Наши партнеры
Выездной ремонт шин в Москве.

Федоров. Письма в Тамбов о новостях русской словесности: Письмо 1


Б. М. Федоров

Письма в Тамбов
о новостях русской словесности

Письмо I

Почтенный друг! с полгода как ты оставил Петербург, а забыл, кажется, и друзей и словесность. Ни строчки от тебя, хоть обещал первый ко мне писать и уведомить, как думают и что говорят в ваших краях о премудрости наших. Я дал слово извещать тебя о новых произведениях ума и вкуса, о новых опытах нелепости, о победах школы романтической над здравым смыслом, о торжестве истинного дарования над предубеждением, о нашествии критиков на словесность классическую, о наблюдениях на круговращение наших писателей, о толках журнальных и проч., дал слово сообщать тебе по временам реестр привозных слов в область русской словесности — и сдержу мое слово.

В ожидании твоих писем начну с новости, приятной всякому, с появления «Бахчисарайского фонтана» на горизонте северном. Этот феномен расшевелит много грамотных и безграмотных, любителей и губителей словесности. — Содержание сего стихотворения простое, взятое из предания, не богатого происшествиями; но цветущие красоты, или, лучше сказать, волшебство поэзии, очаровательность картин, обилие чувств, новость мыслей, сладкозвучие слов отличают «Бахчисарайский фонтан», подобно как и другие произведения сего любимца северных муз и граций отличаются столько же, сколько творения безуспешных его подражателей обличают вынужденность их чувств, выисканность слов, омрачены тьмою бессмыслия, пугают нелепостию воображения и отличаются всею дерзостию самохвальства и кругохвальства. Ты улыбнешься при сем выражении; но оно верно рисует их. Так, мой друг, кругохвальство, то есть взаимные похвалы взаимным нелепостям , есть существенный признак новой школы1. Взгляни в какой хочешь журнал... везде найдешь стихотворения, в которых беспрестанно твердят: я поэт! я поэт! и заставляют бедных читателей мучиться тщетным отыскиванием хотя одной черты поэзии; в которых, превознося свою гармонию, производят себя в меценаты всех своих приятелей-соучеников2, удостаивая их посланиями3, посвящением разномерной галиматьи4 и титлами Горациев, Анакреонов5. Но обратимся к русскому Анакреону, который невидимо вводит нас в гарем бахчисарайского хана.

Еще поныне дышит нега

В пустых покоях и садах;

Играют воды, рдеют розы,

И вьются виноградны лозы,

И злато блещет на стенах.

Здесь-то в минувшее время красавицы Востока

Беспечно ожидая хана,

Вокруг игривого фонтана

На шелковых коврах, оне

И с детской радостью глядели,

Как рыба в ясной глубине

На мраморном ходила дне.

Нарочно к ней на дно иные

Роняли серьги золотые.

Здесь-то...

Младые жены, как-нибудь

Желая сердце обмануть,

Меняют пышные уборы,

Заводят игры, разговоры.

Но злой евнух от них неотлучен, даже и тогда —

Раскинув легкие власы,

Как идут пленницы младые

Купаться в жаркие часы

И льются волны ключевые

На их волшебные красы

...............................................

Взор нежный, слез упрек немой

Нельзя, однако, не заметить, что поэт распространился в описании евнуха, которое в поэме несоразмерно ни с ограниченностию содержания, ни с расположением прочих частей ее.

В мыслях Пушкина глубокие чувства — он постигает тайны души и умеет передавать их в легких стихах. Грузинка, принявшая магометанскую веру но бывшая в младенчестве християнкой, нечаянно видит в гареме крест и лампаду пред иконой.

Грузинка, все в душе твоей

Родное что-то пробудило;

Все звуками забытых дней

Невнятно вдруг заговорило.

Двумя словами Пушкин рисует картину, одною чертою придает ей новую красоту.

С короной, с княжеским гербом

Воздвиглась новая гробница.

.................................................

Приду на склон приморских гор,

Воспоминаний тайных полный,

И вновь таврические волны

Обрадуют мой жадный взор.

.................................................

Все чувство путника манит,

Когда безмятежный

В горах, дорогою прибрежной,

Привычный конь его бежит

И зеленеющая влага

Пред ним и блещет и шумит

Вокруг утесов Аю-дага...

Сколько живописного в последних пяти стихах! Какая полная, одушевленная картина! Слово привычный дает понятие о всей трудности пути вдоль морского берега, среди гор и в виду утесов, вкруг коих и кипят и шумят волны.

Некоторые описания особенно в восточном вкусе, например следующее: евнух, пугаясь ночью малейшего шума, пробуждается, дрожит, слушает...

Но все вокруг его молчит...

Одни фонтаны сладкозвучны

Из мраморной темницы бьют,

И, с милой розой неразлучны,

Во мраке поют.6

Другие с необыкновенною живостию представляют картину восточных нравов и обыкновений.

Покрыты белой пеленой,

Как тени легкие мелькая,

По улицам Бахчисарая,

Из дома в дом, одна к другой,

Простых татар спешат подруги

Делить вечерние досуги.

Вообще описательная часть в «Бахчисарайском фонтане» совершенна. Начало поэмы великолепно...

Гирей сидел, потупя взор;

..........................................

Безмолвно раболепный двор

Вкруг хана грозного теснился — и проч.

Описывая далее Гирея уединенного, поэт говорит:

Один в своих чертогах он;

Свободней грудь его вздыхает,

Волненье сердца выражает.

Так бурны тучи отражает

Залива зыбкое стекло.

Сравнение сие, по живости, принадлежит к счастливейшим стихам, даже между стихами Пушкина. Приведем еще несколько примеров сравнений из «Бахчисарайского фонтана».

В тени хранительной темницы

Утаены их красоты — говорит поэт о невольницах гарема...

Так аравийские цветы

Живут за стеклами теплицы.

Следующее сравнение начертано пламенною кистию...

...............Но кто с тобою,

Грузинка! равен красотою?

Вокруг лилейного чела

Ты дважды косу обвила;

Твои пленительные очи

Яснее дня, чернее ночи!

Кажется, сами грации образовали головной убор грузинки. Но, отдавая справедливость гению Пушкина, с другой стороны, нельзя не заметить, что он мало заботился о повествовательной части своей поэмы, обращая весь дар свой на часть описательную.

.......................................

С тех пор, как польская княжна

В его гарем заключена.

Вот что читатель узнает, прочитав 11 страниц. Далее узнает, он, что Зарема приходит к польской княжне ночью, убеждает ее быть хладной к Гирею.

................. Я шла к тебе,

Спаси меня.....................

Я гибну, выслушай меня!

Родилась я не здесь, далеко,

Далеко, но минувших дней

Предметы в памяти моей

Доныне врезаны глубоко.

Я помню горы в небесах,

Потоки жаркие в горах,

Непроходимые дубравы,

Другой закон, другие нравы;

Но почему, какой судьбой

Я край оставила родной...*1

Не знаю; помню только море...

И человека в вышине

Сие место напоминает Бейрона — но не представляет правдоподобия... Можно ли помнить горы, дубравы, законы, нравы, море и человека над парусами — а не помнить, кем похищена и как оставила отчизну? — Скажут, что грузинка была в обмороке, но неужели обморок продолжался во все время плавания корабля?

Впрочем, монолог грузинки выдержан превосходно: борение страстей; огонь в чувствах, приличный пылкости азиятки; голос сердца, терзаемого страстию, слышится в стихах.

..................... Я прекрасна,

Во всем гареме ты одна

Могла б еще мне быть опасна...

Но я для страсти рождена,

Но ты любить, как я, не можешь...

Но я... но ты... выражают все смятение души и силу страсти...

Зачем же хладной красотой

Ты сердце слабое тревожишь?

Два удивительные стиха, которые излились из самого сердца.

Оставь Гирея мне; он мой!

На мне горят его лобзанья...

.......................................

Меня убьет его измена...

Я плачу... видишь, я колена

Теперь склоняю пред тобой,

Молю, винить тебя не смея,

Отдай мне прежнего Гирея...

Не возражай мне ничего;

Он мой! он ослеплен тобою!

Презреньем, просьбами, тоскою,

Чем хочешь, отврати его;

Клянись...

................ Клянись мне...

Зарему возвратить Гирею...

Но слушай! если я должна

Тебе... кинжалом я владею,

Я близ Кавказа рождена.

Но с сего стиха обрывается действие. Грузинка исчезла, а Мария...

Что ждет ее?..........................

С какою б радостью Мария

Оставила печальный свет! — говорит автор и вдруг стремглав спешит к концу повести...

Уж ей пора, Марию ждут,

И в небеса на лоно мира

Родной улыбкою зовут!..

Вообще тирада: и проч. охлаждает действие и кажется излишнею. Разительнее было бы, если б автор вдруг от угроз грузинки перешел к стихам:

Промчались дни: Марии нет,

Мгновенно сирота почила.

Читатель едва узнает смерть Марии, как автор говорит ему, что давно и грузинки нет —

.......................................она

Гарема стражами немыми

В пучину вод опущена.

В ту ночь, как умерла княжна,

Свершилось и ее страданье.

Какая б ни была вина,

Ужасно было наказанье!

Догадливые, без сомнения, поймут, что грузинка умертвила польскую княжну и за то брошена в море: но не думаю, чтобы остались довольны столь кратким отчетом в судьбе тех лиц, в которых поэт заставил их принимать живейшее участие. В то же время узнаем, что хан оставил гарем, а возвратясь, выстроил в память Марии фонтан — словом сказать: содержание «Бахчисарайского фонтана» занимает самую малую часть в сей поэме, заключаясь в стихах, как бы по необходимости включенных для связи разных картин и описаний.

Внезапности нравятся; но когда все внимание наше обращено на положение действующих лиц, одни намеки о судьбе их кажутся недостаточны и скорее убедят в утомлении поэта, нежели в красоте пиитической. Так, один живописец, представивший жертвоприношение Ифигении и закрывший лицо Агамемнона покровом, не решаясь изобразить всей скорби отца, сим намеком занимает некоторое время ум, но возбуждает сомнение в обширности своего таланта7«Мазепа», описывая бешеного коня, который мчит Мазепу, обрисовал сие положение не одною чертою, но со всем искусством поэта выдерживает свой предмет, постепенно возобновляя сильнее и сильнее свою картину в воображении читателей. Гений Пушкина в описании похищения Марии, кончины ее и смерти грузинки мог бы соединить ужас и прелесть, а легким очертанием сих занимательных происшествий много похитил от удовольствия читателей.

Между стихами, не соответствующими достоинству прочих, строгая критика заметит, может быть, в «Бахчисарайском фонтане»:

Символ, конечно, дерзновенный...

Ему известен женский нрав,

Он испытал, сколь он лукав.

.....................

И дочь , нег и плена.

.....................Гирей порой

Горючи слезы льет рекой.

принадлежит к таким словам, которые в поэзию вводить опасно. Он, сколь он — неправильность. Лить рекой слезыневоли и плена — едва ли не одно и то же, с тем различием, что дочь плена слишком неточное выражение.

Остаток горьких юных дней

Провесть презренной...

Но довольно о недостатках, щедро заменяемых красотами, — обратимся к другой поэме.

Представь удивление мое, почтенный друг, когда, с нетерпением развернув «Бахчисарайский фонтан», вдруг увидел я вместо стихов ПредисловиеПредисловия, «Разговор между Издателем и Классиком с Выборгской стороны или с Васильевского острова», и уже перебрав за треть книжки, добрался до фонтана. — Разговор сей в своем роде также поэма. и много чудесного!

Сцена открывается Классиком. Он спрашивает Издателя: «Правда ли, что молодой Пушкин печатает новую, третью поэму, то есть поэму по романтическому значению, а по-нашему не знаю, как и назвать»?

поэма, то эпиграмма есть также поэма в своем роде, и в сем случае «Бахчисарайский фонтан» есть поэма, как «Руслан и Людмила» и «Кавказский пленник». Стихотворная сказка и повесть называются поэмой, равно как стихотворство поэзией.

Может быть, прежде не многие решились бы назвать «Бахчисарайский фонтан» поэмой; но когда перо Бейрона освятило подобный род стихотворений и европейский вкус наложил на них печать моды, то и «Бахчисарайский фонтан» имеет полное право на имя поэмы, как по мнению романтиков, так и по мнению

Далее Классик говорит: «Нельзя не похвалить, что Пушкин много пишет; скоро выпишется».

Этого никакой классик и никакой читатель Пушкина не скажет. Но как бы думали, что на это отвечал Издатель...

«Пророчества оправдываются событием, — говорит он, — для поверки нужно время...» Следовательно, судя по отзыву его, может быть, что поэт и выпишется?

«Если он пишет много, — продолжает Издатель, — в сравнении с нашими поэтами, которые почти ничего не пишут, то пишет мало в сравнении с другими своими европейскими сослуживцами».

8. Стихотворения князя Вяземского, князя Шаховского, Воейкова не собраны вместе; но сии отличные поэты пишут не менее Пушкина9. Не говоря об известнейших, мы имеем многих молодых поэтов, которые по количеству пишут не менее Пушкина, не говоря о достоинстве, и, однако ж, не включая в число поэтов, подобных стихотворцу Т., пишущему к девице N.N.*2:

И дочерь умной ,

Как ваш родитель, вы, и проч.10

Думы и оды Рылеева«Войнаровский» показывают в нем превосходного поэта, который если не в прелести стихов, впрочем, ознаменованых талантом и вкусом, может спорить с дарованием Пушкина, то, без сомнения, в достоинстве мыслей и возвышенности чувствований. — Можно ли же назвать его поэтом, почти ничего не пишущим?

Далее Классик говорит Издателю о Бейроне и Вальтере Скотте:

«Выставя этих двух британцев, вы думаете зажать рот критике свойства неробкого! Нельзя судить о даровании писателя по пристрастию к нему суеверной черни читателей. Своенравная, она часто оставляет без внимания писателей достойнейших».

спорных разговоров вправе выводить чудаков, чтоб тем усилить свое мнение. Второе лицо в таких случаях всегда есть страдательное и выставляется или невеждою, или зоилом. Оттого-то Классик и объясняется с Издателем: зажать рот критике... по-нашему не знаю, как назвать... своенравная, она...11 Кажется, русские классики избегают галлицизмов и предоставляют их самозванцам-романтикам.

«Пора истинной, классической литературы, у нас миновалась» — Издатель возражает: «А я так думал, что еще не настала». Странно слушать Классика, но еще страннее Издателя. Помнится, что у нас был Державин, Богданович, Озеров, Капнист; что мы имеем Карамзина, Дмитриева, Жуковского, Батюшкова, Крылова... Неужели сии писатели не произвели ничего классического и даже еще не настала пора классической словесности? Чего же ожидает Издатель?

завелась какая-то школа новая, никем не признанная, кроме себя самой, не следующая никаким правилам, кроме своей прихоти, искажающая язык Ломоносова, пишущая наобум, щеголяющая новыми выражениями, новыми словами... Издатель отвечает: «Взятыми из "Словаря Российской академии" и коим новые поэты возвратили в языке нашем право гражданства».

Что завелась новая школа, то очевидно; что она искажает язык русский, образованный Ломоносовым, это совершенно справедливо; что пишет наобум, щеголяет странными выражениями — то можно судить из нижеследующих примеров: «Шлегель и г-жа Сталь не облечены в латы свинцового педантства — от них не несет схоластическою важностию — правила их не налягают с важностию не все из нас поддаются заманчивости» и пр. Слова несет, нолягать, поддаваться, без сомнения, находятся в «Словаре Российской академии»; но с сочетанием наудачу разнородных слов писатели часто составляют выражения не красивее картины живописца, который, по словам Горация, хотел бы представить голову человека с конскою шеею и окончить фигуру рыбьим хвостом.

Jungere si velit, et caet<era>.*3 12

Если допустить: правила налягают, поддаваться несет важностию — то почему не сказать: лягающееся остроумие, теребить выконючить лавры и т. п.

«До сей поры, — продолжает Издатель, — мы руководствуемся более употреблением, которое свергнуто ». — Но мы уже имеем столько изящных образцов, что наконец можно заимствовать из них постоянные правила употреблению слов и языка.

«Разве прикажете подчинить язык поэтов наших китайской неподвижности?» — спрашивает Издатель.

— Однако ж и не китайской пестроте, — мог бы возразить Классик.

«Смотрите на природу, — продолжает Издатель. — Лица человеческие, составленные из одних и тех же частей, вылиты не все в одну физиогномию, а выражение есть физиогномия слов».

Но какова физиогномия? От иной избави Бог! По своенравию природы много уродливых лиц; по крайней мере, не нужно вводить пугалищ в изящные искусства. Далее Издатель открывает, что Ломоносов ввел в русский язык германские формы и брал съемки с форм германских.

«Возьмите три знаменитые эпохи в истории нашей литературы; вы в каждой найдете отпечаток германский. Эпоха преобразования, сделанная Ломоносовым в русском стихотворстве; эпоха преобразования в русской прозе, сделанная Карамзиным; нынешнее волнение, волнение романтическое я противузаконное, если так хотите назвать его, не явно ли показывают господствующую наклонность литературы нашей?»

Главною чертою немецкой литературы есть отвлеченность в понятиях и углубление в чувствах. Перо Шиллера и Гете умело дать сему прелесть, равно как и перо Жуковского; но сия отвлеченность мыслей покрывается непроницаемым мраком, и углубление чувств переходит за пределы природы в творениях многих гениев-самозванцев, терзающих ум и слух. — Где же нашел Издатель в произведениях нашего историографа отпечаток германской литературы? Где менее отвлеченности, как не в его сочинениях? Где менее изысканности, менее напряжения в чувствованиях? Кто более умел трогать души природою, как не он? Если в сем случае можно найти сходство между ним и Шиллером, то очевидно, что изящное есть достояние, общее всем писателям. — Природою трогали Гомер и Анакреон, Софокл и Еврипид, Виргилий и Овидий. В творениях Карамзина, в эпохе, сделанной им в образовании русской прозы, найдем такой же отпечаток словесности греческой, римской, как немецкой и французской. Он не подражал никому исключительно, подражал изящному, списывал — природу. Он представлял не съемки, а образцы.

«Смотрите, — беседует Издатель о распространяющих владычество германских музах, — смотрите, и во Франции — в государстве, которое по крайней мере в литературном отношении едва не оправдало честолюбивого мечтания о всемирной державе, и во Франции сии хищницы приемлют уже некоторое господство и вытесняют местные наследственные власти».

«Мы еще не имеем русского покроя в литературе, может быть, и не будет его, потому что нет; но во всяком случае поэзия новейшая, так называемая романтическая, не менее нам сродна, чем поэзия Ломоносова или Хераскова, которую вы силитесь выставить за классическую».

Зима в «Россияде» и описание в «Петриаде» принадлежит к чертам народной поэзии13. — Кто в них не увидит русского покроя? Впрочем, все произведения писателей, какой бы ни было нации, имеют и покрой ее. «Слово о полку Игоря», русские песни сказки имеют свой народный характер. Во многих одах Державина, в «Душеньке» Богдановича, в повестях Карамзина, в баснях Крылова, в «Руслане и Людмиле», даже в «Причуднице», присвоенной русскому языку гением Дмитриева14, виден равно образчик русского покроя, как в «Недоросле», «Бригадире» и «Своей семье»15. Мы в одах, в баснях, в комедиях уже имеем русский покрой. Должно желать иметь более писателей, которые, отбросив от французской словесности правила, стесняющие полет гения, от немецкой — напыщенность и туманную отвлеченность, соединяли бы, подобно Карамзину и другим, вкус и блеск ума с чувством и пылкостию воображения и приспособили сии достоинсгва изящного к русским нравам, языку и духу народному.

«Отпечаток народности, местности, — по мнению Издателя, — составляет, может быть, главное, существеннейшее достоинство древних и утверждает их право на внимание потомства. Глубокомысленный Миллер недаром »16 и проч.

Глубокомысленный Миллер, вероятно, указал и на других римских поэтов кроме Катулла, ибо не в одном Катулле видны черты римской местности и народности17. Всякий историк может найти в поэтах, где бы ни было, отпечаток местности и народности. «Она не в правилах, но в чувствах», — говорит Издатель. Прибавим: у всех народов и даже у всех писателей, не берущих взаймы ума и чувствительности. — Историк может ссылаться на Державина и других наших поэтов, как на Катулла, если будет в творениях поэтов искать картины народных нравов. Народность и были достоинством древних и новых хороших писателей, о котором, может быть, они и не думали. Разница только в том, что у арабских писателей своя местность и народность... у немецких — немецкая, у русских — русская. Без сомнения, прекрасная идиллия г. Гнедича «Рыбаки», в которой на берегах Невы рыболовы играют на цевницах и говорят о богах, не представляет в сих чертах народности — но это уже писателя. Без сомнения, и тот не принадлежит к народным писателям, кто в 12 стихах к петербургскому приятелю клянется богами, благодарит богов, рядится в ветхую эллинскую одежду и кудрявит русское слово в какую-то языческую фризуру.

Сноски

*1 Не правильнее ли было бы так: «Оставила я край родной». Изд.

*2 См. «Новости литературы» 1823 г.

*3

   Шею коня, и проч. (лат.) — Пер. М. Л. Гаспарова. — Ред.

Примечания