Цявловский. Стихотворения [Пушкина], обращенные к декабристу В. Ф. Раевскому

СТИХОТВОРЕНИЯ,
ОБРАЩЕННЫЕ К ДЕКАБРИСТУ В. Ф. РАЕВСКОМУ¹

В самый разгар следствия над декабристами, рассказывая о своих связях с ними, Пушкин в письме к Жуковскому от 20-х чисел января 1826 г. сообщал: «В Кишиневе я был дружен с майором Раевским, с генералом Пущиным и Орловым». Не случайно Раевский здесь назван первым. Из всех лиц, с которыми приятельски общался поэт в Кишиневе, Владимир Федосеевич Раевский занимает исключительное место.

Характеристика взаимоотношений Пушкина и Раевского дана П. Е. Щеголевым в его известной работе о «первом декабристе»². Характеристика эта основана преимущественно на воспоминаниях о Пушкине И. П. Липранди и стихотворениях Раевского³. Но последние использованы далеко не в той степени, как они того заслуживают, а в писаниях самого Пушкина Щеголев ничего не увидел прямо относящегося к Раевскому, но несомненно, к последнему, как уже указывалось, относится набросок:

Не даром  ты  ко  мне  воззвал
Из  глубины  глухой  темницы⁴.

К Раевскому же обращено неоконченное и неотделанное стихотворение «Не тем горжусь я, мой певец...».

Наконец послание «Ты прав, мой друг — напрасно я презрел...» адресовано также к Раевскому.

«Из чтения „Воспоминаний“ Липранди, — справедливо писал Щеголев, — выносишь такое впечатление, будто ссоры — специфическая особенность отношений Раевского и Пушкина»⁵. Действительно, Липранди неоднократно в «Воспоминаниях» рассказывает об этих дебатах. В одном месте он так пишет об этом: «Пушкин, как вспыльчив ни был, но часто выслушивал от Раевского, под веселую руку обоих, довольно резкие выражения и далеко не обижался, а напротив, казалось, искал выслушивать бойкую речь Раевского. В одном, сколько я помню, Пушкин не соглашался с Раевским, когда этот утверждал, что в русской поэзии не должно приводить имена ни из мифологии, ни исторических лиц древней Греции и Рима, что у нас то и другое есть — свое и т. п. Так как предмет этот меня вовсе не занимал, то я и не обращал никакого внимания на эти диспуты, неоднократно возобновлявшиеся»⁶. Таким образом показание Липранди дает лишь самое приблизительное представление об этих горячих спорах на темы, одинаково волновавшие обоих спорщиков.

Арест Раевского 6 февраля 1822 г. положил конец лишь личным общениям его с Пушкиным. Сношения с ним Раевского продолжались.

В Тираспольской крепости, куда был заключен Раевский во время следствия по его делу, он написал стихотворение «К друзьям». В этом стихотворении, предвидя, что ему предстоит ссылка в Сибирь, где он будет «влачить жизнь» «в жилье тунгуса иль бурята», поэт обращается к Пушкину со стихами, так читающимися в первой редакции послания⁷:

Но пусть счастливейший певец,
Любимец муз и Аполлона,
Сей новый берег Ахерона,

Сковала грудь мою, как лед,
Уже темничная зараза.
Холодный узник отдает
Тебе сей лавр, певец Кавказа!
Коснись струнам, и Аполлон,
Оставя берег Альбиона,
Тебя, о юный Амфион,
Украсит лаврами Бейрона.
Воспой те дни, когда в цепях
Лежала наглая обида,
Когда порок, как бледный страх,
Боялся собственного вида.
Воспой величие царей,
Их благость должную к народу,
В десницах их его свободу
И право личное людей.
Воспой простые предков нравы,
Отчизны нашей век златой,
Природы дикой и святой

Быть может смелый голос твой
Дойдет до кесаря молвою,
Быть может с кротостью святою
Он бросит не суровый взор
На мой ужасный приговор
И примирит меня с судьбою.
Быть может кончен жребий мой.

В этом призыве к Пушкину стать гражданским поэтом, поэтом-патриотом, замечательно перечисление тем, на которые должна отозваться поэзия Пушкина. Это перечисление заставляет вспомнить позднейшее признание Раевского: «В 1816 году мы возвратились из-за границы в свои пределы. В Париже я не был, следовательно, многого не видал; но только суждения, рассказы поселили во мне новые понятия; я начал искать книг, читать, учить то, что прежде не входило в голову мою, хотя бы „Esprit des lois“ Монтескье. „Contrat social“ Руссо я вытвердил как азбуку»⁸. Идеи

Монтескье («Воспой величие царей, их благость должную к народу, в десницах их его свободу и право личное людей») и Руссо («простые предков нравы, отчизны нашей век златой, природы дикой и святой и прав естественных уставы») и нашли свое отражение в приведенных стихах. Таким образом, интерес Пушкина к русской истории, как и руссоизм его в годы южной ссылки, был подкреплен Раевским. Замечательна судьба приведенной части послания Раевского. Спустя некоторое время, но не позднее 1826 г., стихи были переделаны⁹ Раевским так:

Но пусть счастливейший певец,
Питомец муз и Аполлона,
Страстей и буйной думы жрец,
Сей берег страшный Флегетона,
Сей новый Тартар воспоет!
Сковала грудь мою, как лед,
Уже темничная зараза.
Холодный узник отдает

Коснись струнам, и Апполон,
Оставя берег Альбиона,
Тебя, о юный Амфион,
Украсит лаврами Бейрона.
Оставь другим певцам любовь!
Любовь ли петь, где брызжет кровь,
Где племя чуждое с улыбкой
Терзает нас кровавой пыткой,
Где слово, мысль, невольный взор
Влекут, как ясный заговор,
Как преступление, на плаху,
И где народ, подвластный страху,
Не смеет шопотом роптать.
Пора, друзья! Пора воззвать
Из мрака век полночной славы
Царя-народа, дух и нравы
И те священны времена,
Когда гремело наше вече
И сокрушало издалече
¹⁰.

Перечисление тем, предлагавшихся Пушкину, заменено обобщающей формулой:

Оставь другим певцам любовь!
Любовь ли петь, где брызжет кровь...

Стихи о том, что «смелый голос» Пушкина «быть может» заставит кесаря бросить «не суровый взор» на «ужасный приговор», заменены уничтожающей характеристикой самодержавия «племени чуждого» Романовых-Гольштейн-Готторпских.

Пушкин не оставил без ответа эти обращения к нему. В записной книжке поэта, которая заполнялась на юге (так называемая «отрешковская тетрадь»), на л. 48 имеется набросок стихов:

Не даром ты ко мне воззвал
Из глубины глухой темницы, а под ними, на этом же листе, находится написанный тогда же черновой текст стихотворения, занимающий еще одну страницу (л. 48 об.):

Не тем горжусь я, мой певец,
Что [привлекать] умел стихами
[Вниманье] [пламенных] [сердец],
Играя смехом и слезами,

Не тем горжусь, что иногда
Мои коварные напевы
Смиряли в мыслях юной девы
Волненье страха <и> стыда,

Не тем, что у столба сатиры
Разврат и злобу я казнил,
И что грозящий голос лиры

Что непреклонным <?> вдохновеньем
И бурной юностью моей
И страстью воли и гоненьем
Я стал известен меж людей —

Иная, [высшая] [награда]
Была мне роком суждена —
[Самолюбивых дум отрада!
Мечтанья суетного сна!...]

Первый набросок в два стиха, как уже указано, несомненно, относится к Раевскому, являясь ответом на стихи последнего к Пушкину в послании «К друзьям в Кишинев». Близкое соседство с этим наброском стихов «Не тем горжусь я, мой певец...» позволяет и эти стихи относить к Раевскому. Стихотворение не окончено, но и в том, что написано, нельзя не видеть одного из самых значительных, глубоко интимных признаний поэта в его размышлениях о своем призвании. Нам кажется, что зачеркнутые последние два стиха намечают тему бессмертия поэта в потомстве. Наброски написаны Пушкиным, вероятно, не позднее июня этого года, так как в июле он прочел уже другое стихотворение Раевского — «Певец в темнице». Об этом так рассказывает Липранди в своих воспоминаниях о Пушкине¹¹:

«Около половины 1822 года¹², возвращаясь из Одессы, я остановился ночевать в Тирасполе у брата, тогда адъютанта Сабанеева¹³. Раевский был арестован в Кишиневе 5 февраля¹⁴, — на другой день после моего выезда в Херсон, Киев, Петербург, Москву, и заключен в Тираспольскую крепость. Мне хотелось с ним видеться, тем более, что он и сам просил брата моего, что когда я буду проезжать, то чтобы как-нибудь доставить ему эту возможность. Брат советовал просить мне позволения у самого Сабанеева, который близко знал меня со Шведской войны, и отказа, может быть, и не было бы; но я, знавши, как Раевский дерзко отделал в лицо Сабанеева на одном из допросов в следственной комиссии, не хотел отнестись лично, прежде нежели не попытаю сделать это чрез коменданта, полковника Сергиоти, с которым я был хорошо знаком, а потому тотчас отправился в крепость. Раевский был уже переведен из каземата на гауптвахту, в особенную комнату, с строгим повелением никого к нему не допускать. Тайно сделать этого было нельзя, и комендант предложил мне, что так как разрешалось отпускать Раевского с унтер-офицером гулять по гласису (крепость весьма тесная), то, чтобы я сказал, в котором часу завтра поеду, то он через час, когда будет заря, передаст Раевскому, и он выйдет на то место, где дорога идет около самого гласиса. Я назвал час и на другой день застал Раевского с унтер-офицером, ему преданным, сидящим в назначенном месте. Я вышел из экипажа и провел с ним полчаса, опасаясь оставаться долее. Он дал мне пиесу в стихах, довольно длинную, под заглавием: „Певец в темнице“, и поручил сказать Пушкину, что он пишет ему длинное послание, которое впоследствии я и передал Пушкину, когда он был уже в Одессе¹⁵.

Дня через два по моем возвращении в Кишинев, Александр Сергеевич зашел ко мне вечером и очень много расспрашивал о Раевском, с видимым участием. Начав читать „Певца в темнице“, он заметил, что Раевский упорно хочет брать все из русской истории, что и тут он нашел возможность упоминать о Новгороде и Пскове, о Марфе Посаднице и Вадиме, и вдруг остановился. „Как это хорошо, как это сильно; мысль эта мне нигде не встречалась; она давно вертелась в моей голове; но это не в моем роде, это в роде Тираспольской крепости, а хорошо“ и пр. Он продолжал читать, но видимо более сериозно. На вопрос мой, что ему так понравилось, он отвечал, чтобы я подождал. Окончив, он сел ближе ко мне и к Таушеву¹⁶ и прочитал следующее:

Как истукан, немой народ
Под игом дремлет в тайном страхе:
Над ним бичей кровавый род
И мысль, и взор — казнит на плахе.

присовокупив: „Никто не изображал еще так сильно тирана:

И мысль, и взор — казнит на плахе.

Хорошо выражение и о династии: „Бичей кровавый род“, — присовокупил он и прибавил вздохнув: „После таких стихов не скоро же мы увидим этого Спартанца“.

Так Александр Сергеевич иногда и прежде называл Раевского, а этот его — Овидиевым племянником.

Таушев указал Пушкину на одно сладострастное выражение, которое, по его мнению, также оригинально, сколько помню, следующее:

Читал ли девы молодой
Любовь во взорах сквозь ресницы?
В усталом сне ее с тобой
Встречал ли первый луч денницы?

Пушкин находил, что выражение „в усталом сне“ — „хорошо, очень хорошо! но стихи не хороши, а притом это не ново“, — и вдруг начал бороться с Таушевым. Потом, обратясь ко мне, сказал: „А хорошо бы довести Соловкину¹⁷ до такой усталости“, — схватил Таушева под руку, надел на него фуражку и ушел. На другой день Таушев сказывал мне, что Пушкин ему говорил, что мысль первых стихов едва ли Раевский не первый высказал. „Однако, — прибавил он, — я что-то видел подобное, не помню только где, а хорошо“, и несколько раз повторял помянутый стих; вторую же мысль он приписывал себе, где-то печатно и лучше высказанную»¹⁸.

Приводим полностью текст другого стихотворения Раевского¹⁹:

ПЕВЕЦ В ТЕМНИЦЕ

    О мира черного жилец!

Быть может близок твой конец
И перелом судьбины лютой!
Ты знал ли радость? — светлый мир —
Души награду непорочной?
Что составляло твой кумир —
Добро, иль гул хвалы непрочной?
Читал ли девы молодой
Любовь во взорах сквозь ресницы?
В усталом сне ее с тобой
Встречал ли яркий луч денницы?
Ты знал ли дружества привет?
Всегда с наружностью холодной
Давал ли друг тебе совет
Стремиться к цели благородной?
Дарил ли щедрою рукой
Ты бедных золотом и пищей?
Почтил ли век под сединой
И посещал ли бед жилища?
Одним исполненный добром

Сей ропот робкий под ярмом,
Алкал ли мести благородной?
Сочти часы, вступя в сей свет,
Поверь протекший путь над бездной,
Измерь ее — и дай ответ
Потомству с твердостью железной.
Мой век, как тусклый метеор,
Сверкнул в полуночи незримый
И первый вопль, как приговор
Мне был судьбы непримиримой.
Я неги не любил душой,
Не знал любви, как страсти нежной,
Не знал друзей, и разум мой
Встревожен мыслию мятежной.
Забавы детства презирал,
И я летел к известной цели,
Мечты мечтами истреблял,
Не зная мира и веселий.

Под тучей черной, грозовой,

Средь черни грубой, боевой,
Средь буйных капищ развращенья
Пожал я жизни первый плод,
И там с каким-то черным чувством

Обезображенный искусством.
Как истукан, немой народ
Под игом дремлет в тайном страхе:
Над ним бичей кровавый род

И вера, щит царей стальной,
Узда для черни суеверной,
Перед помазанной главой
Смиряет разум дерзновенный.

Я, общим злом пресытясь, взоры,
С предчувством мрачным вопросил
Сибирь, подземные затворы
И книгу Клии открывал,

Но хладный пот меня объял —
Листы залиты были кровью!
Я бросил свой смущенный взор
С печалью на кровавы строки,

Судьбою гибельной, жестокой:
«Во прах и Новгород и Псков,
Конец их гордости народной.
Они дышали шесть веков
».
Погибли Новгород и Псков!
Во прахе пышные жилища!
И трупы доблих их сынов
Зверей голодных стала пища.

Златыми буквами сияли;
Богоподобная жена,
Борецкая, Вадим — вы пали!
С тех пор исчез, как тень, народ,

Пред вестью бранных непогод.
На площади он не сбирался
Сменять вельмож, смирять князей,
Слагать неправые налоги,

Стыдить, наказывать пороки,
Войну и мир определять.
Он пал на край своей могилы,
Но рано ль, поздно ли, опять
²⁰

Пушкин отозвался на послание Раевского следующими стихами:

Ты, прав, мой друг, — напрасно я презрел
Дары природы благосклонной.
Я знал досуг, беспечных Муз удел,

Красы лаис, заветные пиры,
И клики радости безумной,
И мирных Муз минутные дары,
И лепетанье славы шумной.

Ей отдал ветреные годы,
И верил ей за чашей круговой
В часы веселий и свободы,

Я знал любовь, не мрачною [тоской],

Я знал любовь прелестною мечтой,
Очарованьем, упоеньем.

Младых бесед оставя блеск и шум,
Я знал и труд и вдохновенье,

Уединенное волненье.

Но все прошло! — остыла в сердце кровь,
В их наготе я ныне вижу
И свет, и жизнь, и дружбу, и любовь,

Свою печать утратил резвый нрав,
Душа час от часу немеет;
В ней чувств уж нет. Так легкой лист дубрав
В ключах кавказских каменеет.

Я вижу призрак безобразный.
Но что ж теперь тревожит хладный мир
Души бесчувственной и праздной?

Ужели он казался прежде мне

Ужели в сей позорной глубине
Я наслаждался сердцем ясным!

Что ж видел в нем безумец молодой,
Чего искал, к чему стремился,
<душой>
Боготворить не постыдился!

Я говорил пред хладною толпой
Языком Истины [свободной],
Но для толпы ничтожной и глухой

Везде ярем, секира иль венец,
Везде злодей иль малодушный
Тиран                             льстец
Иль предрассудков раб послушный.

«Ты прав, мой друг, напрасно я презрел...» связаны с первою частью стихотворения Раевского «Певец в темнице», носящего характер исповеди.

Раевский в тюрьме, в ожидании судебного приговора, накануне «перелома судьбины лютой» в своем стихотворении вспомнил свою жизнь, суровую и безрадостную:

Мой  век, как  тусклый  метеор,
Сверкнул в полуночи незримый...
Я  неги не любил душой,
  знал  любви как страсти нежной,
Не  знал друзей, и разум  мой
Встревожен мыслию мятежной.
Забавы  детства  презирал...

Этим же темам посвящены первые пять строф послания Пушкина; но вместо негативных положений Раевского Пушкин утверждает:

  знал  досуг...
Я  дружбу  знал...
Я  знал  любовь...

Раевский от темы личной переходит — и этот переход очень характерен для него как поэта-революционера — к теме гражданской:

Как  истукан немой народ
  игом дремлет в тайном страхе:

Над  ним бичей кровавый  род
И  мысль, и взор — казнит на плахе,
И  вера, щит царей стальной,
Узда  для черни суеверной,
  помазанной главой
Смиряет  разум  дерзновенный.

Читая историю, поэт и там увидел листы, залитые кровью. Мрачное прошлое освещается лишь бессмертными именами Борецкой и Вадима. Свободный народ «пал на край своей могилы». «Но, — заканчивается стихотворение, — рано ль, поздно ли, опять восстанет он с ударом силы».

Эти мажорные заключительные стихи перекликаются со стихами послания «К друзьям»:

Пора, друзья, пора воззвать
  мрака век полночной славы
Царя-народа, дух и нравы
И  те священны  времена,
Когда  гремело наше вече
И  сокрушало издалече
  кичливых  рамена.

В ответ на эти призывы Пушкин пишет строфы (начиная с шестой) полные глубокого пессимизма. Заключительная строфа уже намечает тему стихотворения «Свободы сеятель пустынный...», которое таким образом по своему происхождению является последним ответом поэта на обращения к нему не смирившегося и в тюрьме поэта-декабриста.

1939 г.