Бонди С. М.: Черновики Пушкина
Гасуб, а не Галуб

ГАСУБ, А НЕ ГАЛУБ

1

Среди неоконченных произведений Пушкина есть поэма из кавказской жизни, носящая обычно название «Галуб». Задумав показать в ней трагическое столкновение в душе молодого горца европейской культуры (точнее, христианских идей) с властными обычаями и законами адата, старинного крепкого быта горцев, Пушкин бросил ее, недокончив, и то, что он успел написать (немного больше половины, вероятно), было напечатано посмертно в № 3 журнала «Современник» за 1837 год, который после Пушкина издавали его друзья Жуковский, Плетнев, Вяземский и Одоевский. Название этой поэмы не сохранилось в рукописях Пушкина (а может быть, оно и не было еще придумано автором), и заглавие «Галуб» дано поэме редакцией «Современника» и, надо сказать, выбрано крайне неудачно. Судя не только по написанной Пушкиным части поэмы, но — по сохранившимся планам всего произведения¹, герой поэмы — несомненно юноша Тазит, а вовсе не его отец, имя которого фигурирует в качестве заглавия. Трудно судить, что придумал бы Пушкин, дававший иной раз своим поэмам очень непростые, далеко не само собой разумеющиеся заглавия, например: «Бахчисарайский фонтан» (между прочим, вовсе отсутствующий в самой поэме), «Домик в Коломне», «Медный всадник». Но уж если называть поэму по имени героя (по аналогии с «Русланом и Людмилой», «Борисом Годуновым», «Графом Нулиным», «Моцартом и Сальери», «Анджело» и т. д.), то следовало ее назвать «Тазитом», а никак не «Галубом»...

Эта поэма печаталась в «Современнике» с беловой рукописи Пушкина (в которой, впрочем, сверх белового текста нанесен ряд поправок и переделок, частью не законченных). Эта пушкинская рукопись была вложена в согнутый лист, на котором рукой Жуковского написано: «Галубъ». Кроме этой рукописи, сохранились две черновые: в первой (тетрадь — ПД, № 841) Пушкин начал писать поэму — в ней находятся черновики только самого начала; во второй (ПД, № 842) — писалась начерно вся поэма с начала до того места, на котором остановился Пушкин, бросив ее неоконченной. В первом черновике, в углу листа, где начинаются наброски начала поэмы, написан столбиком ряд имен — очевидно, Пушкин здесь подбирал имена героев своей поэмы:

Гасубъ
Тазишь
Чу (слово не дописано)
Танас (тоже не дописано, так как нет конечного «ъ»).

Первое имя сначала было написано «Газубъ», а затем «з» переправлено в «с». В этих набросках имя старика встречается четыре раза, и всякий раз в форме «Гасуб», а не «Галуб», а один раз «Гасуб» переделано на «Хасуб» («К старому Хасубу в дом», «...старший сын Гасуба», «Хищник смелый, сын Гасуба» и «В набеге смелом сын Гасуба...»). Таким образом, оказывается, что первоначально старика, отца героя поэмы, звали не Галуб, а Гасуб. Интересно было проследить по рукописям, в какой момент Пушкин переменил это имя на Галуба, и попытаться определить, что им руководило при этом. Обратившись к основной черновой рукописи поэмы, где, повторяю, записан черновик всего, что успел Пушкин написать о Тазите, мы с удивлением убедились, что во всем черновике, где множество раз упоминается имя старика, он ни разу не назван Галубом — а только Гасубом. В этом быстром письме, обильном, как всегда у Пушкина, описками, встречаются еще такие «варианты» (описки) этого имени — «Гассуб», «Гасссуб» или «Гаслуб» и даже «Габсуг», но ни разу «Галуб».

И наконец, всего удивительнее то, что и в беловом автографе, с которого поэма печаталась в «Современнике», семь раз встречается это имя, и все семь раз совершенно отчетливо оно написано — Гасуб (см. прилагаемые снимки).

Откуда же взялся Галуб? Это, несомненно, результат невнимательного чтения рукописи Пушкина редактором «Современника»². И вот до чего силен гипноз печатного слова — сколько раз перепечатывалась по рукописи эта поэма, в каждое новое научное издание (а их было не меньше десятка) по этой же рукописи вносились мелкие исправления, а основная ошибка оставалась до сих пор незамеченной!³

Естественно, возникает вопрос: выдумал ли Пушкин сам имя Гасуб или оно существует на Кавказе, а также существует ли имя Галуб? Дело в том, что и у Лермонтова встречается это имя в стихотворении «Валерик» («Галуб прервал мое молчание»), что может быть и передачей подлинного кавказского имени, и просто «литературным влиянием» — влиянием «пушкинского» Галуба.

Оказывается, насколько мне известно, ни осетины, ни ингуши (действие поэмы о Тазите происходит в Осетии) не знают имени Галуб или близкого к нему по звучанию. Зато у осетин есть имя Ха́суп — с гортанным первым звуком, средним между «г» и «х», и с ударением на первом слоге, а у ингушей — Хасиб и Хасуб... Эти или близкие им имена и являются источником пушкинского (переделанного несколько на русский лад) имени Гасуб.

2

Говоря об этой поэме, хочется, кстати, привести ее неопубликованные⁴ начальные и последние стихи. Начало поэмы в беловике, как известно, таково:

Не для кровавых совещаний,
Не для расспросов кунака,
Не для разбойничьей потехи
Так рано съехались адехи
На двор Гасуба старика.
В нежданной встрече сын Гасуба
Рукой завистника убит
Вблизи развалин Татартуба
                                      и т. д.

В первом наброске Пушкин начал поэму другим размером, хореем.

Не для тайного совета,
Не для битвы до рассвета,
Не для встречи кунака,
Не для свадебной потехи
Рано съехались адехи
К сакле старика.

И далее:

Хищник смелый, сын Гасуба,
Вся надежда старика,

Пал от пули казака...

В беловике текст кончается стихами (слова Тазита, сватающего себе невесту):

Тебе я буду сын и друг
Покорный, преданный и нежный,
Твоим сынам кунак надежный,
А ей — приверженный супруг...

Но в черновике следует еще ряд необработанных и недоделанных стихов. Из них до сих пор были опубликованы восемь, которые (не совсем верно, к тому же скомбинированные) в прежних изданиях безоговорочно присоединялись к основному (беловому) тексту⁵. У Пушкина в черновике эти стихи написаны очень неразборчиво, отдельные строки разбросаны в разных местах, так что их полная транскрипция немного дала бы читателю. Приведем только окончательное чтение — сводку, с оговоркой, что ряд слов нами прочитан предположительно.

Но с неприязненною думой
Ему внимал старик угрюмый,
Главою белой покачал,
Махнул рукой и отвечал:
«Ты мой рассудок искушаешь,
Иль испытуя иль шутя...
Какой безумец, сам ты знаешь,
Отдаст [любимое] дитя
Тому, кто в бой вступить не смеет,
Кто робок даже пред рабом,
Кто мстить за брата не умеет,

Ступай, оставь меня в покое!»
Глубоко в сердце молодое
Тяжелый <?> врезался укор.
Тазит сокрылся. С этих пор
Ни с кем не вел <?> он <?> разговора <?>
И никогда на деву гор
[Не подымал несчастный взора]⁶.
Но под отеческую сень
Не возвратился сын изгнанный.
Настала ночь и снова день
...вечер [хладный] <?> и туманный <?>⁷
...  по горам
Он как сайгак чрез бездны скачет
То —
Сидит печальный, одинокий...⁸

Мы привели и эти последние, совсем оборванные строки, так как в них намечается дальнейшее развитие сюжетной линии поэмы.

Обращает на себя внимание приведенный выше набросок начала поэмы, написанный другим размером. Мы привыкли думать, что стихотворный размер произведения не есть что-то случайное, внешнее, что он входит органическим образом в замысел вещи, является неотъемлемой составной частью всего ее содержания. Трудно было бы себе представить, например, «Песнь о вещем Олеге», написанную октавами, или «Евгения Онегина» — анапестическими стихами. Мы знаем из признаний поэтов (например, Блок в предисловии к «Возмездию»), видим по черновым рукописям (у Пушкина), что иной раз стихотворный размер возникает даже раньше, чем будут придуманы те слова, в которые облечется этот ритм... И тем любопытнее, интереснее те, правда, немногие случаи у Пушкина, когда в процессе работы над произведением он менял его метр. Эти случаи говорят или об известной неотчетливости первоначального ритмического представления вещи, или же о большом мастерстве поэта, который так свободно владеет метрами, что может заставить любой из них служить любым целям. И то и другое мы встречаем у Пушкина. Перемена метра в начале поэмы о Тазите особенно замечательна тем, что здесь меняется четырехстопный хорей на четырехстопный ямб... Эти два размера, хотя внешне и отличающиеся друг от друга всего одним слогом в начале каждого стиха, по ритмическому впечатлению наиболее резко противоположны друг другу. Стоит вспомнить сильнейший эффект ритмического контраста, который производит включение в середину поэмы «Цыганы» (написанной четырехстопным ямбом) хореического эпизода — стихов о птичке («Птичка божия не знает — Ни заботы, ни труда»)...

к числу самых гибких, разнообразных по ритмическим вариациям, богатых ритмическими эффектами размеров, наоборот, четырехстопный хорей у зрелого Пушкина — один из самых устойчивых, наименее подверженный ритмическим колебаниям, метров⁹.

До 1830 года Пушкин почти все свои поэмы и большинство мелких стихотворений писал четырехстопным ямбом; размер этот достиг у него поистине виртуозной гибкости и свободы — всего он написал им к этому времени около двадцати тысяч стихов. Немудрено, что «Домик в Коломне» (1830 г.) он начал строчкой —

Четырехстопный ямб мне надоел...

И вот свою вторую кавказскую поэму он попробовал написать другим размером — необычным тогда для крупного повествовательного жанра четырехстопным хореем. Написал несколько стихов начала (приведенных выше), но почему-то оставил хорей и тут же стал продолжать обычным для него ямбом:

И вот запряжена волами
.......................
В арбу волы запряжены
.......................
Обряд свершают погребальный...

а затем переделал в ямбы и начало...

«Братья-разбойники» начинались раньше такими же амфибрахиями, как «Черная шаль»:

Нас было два брата, мы вместе росли
И жалкую младость в нужде провели...
Но алчная страсть овладела душой,
И вместе мы вышли на первый разбой...

Нас было двое: брат и я,
Росли мы вместе; нашу младость
Вскормила чуждая семья...

В стихотворении «Клеопатра» Пушкин переработал шестистопные ямбы ранней редакции на четырехстопные. «Русалку» (сцену в светлице княгини) начал было он писать песенным «народным» стихом:

Дитя мое милое,
Что сидишь не весело,
Головку повесила?

— а потом переделал весь этот отрывок в традиционные пятистопные ямбы. В той же «Русалке» в высшей степени интересна работа поэта над песней русалок. Начавши ее стихами:

В речной глубине...

— Пушкин после больших и многократных переработок пришел в беловике к такому варианту:

Веселою толпою
Из тихой глубины

На теплый свет луны —

а затем несколькими мастерскими штрихами превратил снова эти трехстопные ямбы в двухстопные амфибрахии, в которых они сначала ему и слышались (притом замечательно, что в первом и третьем стихах изменено было всего по одной букве):

Веселой толпою
С глубокого дна

Нас греет луна...

Известнейшее прекрасное стихотворение «Зорю бьют. Из рук моих — Ветхий Данте выпадает», оказывается, претерпело в процессе творчества видоизменение, обратное тому, которое мы видели в поэме о Тазите, — оно начато было ямбом:

Ч у! Зорю бьют. Из рук моих
Мой ветхий Данте выпадает

Напрасно сердце поражает¹⁰.

Зачеркнув в первом стихе «Чу!», во втором — «Мой», Пушкин превратил ямбы в хореи — и соответственно переработал дальнейшее:

Зорю бьют. Из рук моих
Ветхий Данте выпадает,

Недочитанный затих.
Дух далече улетает...¹¹

Сохранился набросок начальных строк стихотворения (оно, по-видимому, так и не было написано), где с самого начала видны колебания между четырехстопным ямбом и четырехстопным хореем — этими резко контрастирующими размерами. Начато оно ямбами:

В опальной хижине моей

— затем зачеркнуто и снова начато — хореем:

Я проснулся, но лениво <?>
Дремлет тихая <?> заря

или вариант этих строк:

Длятся ночи декабря.

Затем и все зачеркнуто, и поэт снова возвращается к ямбам:

Проснулся я — последний сон
Исчез

—

[Проснулся я — а небосклон]
Еще почивает¹²

В конце концов все зачеркнуто, кроме двух последних слов. Стихотворение осталось ненаписанным¹³.

Мы приводим все эти примеры просто как любопытные образцы работы Пушкина над стихом — работы, до сих пор совершенно недостаточно изученной, несмотря на более чем столетний возраст «науки о Пушкине». Научный анализ этих и подобных примеров работы Пушкина над ритмом стиха — первоочередная задача научного стиховедения.

1930