Наши партнеры
https://paralleltexts.ru/

Ж. К. Письма на Кавказ. 2: <Отрывки>


Ж. К.

Письма на Кавказ. 2

<Отрывки>

СПб. Января 10, 1825.

<...> «Северные цветы». — Лишь только написал я это заглавие, общий наш приятель, Д. Р. К. , прислал ко мне суждение об этом альманахе с просьбою переслать его критику к издателям «Сына отечества». Я исполнил его просьбу, но, не зная, напечатают ли эту статью, препровождаю ее к тебе в копии, радуясь, что пооблегчился труд мой, хотя я вообще подписываю не все суждения моего литературного партизана.

«В "Северной пчеле" отозвались о "Северных цветах" с особенным чувством благоволения. И то правда: может ли пчела не любить цветов? — Но я смотрю на вещи с другой точки и отчасти угадываю причину, по которой рецензент так неопределенно и осторожно коснулся этого букета, как будто б в нем была травка недотрога. — Несколько громких имен испугало его, и он, следуя проложенною стезею рассуждения, решил, что книга, в которой находятся басни Крылова, стихотворения Жуковского и Пушкина, не может быть дурною. "Северные цветы" и не дурны, но совсем не так хороши, как объявлено в "Северной пчеле"; что же касается до прозы... но начнем рассматривать по порядку.

Первая статья, "Письмо к графине С. И. С.  о русских поэтах", сочинение г. Плетнева. Статья сия имеет весьма странную форму. Автор выставил Ламартина (!) представителем французской поэзии нынешнего времени и этим общим знаменателем мерит всех русских поэтов, от Державина до милых юношей, в которых начинает пылать огонь поэзии. — Однако ж, невзирая на это, начало письма, то есть изображение поэзии вообще, причины успехов и недостатков русской и отчасти характеристика сей последней весьма справедливы, и я бы назвал даже первые одиннадцать страниц образцовыми, если бы не встречал, вовсе не кстати, имени Ламартина и не примечал по суждениям, что автор только понаслышке знаком с английскою и немецкою литературою. На странице 12 сказано, что поэты наши превосходят французских. В этом я согласен, но только с исключениями, и желал бы, чтоб автор тут же наименовал и сравнил поэтов обоих народов, оставив в стороне своего Ламартина. Автор, приступая к исчислению гениев, с которыми он хочет познакомить графиню С., говорит: "У нас есть превосходные поэты по главным чувствам, или по отделке некоторых частей, или по особенной легкости языка". — Странное определение! Что значат главные недостойные или низкие чувства? — Воля твоя, а здесь мало сообразности в мыслях!

За сим следуют список поэтов, с которыми г. автору угодно было познакомить графиню, характеристика сих поэтов и выписки из их стихотворений. Автор разделил ряд своих любимцев на издавших в свет собрания своих произведений и на дарящих нас ими изредка в повременных изданиях. В первом разряде он именует Державина, Капниста*1, слегка упоминает о Богдановиче и Хемницере, обращается к И. А. Крылову, И. И. Дмитриеву, Ю. А. Нелединскому, приводит из них не самые лучшие пиесы и заключает этот ряд истинно отличных, великих писателей, униженных сравнением их с Ламартином*2, следующими словами: "Я перехожу к новому периоду нашей поэзии. Представляя вам Жуковского, я начинаю говорить о таком поэте, который дал совсем другое направление своему искусству". — Если поэзию должно называть искусством, то я соглашусь с мнением автора, но если поэзия есть дар вдохновения, способность созидать, творить в мире нравственном, в области фантазии, то я не признаю справедливым мнения автора насчет Жуковского и многоречивое исчисление его пиитических достоинств почитаю усилием, ничего не доказывающим. Все почти произведения сего поэта состоят из переводов, которые не всегда близки к подлинникам, и из подражаний, довольно удачных, но своего у него очень мало. Отличительные черты стихотворений Жуковского суть глубокая чувствительность, приятная мечтательность и преимущественно сладкозвучие или музыка стихов, которая часто заставляет нас забывать маловажность предметов. При всем том я не соглашаюсь с автором, что в произведениях Жуковского "нет ни одного слова слабого или неравносильного мысли, ни одного звука неприятного, или разногласного с своим понятием*3, ни одного украшения преувеличенного или принужденного, ни одного оборота трудного или изысканного". — Если б я стал доказывать несправедливость сего мнения, то письмо мое сделалось бы гораздо длиннее похвального слова г. автора — от чего избави Боже! — Мне совестно выписывать все сказанное насчет Жуковского в этом обозрении поэтов, где Державин только назван прежде других, а все прочие поэты, особенно Жуковский, Пушкин и Баратынский (!) поставляются выше, ибо в похвалах им истощено все, что можно было сказать о Гомере, Пиндаре и Виргилии. Державин не попал даже в так названный автором золотой век нашей словесности (см. стр. 13). Автор говорит: "Одним словом: это (т. е. Жуковский) первый поэт золотого века нашей словесности, если непременно надобно, чтобы каждая словесность имела свой золотой век". — И надобно, и желательно, чтобы каждая поэзия имела своей золотой век, но мы еще до этого не дожили. Наш век отличается тем, что мы стремимся к усовершенствованию языка, но он еще не золотой, а Жуковский не первый поэт нашего века. Выше, гораздо выше его Пушкин, и... я бы назвал еще некоторых, но не хочу выводить на сцену тех, о которых умолчано в обозрении1. Если такие критики думают принести удовольствие или пользу восхваляемому ими поэту, то они крайне ошибаются. Жуковский, как человек с истинным талантом и умом, конечно, сам лучше знает, где есть предел надлежащей хвале.

Но вот что всего страннее: автор, назвав наш век золотым, следовательно, достигнувшим возможного совершенства в словесности, называет ее несозревшею и говорит на стр. 79: "Наша литература еще молода. Ей надобно открывать теперь больше видов к прекрасному. Пока дерево цветет, вокруг него очищают только пространство, а подвязывают его ветви тогда, когда плоды созреют". — Вот образчик суждения наших Аристархов! Прошу растолковать, если можно.

Было время, когда наша публика мало слыхала о Шиллере, Гете, Бюргере и других немецких романтических поэтах; теперь все известно: знаем, что откуда заимствовано, почерпнуто или переиначено. Поэзия Жуковского представлялась нам прежде в каком-то прозрачном, светлом тумане; но на все есть время, и этот туман теперь сгустился. Мы видим имена Шиллера, Бейрона, Гете, яснеющие в тумане, — но с грустью обращаемся к "Светлане", некоторым посланиям, повторяем с чувством строфы из "Певца во стане русских воинов" и — ожидаем.

Батюшков не представлен в истинном своем виде, и приведенная для примера его пиеса "Мой гений" не характеризует его таланта. Лучше было бы выписать элегию "Умирающий Тасс", "Переход через Рейн" или что-нибудь подобное.

Здесь заключается ряд поэтов, издавших собрания своих произведений, и начинается исчисление прочих. Первое место, по справедливости, занимает А. Пушкин, но характеристика его кажется мне столько же неудачною, как и прочих поэтов. Я думаю, что не есть отличительная черта его поэзии. Приведенная здесь элегия дает самое слабое понятие о даровании сего поэта. Никто лучше его не рисует величественных картин природы, быстрых порывов сильных страстей, неги чувств, геройских вдохновений и сильных мыслей — но Пушкин не есть и не будет никогда рыцарем печального образа, чувствительным селадоном, и его элегии — прелестные игрушки, а не отпечаток его великого дарования. <...>

Перейдем к стихотворениям.

Никто более меня не уважает дарований А. С. Пушкина, и это самое заставляет меня сказать откровенно, из уважения к нему, что его стихотворение "Песнь о вещем Олеге", хотя имеет много прекрасного, но в общем составе несколько отстает от прочих его произведений2. — В нем видна какая-то холодность, совершенно противоположная тем порывам чувства и воображения, которые нас восхищают и, так сказать, увлекают в мир, всегда удачно созидаемый поэтом; но эта пиеса в сравнении с произведениями одного только Пушкина может иметь недостатки: она составила бы славу многих наших, так называемых первоклассных поэтов; в ней есть все, кроме пылкости Пушкина и той обворожительной прелести, игривости в стихах, которую мы лучше постигаем, нежели умеем выразить. "Демон" есть одно из минутных вдохновений гения, которыми поэт изливает свои чувствования, не думая о плане и о цели. Демон Пушкина не есть существо воображаемое3 имени. — Об отрывках из поэмы, "Онегин" невозможно судить, потому что здесь представлено по нескольку разорванных стихов или, так сказать, едва приподнята завеса большой картины. Мне кажется, что эти отрывки помещены здесь только для имени Пушкина, а не для наслаждения читателя: из них невозможно составить себе понятия о целом. "Прозерпина", маленькая картинка, во вкусе древних, написана легко и приятно.

, соч. В. А. Жуковского, справедливее надлежало бы назвать видениемпривидение вовсе чуждые описательной поэзии черты, которых тайный смысл весьма трудно постигнуть. Я нахожу справедливым предписания Горация, что поэт должен описывать предметы таким образом (разумеется, в описательной поэзии), чтобы художник, по словам автора, мог изобразить оные на холсте или из мрамора4. Природа должна всегда и во всем руководствовать поклонников муз и граций. — Каким образом живописец мог бы, например, представить:

Как первыя любви очарованье,

Как прелесть первых юных дней —

Явилася она передо мною!

первое очарование любви? Какая прелесть первых юных дней? Их такое множество, что надобно непременно назвать по имени в картине, или описательной поэзии. Далее:

Был окружен воздушный стан.

Таинственно она ее свивала

И развивала над собой!..

таинственность в свивании и развивании пелены, или покрова, — непостижима; и если это тайна, которой не нужно знать читателю, то лучше вовсе умолчать о ней.

Другая пиеса, того же автора,

Кто ты, призрак, гость прекрасный?

К нам откуда прилетал?

Безответно и безгласно,

Для чего от нас пропал?

Что с тобой? Куда исчез?

И зачем твое явленье

В поднебесную с небес?

Из сего куплета и вопросов выходит заключение, что какая-то мечта явилась автору и пропала. — Далее следуют догадки: не ли это была? Не любовь ли? Не волшебница ли дума? Не ли? Не предчувствие ли? Каждая из догадок выражена целым куплетом, хотя весь смысл заключается в пяти словах. Предлагаю самому догадливому романтику разрешить, что значит:

С ней все прекрасно!

Все знакомо, что в дали!

Или:

И подымет покрывало,

И в далекое манит.

Я исполнен истинного уважения к автору сих стихов, высоко ценю пиитическое дарование, украсившее русскую словесность многими образцовыми произведениями, и потому вовсе не думаю сими безделками определять его достоинства на поприще литературы. Не могу, однако ж, скрыть желания, чтоб наконец прошла мода на этот род поэзии, которую А. А. Бестужев, по справедливости, назвал , и чтоб мы могли наконец читать прекрасные стихи без таинственного лексикона. Впрочем, это мое мнение, и я не выдаю его за закон. Придерживаюсь старых правил в словесности и помню слова: "стих, который требует изъяснения, никуда не годится". "Мотылек и цветы А. Жуковского, милое, прелестное произведение, исполненное глубокого чувства, нежности и той игривости задумчивого воображения, которую находим у поэтов благословенного юга, всегда неразлучных с матерью-природою. Об отделке стихов В. А. Жуковского говорить нечего, это музыка; чистота языка всегда соблюдена строго, исключая те только места, где вставлены новые слова. <...>»

Сноски

*1 Не могу понять, с какой стати и здесь упоминается по нескольку раз о Ламартине, и всегда об одном Ламартине! Соч.

*2 Что бы сказал автор, если б я сравнивал его как критика с Готшедом? Таково и Державину или другому первоклассному поэту, когда его талант мерят достоинством Ламартина. Соч.

*3 Непонятно! Соч.