РЕЦЕПЦИЯ ПОЭЗИИ ПУШКИНСКОЙ ЭПОХИ В ТВОРЧЕСТВЕ
В. Ф. ХОДАСЕВИЧА(*)
Мнение о «пушкинианстве» поэзии В. Ф. Ходасевича стало общепринятым и в особых подтверждениях не нуждается. Но природа этого «пушкинианства» требует уточнения и конкретизации. Для критиков-современников ориентация на поэзию пушкинской эпохи заключена во внешней схожести. Это вызывает и многочисленные восторженные отзывы: «Ходасевич поэт глубокого дыхания, его строфа радует меня затаенной гармонией — счастливым воспоминанием пушкинской поры»1, и резкую критику: «…стихи эти больше всего похожи на пародии стихов Пушкина и Баратынского. Автор все учился у классиков и до того доучился, что уже ничего не может, как только передразнивать внешность»2.
Вопрос о связи поэзии Ходасевича с поэзией пушкинского времени должен быть решен с большей определенностью, и прежде всего нуждаются в определении функции и семантика сходства. Здесь рассматривается только уровень цитатного построения поэзии Ходасевича.
Относительно первого сборника стихов «Молодость» (1908) разногласий у критиков и литературоведов нет: он связан с творчеством поэтов-современников: Брюсова, Белого, Блока, Сологуба. Но уже в «Счастливом домике» (1914) на первый план выдвигаются аналогии с поэтами пушкинской поры, и до поздних стихов это сохранится. Однако характер этой связи будет меняться, и отношение к лирике «пушкинской плеяды» во многом определит метод собственной поэзии Ходасевича.
В «Счастливом домике» главенствует прямая цитата. Особенно показательно стихотворение «К Музе», где во «второй план» входят Пушкин («Я помню чудное мгновенье…», «Поэт»), Языков («В. М. Княжевичу»), Козлов («Еврейская мелодия»), Фет («Музе») и особенно Баратынский («Бывало, отрок, звонким кликом…», «Разуверение», «Признание», «Есть милая страна, есть место на земле…»). Возможны и другие отзывы и отклики: все стихотворение представляет собой свод элегических формул пушкинской и первой послепушкинской эпохи. Ср. аналогичную прямую цитату в первоначальном варианте стихотворения «Завет»: «И лишь в моей заветной лире / Свой краткий срок переживешь». Даже непушкинские цитаты могут возводиться к пушкинскому источнику, как, например, последние строки стихотворения «Ущерб»: «И смерть переполняет мир, / Как расплеснувшийся эфир / Из голубой небесной чаши», цитирующие двустишие Бенедиктова: «Чаша неба голубая / Опрокинута на мир», явно с учетом известных воспоминаний И. И. Панаева об отмеченности этих строк Пушкиным.
В «Путем зерна» (1920) и «Тяжелой лире» (1922) система цитирования усложняется, появляется характерная для XX века ориентация одновременно на несколько источников. Ср., например, стихотворение «Смоленский рынок», которое, будучи воспринято как имитация двухстопных ямбов Пушкина и Баратынского, действительно «как стиховая вещь — нам не принадлежит»3. Но в подобном определении утрачивается важная характеристика стихового построения этого стихотворения: оно генетически связано не с Пушкиным и Баратынским (добавим также Языкова), а с двухстопниками Полежаева («Провидение»), а через них — с «И ночи и дни примелькались…» Брюсова, к которому стихи Полежаева поставлены эпиграфом. Метрическая выделенность, подсказывающая ложную интерпретацию, опровергается ритмической и интонационной цитатностью, а также введением дополнительного источника.
4. Таково в «Счастливом домике» стихотворение «Голос Дженни», явно сопоставляемое с «Чистой к жениху горя любовью…» Муни, а в «Путем зерна» — «Рыбак», являющийся очень близким переложением в стихи вставной новеллы из рассказа Муни «Летом 190* года». Сюда же следует отнести и сводную цитату, когда стихотворение или его часть ориентированы на знание «поэтической ситуации», и в зависимости от начитанности воспринимающего стихотворение читается в полном (или хотя бы ограниченно полном) цитатном поле, то в суженном контексте. Таково, например, стихотворение «Брента», где строка «Сколько раз тебя воспели…» минимально воспринимается в свете пушкинского эпиграфа, но предусмотрено и расширение контекста за счет стихотворений Козлова (генетически восходящих к Байрону), Ростопчиной, Вяземского.
Особую роль в формировании цитатного подтекста приобретает редко улавливаемый источник, о котором едва ли не единственным писал Г. Адамович: «Мне кажется, что эти традиции русского литераторства, — не чистые традиции — с привкусом восьмидесятничества в искусстве Ходасевича очень сильны»5. Верность этого наблюдения подтверждается, в частности, цитатами из Фофанова: обнаруженное Д. Малмстадом и Р. Хьюзом совпадение «Люблю людей, люблю природу» и «Люби людей, люби природу»6; начало «Жизели» перекликается со строкой Фофанова «Слепая страсть, волнуяся, живет», «Когда б я долго жил на свете» цитирует «Прежде и теперь» Фофанова.
«Европейская ночь», где он реализует принцип, декларированный в статье «Колеблемый треножник»: «Иные слова, с которыми связана драгоценнейшая традиция и которые вводишь в свой стих с опаской, не зная, имеешь ли внутреннее право на них — такой особый, сакраментальный смысл имеют они для нас — оказываются попросту бледными перед судом молодого стихотворца, и не подозревающего, что значат для нас эти слова сверх того, что значат они для всех по словарю Даля»7. Рассмотрение этой техники должно составить предмет особого анализа.
Примечания
1 Рождественский Вс. — Записки Передвижного театра П. П. Гайдебурова и Н. Ф. Скарской, 1923, № 59, с. 4.
2 Брюсов В. — Среди стихов. «Печать и революция», 1923, № 1, с. 73.
3 — ПИЛК, с. 173.
4 См.: Лотман Ю. — Текст и структура аудитории. Уч. зап. ТГУ. В. 422. Семиотика, IX. Тарту, 1977, с. 55–61.
5 Адамович Г. — В сб.: Цех поэтов, кн. 3. Пг., 1922, с. 62.
6 Ходасевич Владислав. Собрание сочинений. Под ред. Джона Малмстада и Роберта Хьюза. Том первый. Стихотворения. /Ann-Arbor/, Аrdis, /1983/, с. 327.
7 — статьи о русской поэзии. Пг., 1922, с. 116.
(*) –14 ноября 1987 г. Таллин, 1987. С. 77–80.