Чаев Н. А.: Речь, произнесенная 3 июня в Обществе Любителей Российской словесности (старая орфография)

Въ жизни, въ исторiи, въ судьбахъ человеческаго духа есть свои вековыя заветы, свои обетованiя, чаянья и оправданiя. Песнотворчество, поэзiя была искони провозвестницею великихъ мiровыхъ переворотовъ въ области мысли, науки, веденiя; она не только всюду и всегда первая,-- какъ полный упованiй отрокъ,-- съ знаменiемъ победы выходила на встречу приближающейся кроток истине, но была и зарею, предваряющею утро.

Нарожденiе великаго поэта есть тайна, чудо, милость, ниспосланная народу, мiру, племени; его не объяснишь одной потребностiю века, какъ и величiя творенiй генiя не сыщешь лишь въ задаткахъ почвы, земли, его породившей; на гордую пословицу "каково поле, таковъ и колосъ, таково и жито", намъ справедливо возразятъ другой русской пословицей - "не поле родите, нива." Не подыми, не возделай, не всхоль труженикъ-пахарь поля, оно не дастъ золотаго, нетленнаго зерна, а станетъ глохнуть.

Широко озаряя Божiй мiръ теплыми лучами красоты, поэзiя, искусство, Муза всегда ждала и ждетъ любви, тепла, ответа, вести сердечной отъ внимающихъ, не для себя, не для венцовъ, ненужныхъ ей, увенчанной отъ века, но для того, чтобъ возгревать любовью нашею, для насъ же великiй, ей врученный свыше даръ,-- даръ чудодействовать.

Нынешнiй день, когда, не смотря на тяжкую, недавнюю свою утрату, вся Русь, вся изъ конца въ конецъ, единымъ сердцемъ, ринулась чествовать великаго певца своего, есть благодатнейшiй на славномъ веку творчества роднаго слова. День этотъ обещаетъ не одинъ богатый урожай на ниве, честно возделанной великимъ вещимъ нашимъ пахаремъ.

Да.... Это былъ могучiй, богатырь-оратай; брошенную имъ за ракитовъ кустъ соху, какъ ни вертятъ, со всехъ сторонъ, за обжи, другiе, и не безсильные оратаи, - не подается, не ворохнется покуда соха богатырская. Недаромъ такъ глубоко, до материка взорала, подняла она непочатую землю, коренья, каменья вывертывая; не даромъ такъ богаты и свежи, здоровы и могучи вешнiе всходы русскаго художественнаго слова.

Но для того, чтобы понять какъ не легокъ, великъ былъ подвигъ, трудъ нашего пахаря, надо, хоть наскоро, взглянуть, припомнить, чемъ было словесное поле, въ тотъ благословенный день, когда впервые прiехалъ онъ на свою великую работу.

Говоря о словесности изящной, я не упоминаю о духовномъ русскомъ красноречiи, такъ какъ оно допускалось въ новомодные помещичьи хоромы россiйской словесности съ однеми требами, или когда приходили славить.

Дикое, непочатое поле живаго слова русскаго было засорено чужеземнымъ псевдоклассическимъ щебнемъ, пудрою, утыкано коленкоровыми цветами, завалено битымъ фаянсомъ и старыми робронами после разныхъ мадамъ де Помпадуръ, Ментенонъ и Людовиковъ. Вотъ слова самого Пушкина о нашей словесности въ начале нынешняго века: "ничтожество общее; французская, обмельчавшая словесность envahit tout; знаменитые писатели не имеютъ ни одного последователя въ Россiи, но бездарные писаки, грибы, выросшiе у корней дубовъ, Доратъ, Флорiанъ, Мармонтель, Гишаръ и мадамъ Жанлисъ овладеваютъ русскою словесностью".

Изъ-подъ этой рухляди, этого хлама, натасканнаго прилежными любителями изящнаго слова для украшенiя родныхъ луговъ и пажитей, пробивалась иногда природная сила - мощь; я не говорю о Державине, Крылове, Карамзине, Жуковскомъ; и у другихъ душевный вулканъ не выдерживалъ, прорывался тамъ и сямъ порою живымъ пламенемъ, но это пламя русской, самородной мысли, вылетевъ невзначай на Божiй светъ, пугалось тотчасъ-же само себя, мысль пряталась изъ боязни какъ бы не увидали ея сарафана иностранцы, рядилась снова въ иноземный нарядъ и принуждала могучее наше слово съёживаться и картавить, чтобъ походить на парижанина. Этотъ иноземный жаргонъ русской речи нравился въ юности, по собственному признанiю, особенно въ женскихъ устахъ, и самому Пушкину; но юный генiй, рано заслыша сердцемъ. величавую простоту роднаго слова, тутъ же залюбовался темъ что

....... гордый нашъ языкъ
Къ почтовой прозе не привыкъ.

Какъ же это вдругъ,-- ни съ того, ни съ сего; - въ двадцать летъ угораздило нашего певца, сразу, сквозь этотъ одуряющiй туманъ заграничныхъ парфюмовъ, увидавъ

"У Лукоморья дубъ зеленый
Златую цепь на дубе томъ"
.....?

Черезъ леса, черезъ моря, какой колдунъ перенесъ богатыря певца прямёхонько туда, где русскiй духъ, где русью пахнетъ?

Вспомнимъ, что первые стихи народеый нашъ певецъ написалъ по-французски, изломавъ для иностранной рифмы даже, славное въ векахъ, имя свое изъ Пушкина въ "Pouchkine".

Я нахожу одинъ ответъ на это и повторю: въ судьбахъ творческаго слова есть тайны, "отъ века умолчанныя."

двадцатилетняго Пушкина, сразу облюбованный всею Россiей, кроме, разумеется, книжниковъ и фарисеевъ. Одинъ, какой-то; еще "увенчанный, первоклассный" писатель, какъ говорится въ предисловiи къ одному изъ изданiй поэмы, приветствовалъ молодаго певца стихомъ: "мать дочери велитъ на эту сказку плюнуть."

Намъ теперь сполагоря, легко трунить надъ этими разборами, но каково было молодому певцу подъ градомъ такихъ приветствiй нести на люди святыню души своей; да еще вместе съ обретеннымъ имъ только что заповеднымъ, вековымъ кладомъ творчества народнаго,-- это, но пословица "знала лишь" его мощная "грудь, да подоплека."

Въ довершенiе,-- и, можетъ быть, не безъ участiя техъ же ревнителей чистоты нравовъ и изящества вкуса,-- двадцатилетняго певца судьба загоняетъ куда-то къ Молдаванамъ, въ Бессарабiю; и вотъ онъ, съ Байрономъ въ походномъ мешке, въ красной рубахе и поярковой шляпе, летитъ на почтовыхъ, - что сказочный Бова на самолете ковре, въ тридесятое царство, на море - окiанъ, въ Кишиневъ, въ Одессу, словомъ, туда, где русскаго духа видомъ не видать и слыхомъ не слыхать.

Такое, положенiе славнаго певца нашего въ эти раннiе годы, а съ нимъ и русской речи, напоминаетъ положенiе богатыря царевича, запрятаннаго вместе съ матерью въ бочку на другой же день рожденiя; бочку заколотили накрепко, бросили въ море, плачетъ, бьется царица, ребенокъ растетъ не по днямъ, а по часамъ.... Сжалилась какая-то волна, вынесла бочку на берегъ.

Мать съ младенцемъ спасена,
А изъ бочки кто ихъ вынетъ?
Богъ неужто ихъ покинетъ?

Но вотъ,

Сынъ на ножки поднялся,
Въ дно головкой уперся;
Понатужился немножко....
Какъ бы мне на дворъ окошко
Попроделать, молвилъ онъ,
Вышибъ дно и вышелъ вонъ.

Что въ Кишиневъ не залетала даже лебедь поговорить, для практики, съ поэтомъ на родномъ языке, это доказывается просьбою къ его брату не писать къ нему французскихъ писемъ, а то, говоритъ, позабуду совсемъ, русскiй языкъ и русскую грамоту. Да, впрочемъ, во дни оны, и въ белокаменной, - въ сердце Россiи, - не диво было позабыть по-русски, вращаясь въ одномъ высшемъ обществе.

Не смотря на все это
"Вотъ открылъ царевичъ очи,
Отряхая грёзы ночи;
Видитъ городъ онъ большой,
Стены съ частыми зубцами,

Блещутъ маковки церквей
И святыхъ монастырей.

Это явилось въ сказке, по лебединому веленью, на пустомъ острове, сказочному царевичу; но, - тоже ни дать, ни взять, какъ въ сказке, только неизвестно по чьему веленью, въ душе отторгнутаго воспитанiемъ, обществомъ, слоемъ, въ которомъ родился, - въ душе богатыря певца, явились русскiе коренные, незапамятные по старине, а, между темъ, живые, близкiе, родные всемъ намъ образы. Говорятъ: нянька у него была... Но, у кого же изъ тогдашнихъ баръ и не баръ, сочинителей не было сказочницы няньки, бабушки разсказчицы? Отчего же никому эта неясная весть старины не запала такъ глубоко въ сердце, какъ, помешанному на Байроне, барченку, подростку Пушкину?

Нетъ, намъ сдается тутъ не одна нянька.... Кто-то другой еще указалъ юноше заросшую тропинку къ стародавнему тайнику, где были заперты мудреными, немецкими замками, наши Бовы и Ерусланы, русалки, царь-девицы съ жаръ-птицами и золотыми петушками. Стучались, торкались, правда, въ эту пору дверь и до него, счастливца, и не разъ, другiе, но никому не отворилась заповедная. Одинъ великiй, светлый, детски чистый и простой,-- какъ все великое,-- могучiй юморъ юноши Пушкина вызвалъ изъ-подъ земли, опять на Русь, весь этотъ чудный, пестрый, неугомонно шаловливый рой забытыхъ было русскихъ сновиденiй, рожденныхъ русскимъ сердцемъ, русскою душой, русскою почвой призраковъ.

Этотъ громадный, величавый подвигъ, - вековое, всемiрное событiе въ исторiи творчества слова, - эта мiровая служба возсозданiя и облеченья во всеоружiе красоты мифа народнаго была совершена богатыремъ художникомъ такъ просто, такъ легко, что всемъ казалось,-- да и кажется еще доныне,-- службицей, не службой. Отогретый пламенемъ любви певца къ родному, оживленный чудодейственною силою творчества, озаренный лучами красоты, народный русскiй мифъ отныне делается достояньемъ всего человечества и вводитъ нашего поэта въ великую, безсмертную семью генiевъ всехъ вековъ и всехъ народовъ.

Въ эти же дни, другой великiй, единоплеменный намъ, певецъ шелъ, но уже более торною дорогою, въ ту же заповедную глубь славянскаго духа; влюбленный въ полудикую красавицу, Литву свою, онъ, одинокiй, на чужбине, делалъ одно дело съ русскимъ певцомъ волшебникомъ. Какъ было не обняться имъ, другъ другу не подать сердечной вести, какъ не слетаться на общiй островъ петь свои безсмертныя, вещiя песни, встретившись въ недрахъ родного имъ обоимъ материка, где очутились певцы, отправясь съ разныхъ местъ и разными дорогами?

Такъ песня первая делается миротворцемъ двухъ поссорившихся братьевъ, народовъ польскаго и русскаго. Мицкевичъ переводитъ Пушкина; польск9й, литовскiй мифъ чрезъ Будрыса, Марину, панну, воеводу делается своимъ въ семействе коренныхъ нашихъ русскихъ образовъ.

Среди пробужденныхъ отъ вековаго, непробуднаго сна, спасенныхъ отъ забвенья ликовъ, Пушкинъ сталъ сразу, какъ въ родной семье, какъ дома, нигде такъ ярко не горитъ, такъ обаятельно не блещетъ его юморъ, нигде не привлекательна такъ добродушная его улыбка, какъ среди нихъ, въ Руслане, въ сказкахъ и всюду, где они выглянутъ, появятся. Простота, правда, жизнь, которыми благоухаютъ эти полевые цветы, эти, заглошiе было, чудные побеги души народной, тотчасъ же сделались немыми обличителями всего ложнаго, ходульнаго, чужаго въ русскомъ песнотворчестве. Въ первый же день возрожденiя роднаго мифа, словно отъ дуновенья богатырской головы, взвились и улетели невесть куда, на веки вечные, все коленкоровые букеты, тогдашней нашей поэзiи, вместе съ Агатонами, Хлоями и пудреными пастушками. Воздухъ очистился, гусли певца преобразились. Съ вещихъ золотыхъ струнъ, о чемъ бы онъ не заигралъ, полетели, что ласточки, повеяли ласкающiе будто вешнiй ветерокъ, благоуханные, какъ полюшко, какъ роща, теплые, родные наши звуки; точно весной все пробудилось, ожило; повеяло сосной, березкой, ландышемъ, черемухой.

Читая стихотворенiя его, кто не чувствовалъ, что высказанное певцомъ давнымъ давно бродило у меня, у васъ въ голове, на сердце, на душе, а теперь созревъ, выяснившись, только воплотилось въ гармоническiй стихъ, въ ясное, прозрачное, что струйка ключевой воды, звонкое слово. Кроме картинъ и образовъ, душевныя движенья, помыслы, грёзы, чувства - все не чужое въ нихъ,-- этихъ весеннихъ, теплыхъ песняхъ, все наше человеческое, русское. Какъ будто

.... весла зашумели
И все оставя за собой,
Въ заливъ отчизны дорогой
Мы съ гордой радостью влетели.

Эта роскошная весна русской поэзiи не повторится. Будутъ великiе поэты на Руси, но уже Пушкина, весны не будетъ.

Духъ занимается, когда попробуешь окинуть, охватить умомъ, необозримую, ни въ ширь, ни въ даль, возделанную пахаремъ нашимъ ниву! Вся гамма русской души; весь мощный, обаятельный звонъ языка русскаго, начиная отъ высокаго, молитвенно-торжественнаго возгласа, отъ неуловимыхъ, ангельски чистыхъ звуковъ материнской ласки до удалаго посвиста отпетаго гуляки, все,-- все откликнулось эхомъ, что въ заповедномъ лесу, въ великой, будто Русь сама, душе поэта.

Ограниченный временемъ я долженъ умолчать о исторической, русской драме, скажу лишь, въ ней, впервые, повеяло нашею стариною: читая, будто входишь въ старинную, русскую церковь съ темными ликами иконъ и длиннымъ солнечнымъ лучомъ, ворвавшимся въ окошко...

Но объ одной ли драме я долженъ умолчать, не по одному недостатку времени, но и до недостатку подготовки, силъ, и, повторю, по необъятной ширине нивы, возделанной нашимъ поэтомъ; на ней найдутся завязи не только всему созданному после него, но и имеющему создаться въ русскомъ творчестве слова. Одинъ образъ русской красавицы Татьяны, образъ, навеянный теми же вековыми, пробужденными певцомъ, грезами души народной, чего, чего, не вызоветъ, - заговори о немъ. А романъ, а повесть, а исторiя....?

обаятельныхъ, вызывающихъ улыбку, какую вызывалъ какую вызывалъ разве античный, греческiй юморъ, не опошленный еще грубымъ прикосновенiемъ гордаго Рима. Нашъ москвичъ, академикъ С. И. Ивановъ, въ модели своей памятника Пушкину, бывшей въ числе другихъ на конкурсе и находящейся здесь на нашей выставке, какъ бы изваялъ изъ скалы, заменяющей пьедесталъ, целую семью возсозданныхъ поэтомъ нашимъ образовъ.... Сказочный мiръ съ Людмилою, Бабой-ягой, Горынычемъ, по единогласному отзыву знатоковъ и художниковъ, есть одинъ изъ счастливейшихъ скульптурныхъ замысловъ; взгляните и на эскизъ русалки, готовой, кажется, сорваться съ бережка и булькнуть въ воду.

Художниковъ звука, начиная отъ безсмертнаго Глинки, Даргомыжскаго, Рубинштейна до молодаго, даровитейшаго ученика его, Чайковскаго, гостепрiимная область пушкинскихъ образовъ, виденiй, грезъ и чаръ не разъ зазывала и будетъ долго зазывать въ гости.

Побывавъ въ вековыхъ, подземныхъ тайникахъ материка роднаго, ожививъ допотопныя созданья девственной, дикой еще творческой народной силы, добывъ мечъ-кладенецъ слова русскаго, обратавъ, объездивъ крылатаго коня богатырскаго, погулявъ, натешившись, вволю, въ "чистомъ", необозримомъ поле роднаго вымысла, певецъ, благословясь, раскрылъ русскую летопись; съ нею въ руке, онъ подходилъ къ преддверiю, къ завесе, къ скинiи, кивоту, где хранилась и хранится искони заветнейшая, вечная святыня души русской, духа русскаго, шелъ, полный веры, и любви. И въ эту-то минуту общихъ упованiй, въ виду обетованной земли роднаго творчества, Россiя, мiръ лишились Пушкина.

Лишились для того, чтобы черезъ полвека, уразумевъ, найти его.

о истинномъ безсмертiи души его намъ раздалась изъ устъ,-- какъ бы пришедшихъ отъ виденiя,-- русскихъ отшельницъ, девъ, родныхъ сестеръ той, не чужой намъ, женщины, которую такъ возлюбилъ певецъ и оценилъ неслыханной ценою.

Невольно вспоминается здесь дума вещаго певца, раскрывающая одну великую, задушевнейшую тайну изъ трудовой жизни его духа, его творчества.

Въ простомъ углу моемъ, средь медленныхъ трудовъ,
Одной картины я желалъ быть вечно зритель,
Одной, чтобъ на меня съ холста, какъ съ облаковъ,
Пречистая и нашъ божественный Спаситель,

Взирали кроткiе во славе и лучахъ
Одни, безъ Ангеловъ, подъ пальмою Сiона;
Исполнились мои желанiя. Творецъ
Тебя мне ниспослалъ, Тебя моя Мадонна,

Вотъ онъ, тотъ вечный совершеннейшiй прообразъ нетленной и чистейшей солнца красоты, передъ которымъ думалъ и молился въ мастерской своей нашъ русскiй песнопевецъ вотъ чудотворный ликъ, предъ коимъ теплилъ онъ неугасимо, жарко до конца, священный пламень творческаго духа,

Храня заветъ певца, да шествуетъ же подъ Ея святымъ Покровомъ безъ грозъ, безъ тучъ, изъ силы въ силу, да грядетъ родное творческое слово, на наслажденье человечеству, на радость русскихъ людей, на честь и славу нашей матери, Россiи.