Бонди С. М.: Черновики Пушкина
Заметки: (Об удачах и ошибках текстологов)

ЗАМЕТКИ
(ОБ УДАЧАХ И ОШИБКАХ ТЕКСТОЛОГОВ)

Задача большинства этих заметок — подтвердить конкретными примерами одно из важнейших положений современной текстологии: для правильного прочтения трудного, запутанного черновика недостаточно внешнего, объективного анализа вида рукописи, анализа языка и стиля автора. Необходимо внутреннее проникновение в смысл и художественное содержание произведения (то, что академик В. В. Виноградов в своих работах полемически называет «сопереживанием», «субъективно-эстетическим критерием»). Только такой активный подход исследователя, вооруженного знаниями материала и хорошо развитым художественным чутьем, вкусом, может гарантировать его от ошибок, почти неизбежных при «научно-бесстрастном» анализе сложного поэтического материала.

*   *

*

В одной из своих ненапечатанных и неоконченных статей (Предисловие к «Борису Годунову») Пушкин писал о влиянии на замысел его драмы пьес Шекспира: «... Шекспиру я подражал в его вольном и широком изображении характеров, в небрежном и простом составлении типов...»

Эта знаменитая формула цитируется и комментируется почти всегда, когда говорится о «Борисе Годунове», о драматургии Пушкина. Текст ее в том виде, как он приведен выше, печатался во всех советских изданиях. Прежние, дореволюционные редакторы читали это не очень разборчивое место пушкинского черновика иначе, неправильно. Например, в венгеровском издании (т. V, 1911, с. 419) оно выглядит так: «Шекспиру подражал я в его вольном и широком изображении характеров, в необыкновенном составлении типов и в простоте...»

Исправленное чтение, кажется, никогда не вызывало сомнения в его соответствии с пушкинской рукописью (см. снимок этого места рукописи).

А между тем, если внимательно читать эти слова и вдумываться в них с той требовательностью, которую мы обязаны и имеем право предъявлять к Пушкину, славящемуся своими блестящими по краткости и содержательности формулировками, то кое-что вызовет недоумение. Зачем Пушкину понадобилось дважды говорить в одной фразе об одном и том же: сначала о «характерах», а затем о «типах»? Или он видел какое-нибудь различие в этих двух понятиях? Кроме того, не очень понятно, что значит «небрежное и простое составление (?) типов»... Когда Пушкин говорит о «вольном и широком изображении характеров» — здесь все ясно. Это как раз то, о чем Пушкин не раз писал и в письмах и в статьях. Например: «Лица, созданные Шекспиром, не суть, как у Мольера, типы такой-то страсти, такого-то порока; но существа живые, исполненные многих страстей, многих пороков; обстоятельства развивают перед зрителем их разнообразные и многосторонние характеры» и т. д. («Table-talk»). А что имеет в виду Пушкин, говоря о «небрежном и простом составлении типов»?

По-видимому, такого рода недоумение, вызываемое текстом этой фразы Пушкина, заставило Б. В. Томашевского снова внимательно вглядеться в это место рукописи — столько раз уже изученной!

В результате этого во втором издании малого академического десятитомника Пушкина, редактированном Б. В. Томашевским, но вышедшем в свет уже после его смерти, в 1958 году, появился такой текст: «... Шекспиру я подражал в вольном и широком изображении характеров, в небрежном и простом составлении планов».

Не «типов», а «планов»! Это — совсем другое дело! И вид рукописи вполне подтверждает правильность этого чтения (см. снимок), и, главное, вся фраза приобретает точный и очень важный смысл. Пушкин говорит о двух разных вещах: сначала о характерах действующих лиц «Бориса Годунова», а затем о композиции своей трагедии. Ведь и композиция «Бориса Годунова» была чем-то новым, непривычным для современников да и для позднейшей критики. Вместо обычного в драматургии (как классицизма, так и романтизма) строгого и четкого плана, нагнетания событий, неожиданных поворотов сюжета, интриги, вместо традиционной схемы — экспозиция, завязка, развитие, кульминация и развязка — у Пушкина двадцать три сцены, с разными действующими лицами, в разных местах... Не так-то просто уловить идейный и сюжетный смысл той последовательности, в которой сцены сменяют друг друга... Рецензент III отделения не находил никакой связи в композиции («плане») трагедии: «Кажется, будто это состав вырванных листов из романа Валтера Скотта». В своем уничтожающем отзыве о «Борисе Годунове» Катенин (в письме к неизвестному адресату) писал о произведении Пушкина: «...оно не драма отнюдь, а кусок истории, разбитый на мелкие куски, в разговорах»... «Борис Годунов» не был еще закончен).

Вяземский писал: «Я советовал бы тебе прислать план трагедии Жуковскому для показания Карамзину, который мог бы тебе полезен быть в историческом отношении». Пушкин отвечал: «Ты хочешь плана? возьми конец десятого и весь одиннадцатый том¹, вот тебе и план».

Можно было бы подумать, что Пушкин сам утверждает то, в чем позже упрекал его трагедию Катенин: в пьесе нет художественно организованной композиции, а просто случайный подбор отдельных исторических сцен. В действительности дело обстоит гораздо сложнее. Вяземский, Жуковский и Карамзин, узнав, что Пушкин пишет трагедию о Борисе Годунове, думали, что это будет трагедия обычного типа (классическая или романтическая), где все будет сосредоточено на главном герое, Борисе, его судьбе, его переживаниях, а исторический материал будет только фоном (как у Шиллера, Гете и других). Поэтому их и интересовал план трагедии — из него должно быть ясно, какую главную психологическую или моральную тему кладет в основу своей пьесы Пушкин и как использует для решения ее исторические факты, что из них выбирает и как компонует. А у Пушкина «Борис Годунов» был совершенно иначе задуман: это не трагедия сильной личности, а трагедия закрепощенного Борисом народа, постепенная эволюция его настроения от политической пассивности в начальных сценах до бунта на Красной площади в предпоследней сцепе... Эта задача требовала, конечно, совсем особой, очень сложной композиции драмы, изложить которую в письме Пушкину было бы очень трудно, почему он и отделался ссылкой на подлинные исторические факты, описанные Карамзиным в его «Истории». Такую композицию, «план» Пушкин нашел в хрониках Шекспира, где — при кажущейся простой хронологической последовательности событий и ненарочитости, непринужденности («небрежности») их подбора — на самом деле создается художественно и идейно законченная картина...

Опыт Шекспира Пушкин использовал не только при создании сложных и многосторонних характеров, но и «в небрежном и простом составлении планов», то есть композиции произведения.

*   *

*

Сохранился листок, на котором Пушкиным написано несколько строк — начало какого-то стихотворения. В нем изображается празднование спуска на воду нового военного корабля. Пушкин, очевидно, присутствовал когда-то на подобном торжестве, и оно произвело на него сильное впечатление. Пушкин чудесно использовал его в неоконченной статье «О ничтожестве литературы русской». Там этот образ строящегося корабля и приветственного салюта военных судов сравнивается с Россией эпохи Петра, ее строительством и войнами: «Россия вошла в Европу, как спущенный корабль, при стуке топора и при громе пушек»².

Стихотворение, о котором идет речь, было опубликовано в 1922 году Модестом Гофманом в сборнике «Неизданный Пушкин»³. Текст этого не очень разборчивого черновика он расшифровал почти весь правильно. Не буду приводить полностью этот текст со всеми его поправками и последовательными изменениями отдельных мест. Приведу «окончательное» чтение этого недоработанного отрывка (в квадратных скобках слова, зачеркнутые Пушкиным и ничем не замененные).

Чу, пушки грянули! крылатых кораблей
Покрылась облаком [станица боевая]
Корабль вбежал в Неву и вот среди зыбей
Качаясь плавает как [лебедь молодая]
[Ликует русский флот — широкая Нева
Без ветра, в ясный день глубоко взволновалась]
Широкая волна плеснула...

Последнее слово в последней строке осталось неразобранным. Он так и напечатал:

«Широкая волна плеснула» <нрзб.>

Взглянув на снимок, мы увидим, как действительно неразборчиво, торопливым почерком написано это слово.

⁴, я также, к великому огорчению, никак не мог прочитать эти торопливые каракули.

Встретившись на какой-то пушкинской конференции в Ленинграде с Б. В. Томашевским, я стал жаловаться ему, что не умею прочесть одного слова в рукописи Пушкина. Снимка с рукописи у меня с собой не было, и я сказал ему вслух этот пушкинский отрывок. Когда я прочел три последние стиха —

...Ликует русский флот — широкая Нева
Без ветра в ясный день глубоко взволновалась
Широкая волна плеснула...

— ...в острова, — тотчас закончил Томашевский.

И это было совершенно верно. И вид рукописи потом вполне подтвердил это.

Б. В. Томашевский, насколько мне известно, не изучал до этого времени рукописи, о которой идет речь. Просто он, давнишний петербуржец, внимательно и активно слушая строки Пушкина, ясно представил себе, как громадная волна, образовавшаяся от скатившегося со стапелей тяжелого корабля, выплеснулась на низкие берега Невы. А Петербург чуть не весь стоит на островах — Васильевском, Петербургской стороне, Аптекарском, Петровском, Каменном, Вольном и др. ... Поэтому вполне естественно ленинградцу Томашевскому сразу пришло в голову недостающее по смыслу, стихотворному размеру и рифме слово...

Широкая волна плеснула в острова.

*   *

*

Пушкин в своих черновиках записывал строки и отдельные слова в той последовательности, в какой они приходили ему в голову. Поэтому то и дело случалось, что какой-нибудь новый эпитет, придуманный вместо зачеркнутого, или часть стиха, или целый стих оказывался написанным не в том месте, где он должен был стоять, а где-нибудь сбоку на полях или внизу, под последней строкой, на чистом месте. Примеры можно видеть, например, в статье о стихотворении «Женись — на ком?», или еще более яркий — в статье о стихотворении «Вот Муза, резвая болтунья», где все стихотворение записано в обратном порядке — от последних строк к начальным.

Бывают случаи, когда эта неверность порядка записи стихов (или фраз — в прозаическом тексте) не так ясна и не сразу обнаруживается; когда отсутствуют прямые, объективные (графические или лингвистические) доводы в пользу необходимости перестановки строк, фраз, частей текста в пушкинской черновой рукописи. В таких случаях приходится руководствоваться непосредственным художественным чувством, подсказывающим верное, подлинное строение пушкинского текста.

Хорошим примером этого является история публикации текста чернового стихотворения Пушкина «Гречанка верная! не плачь, он пал Героем».

Впервые эти стихи были опубликованы в старом академическом издании Пушкина⁵ в виде транскрипции (то есть незачеркнутые и зачеркнутые слова печатаются вместе, в том виде, как они выглядят в рукописи); связный текст стихотворения из этой транскрипции редактором не извлекался вовсе.

Как цельное стихотворение этот набросок был напечатан Валерием Брюсовым в изданном им в 1920 году I томе Сочинений Пушкина.

Следующая публикация была сделана Модестом Гофманом (в сборнике «Неизданный Пушкин»), исправившим ошибки В. Брюсова.

Гречанка верная! не плачь, он пал Героем.
          Свинец врага в его вонзился грудь —
Не плачь — не ты ль сама ему пред первым боем
          Назначила кровавой чести путь —
Тогда тяжелую предчувствуя [разлуку],
Супруг тебе простер торжественную руку,
Младенца своего в слезах благословил —
Но знамя черное свободой возшумело —
Как Аристогитон он миртом меч обвил...

Последние же два стиха в рукописи выглядят так (см. снимок)

[возставъ] [битвы].
[Онъ въ] [сечу] ринулся —

[Свершить] Великое святое дело, —
[брань] — — и падш[ий] совершилъ —

Если исключить отдельные зачеркнутые и отброшенные слова то остается такой текст.

На первой строчке:

Он в сечу⁶ ринулся —

На второй строчке:

—

На последней строчке:

— и падши совершил.

Валерий Брюсов, исходя из того, что в рукописи стихи кончаются словами «и падши совершил», скомбинировал такие два стиха:

Свершить великое святое дело
Он в сечу ринулся и падши совершил

Модест Гофман, видимо, обратил внимание, во-первых, на некоторую нескладность текста, дважды повторенный глагол «свершить», «совершил», на то, что слово «Свершить» зачеркнуто, а слово «Великие» написано с большой буквы (возможно, что это начало стиха), и, наконец, на одинаковые жирные черточки после слова «ринулся» и перед словом «падши».

Он правильно решил, что слова «и падши совершил» не окончание стихотворения, а вставка после слова «ринулся» и что стихи кончаются строкой «Великое святое дело».

Вот как выглядят последние строки в редакции М. Гофмана:

...Но знамя черное свободой возшумело —
Как Аристогитон он миртом меч обвил —
Он в сечу ринулся — и падши совершил
                       Великое святое дело.

Даже если бы не было жирных черточек и т. п. — само художественное качество этих стихов доказывает, что это и есть подлинный пушкинский текст и что редактор имел право и даже обязан был нарушить последовательность строк в рукописи, помня, что нижняя строка в черновике не всегда последняя строка стихотворения.

*   *

*

В предыдущей заметке необходимость нарушения последовательности текста, данной в пушкинском черновике, вызывалась художественными качествами текста. Иногда такие перестановки вынуждаются смыслом фразы.

Сохранился черновик ненапечатанной (и неоконченной) Пушкиным критической статьи об «Истории русского народа» Полевого. В конце этого черновика Пушкин упрекает Полевого в чрезмерном детерминизме при объяснении тех или иных исторических событий. «Не говорите: «иначе нельзя было быть». Коли было бы это правда, — продолжает Пушкин, — то историк был бы астрономом, и события жизни человеческой были бы предсказаны в календарях, как и затмения солнечные. Но Провидение не алгебра — Ум человеческий, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправдываемые временем⁷, но невозможно ему предвидеть случая. Один из остроумнейших людей XVIII столетия предсказал Камеру французских депутатов и могущественное владычество России, но никто не предсказал ни Наполеона, ни Полиньяка — мощного, мгновенного орудия Провидения».

Так печатался конец этого черновика в советских изданиях 1930-х годов.

И это как будто вполне соответствует пушкинской рукописи.

— реакционный французский министр, автор знаменитых «ордонансов», спровоцировавших, вызвавших революцию 1830 года и свержение короля Карла X. Почему Пушкин так торжественно называет его «мощным, мгновенным орудием Провидения»? Однако, как видно по снимку, именно этими словами заканчивается пушкинский черновик.

В 1940 году вышел XI том большого академического издания, при подготовке которого заново тщательно изучались все тексты Пушкина. Редактором этой статьи был Б. М. Эйхенбаум, общим редактором тома был В. В. Гиппиус, а после его смерти — Б. В. Томашевский. Не знаю, кто именно из этих трех замечательных литературоведов задумался над этой странной заключительной фразой пушкинского черновика — и, конечно, пришел к правильному выводу: последняя фраза в рукописи и здесь, как во многих других случаях, вовсе не последняя фраза текста (примыкающая к слову «Полиньяка»), а вставка куда-то выше. Нетрудно было найти и это место... Правильный текст последних строк статьи такой:

«...Но Провидение не алгебра. Ум человеческий, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая, мощного, мгновенного орудия Провидения. Один из остроумнейших людей XVIII ст. предсказал Камеру французских депутатов и могущественное развитие (?) России, но никто не предсказал ни Наполеона, ни Полиньяка».

*   *

*

Приведу очень интересный пример, еще лишний раз подтверждающий положение о том, что недостаточно «точно воспроизвести» рукопись для установления правильного авторского текста, а необходимо сначала внимательно вдуматься и вчувствоваться в его содержание — смысловое и поэтическое. Этот пример — случай «самоуправства» замечательного текстолога Т. Г. Цявловской, восстановившей вопреки рукописи Пушкина верное чтение его стихов.

Этот черновой недоделанный набросок стихотворения, написанный на листке бумаги, заключает в себе всего восемь стихов, два четверостишия.

Вот его текст, как он был напечатан в 1938 году в большом академическом издании Пушкина (том III, с. 468):

Желал я душу освежить,
Бывалой жизнию пожить
В забвеньи сладком меж друзей
Минувшей юности моей.
                     ————
Я ехал в дальные края
[Не шумных жаждал я],
Искал не злата, не честей
В пыли, средь копий и огней <?>...

Здесь говорится об отъезде Пушкина на Кавказ и далее, на фронт русско-турецкой войны в мае 1829 г. Пушкин незадолго до этого сделал предложение Наталье Николаевне Гончаровой, на которое получил неопределенный ответ, — не отказ, но и не согласие... О своем тогдашнем душевном состоянии он писал позже, через год, своей будущей теще Наталье Ивановне: «Когда я увидел ее в первый раз, красоту ее едва начинали замечать в свете. Я полюбил ее, голова у меня закружилась, я сделал предложение, ваш ответ, при всей его неопределенности, на мгновение свел меня с ума; в ту же ночь я уехал в армию; вы спросите меня — зачем? клянусь вам, не знаю, но какая-то невольная тоска гнала меня из Москвы; я бы не мог там вынести ни вашего, ни ее присутствия»⁸.

«Желал я душу освежить». В кавказской армии Пушкин, как известно, общался с друзьями своей молодости — Н. Н. Раевским, лицейским товарищем М. Вольховским, Михаилом Пущиным (братом сосланного в Сибирь друга Пушкина)... «Многие из старых моих приятелей окружили меня», — писал Пушкин в «Путешествии в Арзрум» о своем приезде в лагерь русской армии на берегу реки Карс-чай...

Второе четверостишие приведенного наброска недоделано Пушкиным. Второй стих его зачеркнут и ничем не заменен. Он и не придуман до конца — не хватает одного слова:

Не шумных жаждал я...

Вообще, читая этот набросок, мы ощущаем прежде всего его незаконченность, неслаженность: после того как в первой строфе говорится о том, зачем поехал Пушкин «в дальные края» («Желал я душу освежить, бывалой жизнию пожить»), во второй — снова объясняется, что не золото, не почести, не шумные развлечения⁹ привлекали его там...

Т. Г. Цявловской, раздумывавшей над этим фактом, пришло в голову, что и здесь, может быть (как это нередко бывало у Пушкина), он написал сперва не начало стихотворения, а вторую его строфу, уже сложившуюся в его воображении, а затем стал придумывать начало, первое четверостишие... Иначе говоря — надо переставить эти строфы.

Вот какой результат получился от этой перестановки:

Я ехал в дальные края.
[Не шумных жаждал я,]
Искал не злата, не честей
В пыли, средь копий и огней <?> —

Желал я душу освежить,
Бывалой жизнию пожить
В забвеньи сладком меж друзей
Минувшей юности моей...

Нужны ли какие-нибудь доказательства того, что это и есть правильный пушкинский текст? Лучшее доказательство здесь — художественное качество его. Не только в смысловом отношении вое стало на свое место, но возникла какая-то поэтическая волна, проходящая через все стихотворение. В такой правильной композиции второе четверостишие звучит удивительно проникновенно и трогательно волнующе. Если бы не пропуск одного слова во втором стихе, то можно было бы говорить не о «набросках», не о двух не очень связанных между собой четверостишиях, а о вполне законченном и по смыслу и по эмоциональному и поэтическому содержанию коротком лирическом стихотворении Пушкина.

*   *

*

Отрывки десятой главы «Евгения Онегина», дошедшие до нас в зашифрованном Пушкиным виде (из политических опасений — там говорилось о подготовке декабрьского восстания), после расшифровки дают текст, состоящий то из связных четверостиший, то из трех стихов, то из двустиший, то даже из отдельных изолированных строк. Недостающие части текста были, по-видимому, зашифрованы Пушкиным на других листках, не дошедших до нас...

Я всех уйму с моим народом, —
Наш царь в покое говорил...

Вот как выглядит в рукописи вторая строка¹⁰:

Здесь говорится о Лайбахском конгрессе членов Священного Союза в 1821 году, на котором Александр I взял обязательства послать в случае нужды русские войска для усмирения восстания в Неаполе, а также не помогать грекам, восставшим против Турции.

В правильности чтения второй строки, предложенного впервые П. О. Морозовым в 1910 году¹¹, кажется, никто из текстологов и литературоведов никогда не сомневался, хотя и не совсем понятно, почему царь говорил о том, что он всех уймет со своим народом, — в покое. Очень ли уместно это слово в данном контексте? А между тем в рукописи как будто так и есть: торопливым почерком, но вполне ясно написаны буквы «п», «о», «к», «о» и «е» (ять)... текста десятой главы: композиция, последовательность строк, разъяснение описок и ошибок Пушкина, расшифровка сокращений («З» — царь, «Р» — русский или Россия, «Л» — Лунин, «Б» — Барклай или Бонапарт и т. д.), разъяснение и комментирование исторических, политических намеков!..

И только в 1940-х годах два ученых-литературоведа (не текстологи и не пушкинисты) В. А. Мануйлов и Н. Н. Фатов исправили традиционно повторявшуюся из издания в издание ошибку. Обратив внимание на некоторую неясность смысла формулы «Наш царь в покое говорил» и помня, что речь идет о Лайбахском конгрессе, они, вглядевшись внимательно в строчку Пушкина, ясно увидели, что там написано не «в покое», а «в конгр», то есть «в конгрессе». (Палочка в букве «р» при торопливом письме недостаточно протянута вниз».)

Я всех уйму с моим народом —
Наш царь в конгрессе говорил.

Так это и печатается теперь.

При первой публикации пушкинского текста отрывок Десятой главы «Евгения Онегина» в расшифрованном виде начало его (шестнадцать стихов) печаталось как сплошной, связный текст.

Властитель слабый и лукавый,
Плешивый щеголь, враг труда,
Нечаянно пригретый славой,

Его мы очень смирным знали,
Когда не наши повара
Орла двуглавого щипали
У Бонапартова шатра.

Настала — кто тут нам помог?
Остервенение народа,
Барклай, зима иль русский бог?
Но бог помог — стал ропот ниже,

Мы очутилися в Париже,
А русский царь главой царей.

А дальше шли отрывочные, не связанные прямо друг с другом четверостишия, трехстишия и т. д.

И чем жирнее, тем тяжеле.

Скажи, зачем ты в самом деле

...................................................

Авось, о Шиболет народный,
Тебе б я оду посвятил...

— не дошедшими до нас... После стиха «Над нами царствовал тогда» было еще десять неизвестных нам стихов, а затем уже начиналась новая строфа: «Его мы очень смирным знали...»

Почему же эти далеко отстоящие друг от друга четверостишия, четыре начальных «катрена» онегинских строф, будучи соединены вместе, дают такой связный текст?¹² Почему незаметны эти пропуски, нехватки целых десятков стихов между ними? Возможно ли это? Нет ли тут ошибки текстологов, разбиравших пушкинскую зашифрованную запись?

«Евгении Онегине», — приведу еще одно место из пушкинского романа, где целых пять начальных четверостиший соседних строф, присоединенные одно к другому, еще убедительнее сливаются в цельный, связный текст из двадцати стихов.

Час от часу плененный боле
Красами Ольги молодой,
Владимир сладостной неволе
Предался полною душой.

Нравоучительный роман,
В котором автор знает боле
Природу, чем Шатобриан.
Поедет ли домой: и дома

Летучие листки альбома
Прилежно украшает ей...
Конечно вы не раз видали
Уездной барышни альбом,

С конца, с начала и кругом.
Тут непременно вы найдете
Два сердца, факел и цветки;
Тут верно клятвы вы прочтете
.

Текст получился довольно связный и последовательный. А между тем у Пушкина после каждого четверостишия идут еще десять стихов (см. четвертую главу «Евгения Онегина», строфы от XXV до XXIX)!

*   *

*

В сцене у фонтана («Борис Годунов») в большом академическом издании Пушкина было исправлено написание одного слова в реплике Марины Мнишек. После признания Самозванца в том, что он не царевич Димитрий, а беглый монах, и слов потрясенной Марины — «О стыд! о горе мне» — следует такой диалог:

Самозванец:

Стыдишься ты не княжеской любви.

Так вымолви ж мне роковое слово;

В твоих руках теперь моя судьба,

Реши: я жду ().

Марина:

Встань, бедный самозванец,

Не мнишъ ли ты коленопреклоненьем,

Как девочки доверчивой и слабой

Ошибся, друг: у ног своих видала

Я рыцарей и графов благородных;

Но их мольбы я хладно отвергала

Не для того, чтоб беглого монаха...

«Как девочки» (с буквой «и») читается в прижизненном издании «Бориса Годунова» (1831 г.), а также в рукописи самого Пушкина и проверенной им копии. Так и печаталось всегда это слово до 1935 г.

В академическом издании сочинений Пушкина «Бориса Годунова» редактировал Г. О. Винокур — замечательный лингвист, тонкий и глубокий литературовед-пушкинист. Тщательно изучив все источники текста трагедии, он старался сохранить в ней все те особенности написаний автографа «Бориса Годунова», которые имеют какое-нибудь смысловое, стилевое, фонетическое и грамматическое значение, — хотя в печатном тексте 1831 года, приготовлявшемся Жуковским, многие эти особенности были «исправлены», нивелированы. «... В печатном тексте, — писал Г. О. Винокур об издании 1831 года, — встречаем и простые опечатки и затем много случаев приспособления текста Пушкина к нормальному языковому типу, лишающему трагедию целого ряда мелких, но характерных языковых особенностей»¹³.

Г. О. Винокур приводит примеры этих отступлений от пушкинского автографа: «Владыка в звательном падеже — вместо пушкинского «Владыко», «этака ересь» — вместо «эдака ересь», «вокруг него» — вместо «вокруг его», «сёла грабят» — вместо пушкинского «селы грабят» и т. д. Все эти подлинно пушкинские варианты, грамматические и стилистические, были, повторяю, точно воспроизведены в тексте академического издания.

Что касается написания «как девочки доверчивой и слабой, тщеславное мне сердце умилить», то Г. О. Винокур, конечно, не сомневался в том, что слова «девочки доверчивой и слабой» сказаны в дательном падеже («умилить мне тщеславное сердце, как доверчивой и слабой девочке»), и поправил слово «девочки» на «девочке». В своем комментарии он объясняет, почему в данном случае он не считал нужным сохранить пушкинское написание «и» вместо «е» (то есть «ять») в дательном падеже: «Пушкин мог написать «девочки» и в значении дательного падежа, но такое написание создает затруднения для понимания этого места, и нам показалось возможным в данном случае им не дорожить, оговорив допущенное исправление в комментарии»¹⁴.

Нужно разобраться в аргументации Б. П. Городецкого (и В. В. Виноградова), тем более что доказательства их основываются не только на внешних фактах (то есть на том, что Пушкин сам написал «девочки», а не «девочке» и что так же было напечатано при его жизни), но и на анализе смыслового содержания этого места трагедии.

Приведу почти полностью (пропустив только несущественное) аргументы Б. П. Городецкого.

Процитировав приведенный выше комментарий Г. О. Винокура, он пишет: «Эта мотивировка Г. О. Винокура — не убедительна. Дело не в том, что Пушкин мог написать (как думает Г. О. Винокур) форму «девочки» в значении дательного падежа. У Пушкина форма «девочки» необходима по смыслу всей строфы¹⁵: сердце доверчивой и слабой (то есть, по мнению Б. П. Городецкого, Пушкин имел в виду не дательный, а родительный падеж. — С. Б.). Если бы мы попробовали изложить прозой приведенные пушкинские строки, то получилось бы примерно следующее: «Не надеешься ли ты коленопреклоненьем умилить мне сердце, как умилил бы ты тщеславное сердце доверчивой и слабой девочки». Марина ведет с Димитрием сложную и тонкую игру, и не в ее интересах открыть так просто и скоро перед ослепленным страстью Димитрием свое действительное холодное тщеславие. Попробуем изложить прозой чтение, предлагаемое Г. О. Винокуром: «Не надеешься ли ты коленопреклоненьем умилить мне тщеславное сердце, как доверчивой и слабой девочке». Как видим, разница здесь есть. В первом случае (у Пушкина) тщеславная Марина <...> говорит с Димитрием, искусно маскируя свое подлинное лицо. Во втором случае (у Винокура) тщеславная Марина сразу же заявляет о своем тщеславии». И далее Б. П. Городецкий заканчивает: «Поправка, внесенная Г. О. Винокуром в пушкинский стих, не оправдана и не соответствует пушкинскому замыслу»¹⁶.

В. В. Виноградов, самый крупный лингвист нашей страны, много занимавшийся Пушкиным, его языком, стилем, в своей книге «О языке художественной литературы» почти полностью приводит цитированное выше рассуждение Б. П. Городецкого, завершая его словами: «Не подлежит сомнению, что в данном случае прав Б. П. Городецкий, а не Г. О. Винокур»¹⁷.

присоединяется и В. В. Виноградов), а также если просто, без предвзятости внимательно прочесть сам текст Пушкина.

Первое, что сразу, непосредственно бросается в глаза при внимательном чтении, — это невероятная неуклюжесть, неправдоподобная сложность всей фразы, если слово «девочка» в ней стоит в родительном падеже и относится к слову «сердце» («сердце девочки»)...

Не мнишь ли ты коленопреклоненьем
Как девочки доверчивой и слабой,
Тщеславное мне сердце умилить?

«мне» (то есть самой Марине), вставленное в середину сочетания «тщеславное сердце», относящегося будто бы к «доверчивой девочке», совершенно затемняет смысл фразы (как его понимают Б. П. Городецкий и В. В. Виноградов). «Тщеславное мне сердце умилить» или (переставив слова для простоты) «умилить мне тщеславное сердце» — в этой пушкинской фразе все ясно. Марина говорит о своем «тщеславном сердце». А если речь идет о «тщеславном сердце доверчивой и слабой девочки», то слово «мне» здесь совершенно не на месте — и синтаксически, и по смыслу; вся фраза становится невразумительной. Недаром Б. П. Городецкий, «попробовав изложить прозой» это место, вынужден был дважды повторять и слово «умилить», и слово «сердце», один раз относя их к Марине, а другой раз — к «девочке». «Не надеешься ли ты коленопреклоненьем умилить мне сердце, как умилил бы ты тщеславное сердце доверчивой и слабой девочки». Только таким способом он смог придать пушкинскому тексту желательный для него смысл! В крайнем случае можно было бы не повторять глагол «умилить» («Не мнишь ли ты коленопреклоненьем умилить мне сердце, как тщеславное сердце доверчивой и слабой девочки»), — но слово «сердце» все равно пришлось бы повторить, без чего, повторяю, фраза становится почти бессмысленной!

Таково непосредственное впечатление от самого пушкинского текста, его смысла: «девочка» во фразе у Пушкина стоит в дательном падеже, почему-то воспроизведенном и в автографе Пушкина, и в прижизненном печатном тексте в форме «девочки»...

Г. О. Винокур писал: «Пушкин мог написать «девочки» и в значении дательного падежа...» Он был совершенно прав. Подобного рода написания, не совпадающие с правилами орфографии, путающие окончания «и» и «е» (ять) в родительном и дательном падеже (а также и в других случаях, как увидим дальше), у Пушкина встречаются не раз. Вот несколько примеров.

В «Руслане и Людмиле» в четвертой песне, когда Ратмир попадает в замок «двенадцати спящих дев», его встречают «милые отшельницы»:

Одежда неги заменит
Железные доспехи брани.
Но прежде юношу ведут
К великолепной русской бани...

«бани» вместо «бане»..

В «Евгении Онегине» XXXV строфа четвертой главы в рукописи Пушкина начинается стихами:

Но я плоды моих мечтаний
И гармонических затей
Читаю ныне старой няни,
...

— вместо «старой няне»¹⁸.

В обоих этих случаях написание буквы «и» можно было бы объяснить стремлением сохранить (хотя бы приблизительно) «зрительную» рифму: «брани — бани», «мечтаний — няни», хотя, как известно, Пушкин возражал против требования соблюдать рифму не только в звучании, но и в написании «Как можно вечно рифмовать для глаза, а не для слуха», — писал он в статье о поэзии Жозефа Делорма...

Но вот случай, когда слово с ошибочным написанием стоит не в рифме, а в середине стиха:

Стеснилась грудь его. Чело

(вместо «решетке»).

Бывали в рукописях Пушкина и обратные случаи, когда в подобных словах он в родительном падеже писал вместо «и» — «е» (ять).

В письме к Плетневу (13 января 1831 г.) Пушкин жалуется, что в «Литературной газете» «говорили под конец об одном Булгарине; так и быть должно: в России пишет один Булгарин. Вот текст¹⁹ для славной филиппике...» (вместо «филиппики»)...

Такое же противоречащее грамматике смешение «и» и «е» (ять) встречается у Пушкина и в винительном падеже множественного числа. В «Объяснении» (по делу об элегии «Андрей Шенье»), посланном петербургскому полицмейстеру 24 ноября 1827 г., Пушкин писал: «На требование суда узнать от меня: «каким образом случилось, что отрывок из Андрея Шенье, будучи не пропущен цензурою, стал переходить из рук в руке во всем пространстве», отвечаю...»²⁰

Это — случайно вспомнившиеся примеры. Нет сомнения, что, внимательно изучив рукописи Пушкина с этой точки зрения, мы нашли бы гораздо больше образцов, показывающих, что Пушкин в подобных случаях мог в родительном падеже поставить вместо «и» — «е» (ять), а в дательном вместо «е» (ять) — «и».

Таким образом, мы видим, что написание «девочки» не дает нам права утверждать, что Пушкин непременно имел в виду родительный падеж. Он мог написать (и не раз писал) окончание «и» также в дательном падеже. Решать, что́ же имел в виду Пушкин, мы должны не по написанию (которое, оказывается, не дает нам прямого ответа), а по смыслу, синтаксису, стилю всей фразы.

«... умилить мне тщеславное сердце, как девочке доверчивой и слабой»). Иначе — получается текст, более похожий по стилю на Тредьяковского, чем на Пушкина.

Но Б. П. Городецкий утверждает, что в таком случае изменяется пушкинский смысл этой реплики: у Пушкина имеется в виду «тщеславное сердце» «доверчивой и слабой девочки», а не Марины, она не могла сказать этого о себе, признаться в своем тщеславии. С этим никак невозможно согласиться.

Во первых, получается очень странный, противоречивый образ: слабая, доверчивая девочка — с тщеславным сердцем (?)...

Что касается поведения Марины, якобы скрывающей свое тщеславие, то вспомним, как его объясняет Б. П. Городецкий. «Тщеславная Марина <...> говорит с Димитрием, искусно маскируя свое лицо»... «Марина ведет с Димитрием сложную и тонкую игру, и не в ее интересах открыть так просто перед ослепленным страстью Димитрием свое действительное холодное тщеславие». Это совершенно неверно. У Пушкина Марина не ведет никакой тонкой игры с Димитрием, не маскирует свое лицо, а со всей откровенностью все время демонстрирует свое тщеславие. Сразу же в ответ на пылкие речи Самозванца она обрывает его и старается перевести разговор с любовной темы на политическую:

Я здесь тебе назначила свиданье

Любовника.

Она требует от него, чтобы он открыл ей свои политические планы, так как хочет быть не «безмолвной наложницей», а «помощницей московского царя». Все попытки Самозванца говорить о любви она решительно обрывает:

Стыдись; не забывай
Высокого святого назначенья:

Всех радостей, всех обольщений жизни
...................................
Не юноше кипящему, безумно
Плененному моею красотой,

Наследнику московского престола...

Это демонстративное тщеславие приводит в отчаяние искренно влюбленного Самозванца:

Не мучь меня, прелестная Марина,
Не говори, что сан, а не меня

Где же здесь «тонкая и сложная игра» Марины перед «ослепленным страстью Димитрием»?

Когда, наконец, он задает ей прямой вопрос, любила ли бы она его, если бы он не был сыном царя, она совершенно откровенно отвечает, что, если бы он не был царевичем Димитрием, она не могла бы его полюбить:

Димитрий ты и быть иным не можешь;
Другого мне любить нельзя.

«тщеславное сердце», которое она и не думала скрывать. Смысл ее реплики, как она создана Пушкиным (и орфографически исправлена Г. О. Винокуром), в этом и состоит. Когда Самозванец признавшись ей в том, что он не царевич, а беглый монах, бросается на колени, умоляя ее о любви, она с гордым презрением отвечает ему, что она не слабая, доверчивая девочка, которую может тронуть такое преклонение, такая страстная любовь... Ее «тщеславное сердце» холодно отвергало любовные признания и рыцарей и графов...

...Встань, бедный самозванец.
Не мнишь ли ты коленопреклоненьем,
Как девочке доверчивой и слабой,

Ошибся, друг: у ног своих видала
Я рыцарей и графов благородных;
Но их мольбы я хладно отвергала
Не для того, чтоб беглого монаха...

Конечно, в сущности, этот спор является чисто теоретическим и практического значения, пожалуй, не имеет, подлинного содержания пушкинского текста почти не затрагивает... Ведь нельзя забывать того, что «Борис Годунов» — драматическое произведение, написанное для театра, для исполнения на сцене. Весь текст драмы, по замыслу Пушкина, должен произноситься актерами и восприниматься на слух, а не глазами (в книге). А в русском литературном произношении, как известно, послеударные гласные звуки редуцируются, то есть резко ослабляются и в большинстве случаев теряют свои различия друг от друга. Так, в словах «девочки» и «де́вочке» последние гласные — «и» и «е» (ять) в произношении звучат совершенно одинаково. Попробуйте произнести вслух эти два слова («девочки» и «девочке»)! Никакая самая талантливая артистка, играющая роль Марины и убежденная в правоте Б. П. Городецкого и В. В. Виноградова, не сможет так сказать это слово, чтобы зрители услышали на конце его «и», а не «е», услышали родительный падеж! Все равно — со сцены будет звучать естественная фраза, с нормальным синтаксисом:

Не мнишь ли ты коленопреклоненьем,
Как девочке доверчивой и слабой,
...

Если все же я пишу об этом вопросе, то это вызвано, с одной стороны, тем, что почти во всех изданиях до сих пор продолжают печатать «девочки» вместо «девочке», а это при внимательном чтении «создает (как правильно указывает Г. О. Винокур) затруднения для понимания этого места».

Кроме того, мне кажется, из всего этого можно сделать некоторые общие выводы, касающиеся текстологической работы.

Во-первых, когда мы встречаемся с написанием сомнительным, дающим возможность разных толкований (грамматических и смысловых), надо прежде всего попытаться проверить, нет ли у автора еще подобных написаний, причем в таком контексте, в котором несовпадение этого написания с требованиями современной (а вероятно, и прежней) орфографии совершенно ясно и бесспорно.

И во-вторых — когда мы для подтверждения правильности наших текстологических положений апеллируем к смыслу данного текста, то нужно очень внимательно и вполне объективно, непредубежденно анализировать его содержание.

1968