Бонди С. М.: Черновики Пушкина
"Если с нежной красотой... "

«ЕСЛИ С НЕЖНОЙ КРАСОТОЙ...»

В Пушкинском Доме хранится записная книжка Пушкина, которой он пользовался в 1820 и 1821 годах. Завел он ее, по-видимому, в июне 1820 года: на первом листе ее написано рукой Пушкина, в виде заглавия: «1820 — 15 июня — Кавказ» — а затем чужой рукой (может быть, лица, подарившего Пушкину эту книжку, например, кого-нибудь из семейства Раевских, с которыми в это время жил Пушкин на кавказских водах): .

Epigraphe.

Que de beaux chants je méditais encore !
Ma Gloire à peine atteignait son aurore¹.

В этой книжке Пушкин писал свои черновики в Крыму (июль — сентябрь 1820 г.) и затем в Кишиневе — с сентября 1820 года (последние записи — в 1821 году).

Главным образом, она заполнена черновиками «Кавказского пленника», но тут же записан и ряд мелких стихотворений 1820—1821 годов.

Хотя почти все тексты этой записной книжки (все черновые) давно прочитаны и напечатаны, но до сих пор эта рукопись не подвергалась внимательному постраничному разбору², и в ней, оказывается, сохранились еще неизвестные строчки Пушкина. Там, например, читаются приведенные нами выше стихи об актрисе Семеновой. Там же, на листе 45, после набросков последней строфы октав «Кто видел край, где роскошью природы» находится черновик небольшого стихотворения, совершенно неизвестного читателям и исследователям Пушкина (Б. Л. Модзалевский в своем только что упомянутом «Описании» указывает: «лист 45 — стихотворение без заглавия; черновые наброски, не поддающиеся прочтению...»).

Написанный торопливым почерком черновик, полный помарок и поправок, дает в результате почти законченное (в одном стихе только не хватает слова) стихотворение в восемь стихов — малозначительную альбомную шутку:

Если с нежной красотой,
<Вы> чувствительны душою,
Если горести чужой
Вам ужасно быть виною,
Если тяжко помнить вам
Жертву страданья —
Не оставлю сим листам
Моего воспоминанья.

Не буду приводить транскрипцию этого стихотворения (см. рис. 6).

В работе Пушкина над этими стихами мы видим довольно редкий случай: смену стихотворного размера в процессе создания вещи. Начал Пушкин обычным для него четырехстопным ямбом:

Когда с цветущей красотою

— и затем перешел к четырехстопному хорею:

Если с нежной красотой
Вам чувствительны душою³.

Во второй строфе Пушкин сначала написал:

Если тяжко помнить вам
Жертву вашей,

затем стал переделывать:

Если тяжко пред собою (или «пред глазами»)
Всюду видеть (или «видеть всюду»).

Другой вариант второго стиха:

...тайные страданья.

Наконец, он вернулся к прежнему:

Если тяжко помнить вам
Жертву страданья

— определение осталось ненаписанным.

Дальше было сначала:

Из листов воспоминанья

или:

То в листах воспоминания

и наконец:

То не вверю сим листам⁴
Своего воспоминанья.

Эти два стиха были еще исправлены: первый —

Не оставлю сим листам,

Моего воспоминанья.

Кому адресованы эти стихи? Правда, это имеет очень небольшое значение, однако можно попробовать высказать некоторые догадки. Стихи написаны в Кишиневе в 1821 году. Воспоминания о Пушкине его тогдашних друзей и знакомых — Горчакова, Липранди, Вельтмана и других — называют целый ряд имен кишиневских красавиц, пленивших сердце поэта. Из этих имен в данном случае привлекает внимание одно — Пульхерии Варфоломей, дочери богатого бояра Егора Варфоломея, в чьем доме Пушкин постоянно бывал. Все воспоминания указывают, что Пушкин увлекался Пульхерией Варфоломей, и не раз встречается указание на какие-то стихи, написанные ей Пушкиным. Вот что рассказывает А. Ф. Вельтман: «В то время Пульхерия Варфоломей была в цвете лет, во всей красе девственной, которой посвятил и Пушкин несколько восторженных стихов». И в другом месте: «Пульхерия была полная, круглая, свежая девушка; она любила говорить более улыбкой, но это не была улыбка кокетства, нет, это просто была улыбка здорового, беззаботного сердца. Никто не припомнит из знавших ее в продолжение нескольких лет, чтобы она на кого-нибудь взглянула особенно; казалось, что каждый, кто бы он ни был и каков ни был, для нее был не более, как человек с головой, с руками и с ногами. На балах со всеми кавалерами она с одинаковым удовольствием танцевала, всех одинаково любила слушать, и Пушкину так же, как и всякому, кто умел ее рассмешить или польстить ее самолюбию, она отвечала: «Ah, quel vous êtes, monsieur Pouchkine!»⁵ Пушкин особенно ценил ее простодушную красоту и безответное сердце, не ведавшее никогда ни желаний, ни зависти». Далее Вельтман уверяет, что ему всегда казалось, что Пульхерия «есть совершеннейшее создание не природы, а искусства», «все движения, которые она делала, могли быть механическими движениями автомата», «в походке было что-то странное, чего и выразить нельзя», «прекрасный спокойный взор двигался вместе с головой», «ее лицо и руки были так изящны, что мне казались они натянутою лайкою». В заключение этого шутливого рассуждения Вельтман говорит: «Пушкин часто бывал у Варфоломея. Добрая, таинственная девушка ему нравилась, нравилось и гостеприимство хозяев. Пушкин посвятил несколько стихов Пульхерии, которые я, однако же, не припомню»⁶.

Л. Н. Майков считает, что «по всей вероятности, Вельтман разумеет здесь стихотворенье «Дева» («Я говорил тебе, страшися девы милой»)», но из контекста сообщения Вельтмана можно скорее понять, что речь у него идет о каких-то неизвестных, ненапечатанных стихах («Пушкин посвятил несколько стихов... которые я, однако же, не припомню»). Между тем в найденном нами стихотворении, при всей его альбомной условности, есть черты, как будто намекающие именно на Пульхерию Варфоломей. Вельтман, описывая ее, подчеркивает в ней соединение здоровья, красоты и крайнего добродушия, безобидности. О том же говорит и стихотворение Пушкина, слегка иронизирующее над крайней добротой, «чувствительностью» красавицы, которой «тяжко» даже помнить или «видеть перед глазами» имена своих жертв:

Если с нежной красотой
Вы чувствительны душою —

а в первоначальном тексте еще ближе к описанию Вельтмана:

Когда с цветущей красотою
Тебе чувствительность дана...

Эти соображения, конечно, говорят никак не о бесспорности, а лишь об известной вероятности нашего приурочения, а впрочем, и весь вопрос этот, как мы уже говорили, большого значения не имеет...

мы говорим о чередовании рифм. Для Пушкина, да и для других поэтов, обычно в четырехстопном хорее чередование в четверостишии рифм: женская — мужская — женская — мужская⁷, или две женские — две мужские, или, наконец, женская — две мужские — женская — одним словом, строфа обычно начинается с женской рифмы:

Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя...
То как зверь она завоет.

(«Зимний вечер»)

Царь с царицею простился;
В путь-дорогу снарядился.
А царица у окна

(«Сказка о царе Салтане»)

Хладным разумом любовь,
Бремя тягостных оков

(«Опытность»)

Такая последовательность (особенно первые два случая) ощущается как наиболее «естественная», ритмически простая, между тем как обратная — когда строфа начинается с мужской рифмы и затем следует женская — дает впечатление некоторой напряженности, изысканности, художественной нарочитости.

Вертоград моей сестры,
Вертоград уединенный.

Не бежит, запечатленный.

(«Вертоград моей сестры»)

У Пушкина, очень много писавшего четырехстопным хореем (около 90 стихотворений), последний случай сравнительно редок — всего восемнадцать стихотворений, включая сюда и ново-найденное⁸, причем, принадлежа к вещам молодого Пушкина, оно представляет собой всего третий (или даже второй) из дошедших до нас образцов такой композиции хореической строфы. (Первый — сомнительное «С позволения сказать — Я сердит на вас ужасно» (1816), второй — «Я люблю вечерний пир» (1819). )

— совершенно необычная у Пушкина рифмовка первой строфы, где чередуются разные фонетические варианты одной и той же морфемы (окончания): «ой» — «ою» — «ой» — «ою». С точки зрения строгих правил «теории словесности» это недостаток, «бедность рифм», но в данном контексте, в легком альбомном стихотворении, эти рифмы звучат вполне уместно, придавая ему своеобразную небрежность и игривость...

1930