно преследуются въ Белкине.
Въ самомъ деле Полевой приступаетъ къ своей работе не съ благоговенiемъ постригшагося въ историки Карамзина и не съ его смиренiемъ, а съ дерзостью человека, желающаго во что бы то ни стало обратить на себя вниманiе. Просто, лавры Карамзина или Нибура не даютъ ему спать.
И для Белкина главнымъ стимуломъ было то, что и ему хотелось увековечить свое имя въ литературе, что и ему казалась соблазнительной роль писателя, въ особенности историка - "судьи, наблюдателя и пророка вековъ и народовъ".
"сохранить драгоценныя краски старины", слишкомъ часто заимствуетъ у летописей.
И Белкинъ сплошь да рядомъ прерываетъ свой разсказъ длинными выписками изъ своихъ летописей, тоже стараясь "сохранить драгоценныя краски старины".
Полевой считаетъ Нибура "первымъ историкомъ нашего века" и въ великомъ благоговенiи посвящаетъ ему свой трудъ.
И Белкинъ несколько разъ упоминаетъ имя Нибура, какъ самое авторитетное.
Полевой, размахиваясь направо и налево, съ легкимъ скептицизмомъ отвергаетъ мненiе своего предшественника. Такой же скептицизмъ одолеваетъ и Белкина, когда онъ разсказываетъ о "баснословныхъ временахъ" или когда производитъ глубокомысленныя изысканiя по поводу "Бесовскаго болота".
"Исторiей русскаго народа" и думалъ о немъ почти въ то же время, когда рисовалъ Белкина, какъ "историка", и то, что онъ питалъ къ Полевому вражду за оскорбленную память Карамзина и за слишкомъ леi кое отношенiе его къ своему труду, и то, что у нихъ обоихъ - у Полевого и у Белкина - имеются общiя черты и даже детали, характерныя для нихъ, какъ "историковъ".
Вотъ почему следуетъ думать, что если Пушкинъ имелъ въ видх конкретную личность, то только Полевого.
Мы остановились на Полевомъ, какъ на наиболее вероятной модели для пародiи. Вполне допустимо, что Пушкинъ хотелъ задеть и Каченовскаго, отрицательное отношенiе къ которому онъ проявилъ еще въ начале 1820-х гг. въ целомъ ряде эпиграммъ. Возможно также, что Пушкинъ имелъ въ виду еще и иныхъ историковъ: и такъ называемой норманской школы, которая выводила первыхъ князей изъ Скандинавiи, и русской школы, отстаивавшей точку зренiя славянскаго происхожденiя Рюрика съ его братьями.
Не ихъ-ли имеетъ Пушкинъ въ виду, когда Белкинъ усматриваетъ въ одежде Горюхинцевъ, состоявшей "изъ рубахи, надеваемой сверхъ нижняго платья", "отличительный признакъ ихъ славянскаго происхожденiя"; а въ ихъ переправленiи весною черезъ реку Сивку на челнокахъ - сходство съ "древними скандинавами".
Но во всякомъ случае не эти историки дали главный матерiалъ для пародiи и не ихъ преследовать было ея главной целью.
V.
"Исторiи села Горюхина" у немецкаго сатирика Рабенера, по уверенiю г. Сиповскаго, достаточно популярнаго въ Россiи въ XVIII веке {См. 4-й выпускъ академ. изданiя "Пушкинъ и его современники", ст. В. В. Сиповскаго: "Къ литературной исторiи Исторiи села Горохина".}.
Г. Сиповскiй самъ сознается, что "у него нетъ данныхъ утверждать, что эта сатира (переведенная на русскiй языкъ въ 1764 г. подъ названiемъ: "Сокращенiе, учиненное изъ летописи деревни Кверлеквичь") была известна великому поэту", а потому... строитъ свое доказательство на томъ основанiя, что "при любви его (Пушкина) рыться въ старыхъ книгахъ, она могла попасть ему въ руки и возбудить его интересъ"! Но, главнымъ образомъ, г. Сиповскаго убеждаетъ то, что "слишкомъ ужъ исключительно сходно содержанiе произведенiй Рабенера и Пушкина, чтобы можно было упорно отрицать всякую связь между ними" (стр. 5). И въ доказательство этого исключительнаго сходства" г. Сиповскiй передаетъ самымъ пространнымъ образомъ содержанiе сатиры Рабенера, отличающейся обычной тяжеловесностью немецкаго остроумiя и въ своемъ тоне ничемъ решительно не напоминающей изящную и въ высшей степени художественную пародiю Пушкина.
Но интереснее всего то, что именно по -то она меньше всего похожа на "Исторiю села Горюхина". И даже самъ г. Сиповскiй, вопреки якобы подмеченному имъ "исключительному сходству", самъ Сознается, что "конечно, между летописью села Горохина и летописью деревни Кверлеквичъ сходства въ содержанiи почти нетъ"! (стр. II). Г. Сиповскiй ссылается еще на якобы существующую "тождественность у обоихъ авторовъ художественныхъ замысловъ литературной формы и тона". Но тутъ-то совсемъ нельзя постичь, почему Это то, что дано немецкому сатирику Рабенеру, не дано Пушкину, почему это "исключительная литературная форма" могла быть найдена Рабенеромъ, а не Пушкинымъ?
"Исторiя села Горюхина" стоитъ особнякомъ "въ ряду всехъ творенiй не только Пушкина, но и другихъ русскихъ произведенiй более раннихъ и современныхъ Пушкину", мы должны усомниться "въ оригинальности ея замысла и формы"? Мало ли у Пушкина такихъ произведенiй, которыя стоятъ особнякомъ "въ ряду произведенiй более раннихъ и современныхъ ему"? Ведь этимъ-то онъ и великъ, что все его замыслы и формы въ высшей степени оригинальны!
Но еще больше: при самомъ даже бегломъ сравненiи "Исторiи села Горюхина" съ сатирой Рабенера сразу обнаруживается ихъ резкое различiе "въ художественныхъ замыслахъ и въ тоне". Въ то время какъ "Летопись деревни Кверлеквичъ" представляетъ собою сатиру, порою довольно даже грубую, "Исторiя села Горюхина", какъ мы видели выше, совершенно лишена сатирическаго оттенка и проникнута темъ глубокимъ юморомъ и той великой жалостью къ человеку, которые такъ характерны для всепрощающей и любящей души Пушкина, всегда постигающаго, но никогда никого не обвиняющаго. Тамъ, въ сатире Рабенера - грубыя краски, бьющiя на эффектъ весьма не тонкаго художественнаго вкуса; здесь же въ "Исторiи села Горюхина" тонъ въ высшей степени мягкiй, изящный - смехъ сквозь незримыя слезы. Тамъ отношенiе автора къ героямъ грубо насмешливое, здесь же отношенiе Пушкина къ Белкину сочувственное, почти даже любовное. Повторяемъ, просто не понятно, какъ это можно на основанiи такихъ шаткихъ доводовъ строить такую странную догадку?
У г. Сиповскаго имеется еще одинъ доводъ. Онъ правильно полагаетъ, что "однимъ желанiемъ высмеять Полевого" нельзя объяснять "съ художественной точки зренiя замыслъ, более сложный - сжать исторiю государства въ исторiю села", а между темъ "едва-ли Пушкинъ сознательно желалъ въ своемъ произведенiи высмеять Россiю". Но почему едва-ли? Почему, какъ разъ наоборотъ, не допустить, что главной целью Пушкина было вовсе не пародировать кого-нибудь, хотя бы Полевого, а именно "сжать исторiю государства въ исторiю села"?
закрепощенной Россiи Николаевской эпохи. А затемъ уже къ этому основному мотиву прибавились еще другiе, въ томъ числе и желанiе высмеять Полевого, повлiявшiе на выборъ своеобразной формы пародiи. Если не прибегать къ теорiи безсознательнаго творчества, къ установленiю произведенiй, исполненiе которыхъ идетъ гораздо дальше замысла, то "Исторiя села Горюхина" прежде всего и главнымъ образомъ глубокая и полная невыразимой грусти иронiя надъ всей Россiей, надъ всей этой огромной деревней, "Горюхинымъ" именуемой. Все значенiе ея заключается именно въ этой захватывающей шири задуманной художникомъ картины русской жизни, въ этой ужасающей правде, разсказанной простодушнымъ тономъ Белкина - въ гнетущей своей безысходностью правде, служащей самымъ грознымъ осужденiемъ безсмысленной дикости условiй
А. Искозъ.